Письма с фронта. 1914–1917

Страшно меня интригует, как прошли экзамены Генюши, выдержал или нет, а в случае утвердительном – как выдержал, сколько сделал ошибок в диктовке, какую решал задачу и т. п. Напиши мне об этом подробно, и я, читая твои строки, отвлекусь от этой боевой суеты. Последнее твое письмо было от 20 апреля, т. е. я должен получить не сегодня, то завтра 3–4 твоих письма; раз экзамены кончились и с тебя сброшена эта нервозная обуза, ты вновь мне напишешь о наших малых с тою подробностью, которой я так избалован. Жеребенка давно не видел; он очень хорош, но что-то все не задается с его животом: постоянное расстройство. Конюхи дают разные объяснения, налегая особенно на то, что у Гали или слишком много молока, или таковое по одной секретной причине плохое. Конюхи решили устранить эту причину, на что я поневоле смотрю сквозь пальцы. Мы, как я тебе писал, надумывали назвать сына Гали Соколиком, по его месторождению, но вами предлагаемый вариант мне более нравится, и я ожидаю сейчас Осипа, чтобы окончательно решить и установить имя.

Сейчас выскакивал, чтобы посмотреть на пролетающий германский аэроплан… плывет так высоко, что ружьем и не достанешь, а орудием не попадешь. Вчера австрийцы пробовали пристреляться к нашим двум аэропланам, но конечно, всё впустую.

Пришел Осип, и я ему сказал, что жеребенка будем звать Ужок, и чтобы он это название передал конюхам для сведения и исполнения, как это у нас повторяется на каждом шагу.

Я давно не читал газет и плохо себе рисую, что делается на белом свете; вероятно, Италия и по сие время пылает уличными манифестациями и бьет стекла у неприятных для нее народов, Румыния говорит о решительном моменте для заявления о своих национальных интересах, а Болгария… что делает эта милая страна, я уже и предположить не умею. Все это тянется, тянется, как плохо рассосанная тянучка, и нет конца и краю этой международной эквилибристике. Нам здесь, живущим под огнем, и смешной, и слишком уж холодно расчетливой кажется эта длительная комедия.

Пиши, моя милая и славная женушка, о твоем решении или нерешении ехать в Каменец, страшно боюсь, что наши письма будут расходиться и я начну их получать через месяц. Давай свою мордашку, я ее крепко расцелую, а затем отрывай от «занятий» малых и давай их мне с тобою, я вас обниму, расцелую и благословлю.

    Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу и маму.

8 мая 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Вчера у меня выпал печальный день, у меня накопилось три горя: 1) накануне я забыл поздравить женушку со днем рождения, 2) узнал о ранении и пленении Л. Г. Корнилова и 3) о провале Генюши. 6-го я написал тебе большое письмо и отослал почтаря, а вечером, увидя цифру 6 на календаре, вспомнил все: и далекий день 30 лет тому назад, когда моя женушка увидела свет Божий, и обстановку, при которой это совершилось и о чем мне не один раз говорили папа и мама, и кусок общей нашей с тобой жизни, составляющей у тебя целую добрую треть, и целую вереницу других вещей, которые причудливо спутались со днем 6 мая. Садись ко мне теперь, женушка, на колени, я буду тебя ласкать и расскажу тебе многое и пестрое, что поднимается во мне при мысли о дне твоего рождения; это будет похоже на сказку или сон, где смешное перепутается с грустным, и больное с мечтательным… Что бы было, если бы ты не родилась на свет, если бы я вырвался на войну до 12 ноября, если бы мы порвали с тобой за длинный период между обручением и венчанием… Наши дороги не шли к одной точке схода определенным прямым направлением, а изгибались, расходились так далеко, что казалось, что им и не сойтись, пока, наконец, они не перекрестились… Получилось уже теперь три отпрыска: молодой музыкант, пока не выдержавший экзамен, многообещающий скульптор и, несомненно, будущая звезда балета… Что из них будет в действительности, и какой итог подведут они нашим с тобой усилиям, пониманиям жизни и увлечениям?

Что Генюша провалился, – печально, но лишь в том одном смысле, что мальчик должен будет работать и лето. Хотя даже и это имеет свою хорошую сторону: пусть он заранее привыкает к систематической работе, без которой он едва ли проживет (разве если будет учителем). Все-таки ты объясни ему по сему случаю, как важно работать упорно, чтобы не переживать таких тяжелых и обидных минут, какие он пережил, бедный мальчик. Если у него самолюбие вроде моего, то он должен был сильно страдать.

Я начинаю все подумывать о высоком штабе, и по этому поводу уже писал тебе, не найдешь ли ты в Петрограде M-me Алексееву и не попробуешь ли через нее пристроить меня к Михаилу Васильевичу. Я уже посмотрел на войну с углов зрения нач[альни]ка штаба дивизии и командира полка и вижу, как многие стороны ее для меня остаются темными и запутанными, особенно вопросы высокого порядка: стратегические, духовные и т. п. При моей натуре, которая так любит войти в рассмотрение именно этих вопросов, такая неясность бьет по нервам и делает мое мышление сиротливым и запуганным. Было бы крайне печально побыть на великой войне и пред многими ее явлениями стоять в полном… недоумении. Я не хочу увлечься манией осуждения или критикантства, я хочу создать себе такую обстановку, чтобы понять, расценить, а в неизбежных случаях извинить поставленные мотивы или принятые решения. И все это, я надеюсь, будет мною достигнуто, если я стану на иной точке зрения или наблюдения, т. е. в каком-либо высоком штабе…

Возвращаюсь к Генюше. В Каменце ты постарайся решить вопрос житейским образом, т. е. помимо систематической подготовки Генюши, обговори дело с директором, батюшкой или с кем там еще нужно, чтобы избежать фиаско во всяком случае. Ты знаешь, что Генюша должен быть принят вне конкурса как сын отличившегося на войне.

Наконец, относительно Л[авра] Г[еоргиевича] – я был очень огорчен, узнав об его пленении. Я его близко знал и хорошо понял; в нем не было чего-либо выдающегося, но его трудолюбие, ясность военной мысли и принципиальная (не чиновничья) исполнительность всегда меня сильно подкупали. Чувствительны в нем были военный темперамент и ненасытимое честолюбие… оно-то его, по моему мнению, и довело до ранения и затем пленения. Мне жаль Л[авра] Г[еоргиевича] и как моего друга, и как военного, целой головой выше многих и многих. Его жена может быть в Петрограде, найди ее, если это так. Последнее твое письмо было от 2 мая, т. е. теперь я получаю твои письма на 5–6-й день… нет худа без добра. О решении ехать в Каменец пиши мне определенно.

А теперь давай себя и малых, я вас расцелую, обниму и благословлю.

    Ваш отец и муж Андрей.

10 мая 1915 г.

Дорогая и золотая моя женушка

(так длинно никогда не выходило),

вчера я, организовав около 5 часов последнюю атаку, ждал у телефона ее результата, лежа на соломе в землянке. Скоро мне донесли об ее полном успехе, о чем я сейчас же сообщил начальнику дивизии. Отдав распоряжение о расположении полка на ночлег, я собирался домой (в штаб полка), как мне подали твое письмо. Это было божественно: радость от блестяще завершенного дела и радость получить от женушки письмо. А дело было блестящее, пожалуй, что лучше прежних. Полк рядом штыковых атак выбил противника из сети сложных окопов, прогнал его и занял его позиции. Но это было мало. 1) Это был успех дивизии после долгого общего затишья, и 2) план общей атаки принадлежал мне. Полк взял: 4 пулемета, пленными 11 офицеров и 652 н[ижних] чинов, прожектор, телефоны, массы всяческих бомб, около тысячи ружей, до 100 т[ысяч] патронов и т. п. Мой полк выдержал на плечах главную ношу и взял более других. Ты поймешь, женушка, мое бодрое настроение, несмотря на то что предшествующую ночь я спал не более двух часов и затем с 4 часов утра вел бой. Сегодня прошел окопы и благодарил людей: довольны, смеются. С офицерами удачно, ранен, да и то легко, один, хотя, правда, из орлов. Пленные офицеры с восторгом говорят, как он, идя вперед и подняв высоко шашку, вел людей в атаку на пулеметы… а это, моя детка, не фунт изюму. Три пулемета вчера взяты были атакой в момент их трещания; в одном случае все пулеметчики были переколоты штыками, людей нельзя было остановить. С людьми менее удачно, потерял я много: 56 убитыми и 164 ранеными, потери, еще мною с полком не испытанные. Мною, потому что у других потери бывают иные. Среди пленных офицеров один был прапорщик, лет 20. Он скоро успокоился, стал пить чай и, хотя конфузливо, но стал смеяться. Я сказал офицерам: «Не знаю, как он, а мать его рада будет пленению». Из разговоров выяснилось, что он один у матери-вдовы и, посылая его на войну, она с горя заболела. Она думала, по словам сына, что более его не увидит, «так много потерь кругом». Я смотрел, как ребенок пил чай, и думал о его матери, которая где-то далеко с трепетом в сердце болит душой о своем единственном сыне. Я снял с него обещание, что он сейчас же напишет своей матери, и он мне обещал.

А вот тебе о русском сердце. Идет оживленная перестрелка, но вдруг со стороны врага показываются три фигуры, бегущие к нам и махающие платком. В один миг пыл кончается, раздается крик «перестань стрелять»… забыв вражду, боятся убить тех, которые уже не воюют. Попробуйте это на любом из фронтов, прикончат за милую душу.

Кончился бой, издалека видны две фигуры: одна русская и другая – хромающая – австрийская. Подходят к речке. Австрийская лезет на спину к русской, и в таком порядке переправляются через речку, а затем шествуют опять рядом. Подходят, и история выясняется. Раненый австриец в лесу сдался русскому и при его помощи пошел к нам. Чрез речку победитель решил понести его на своей спине: «У меня, мол, сапоги, и не пройдут, а у него, бедного, штиблеты, ноги себе промочит…» Ну, что ты с ними поделаешь. Найди в мире еще такое, может быть, и глупое, но великое сердце. Я уже на них и рукой махнул. Хлеб сейчас весь раздадут. «А сам чем, дурак, кормиться будешь?» Жмется. «Да как-нибудь обойдусь, он, поди, давно не ел…» Ну, порассуждай тут с ним. Ты все насчет детей пишешь. Мы их всех порастеряли. При тех маршах и боях, которые пришлось делать, пришлось этот вопрос совести оставить. Я уже тебе как-то писал об этом.

Сегодня приехал Р. К. Островский, оказывается, его в Петроград для операции не пустили. Вообще, всё ему как-то не удалось, но возвратился он очень поправившимся и посвежевшим.

Как-то на днях мимо меня проехал каз[ачий] разъезд 2-й каз[ачей] сводной дивизии, страшно обрадовался я, да и они. Поговорили. Дивизия где-то недалеко. Привык я к своему полку, а все же пахнуло чем-то родным.

Ходишь ли ты, моя золотая, на воздухе и загорела ли? Я как негр. Какой Лиде ты дала 700 рублей? Давай себя и выводок, я вас крепко обниму, расцелую и благословлю.

    Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу и маму.

14 мая 1915 г.

Дорогой мой Женюрок!

Уезжает почтарь, и я в лесу пишу тебе несколько строк. У нас стоит божественная теплынь, и я хожу в одной легкой рубашке. Лесу у нас много, разных видов и пород, и я наслаждаюсь их ласковой тенью. Не знаю, какие у вас сейчас сведения, а у нас Италия объявила войну Австрии, а сегодня будто бы то же самое сделала Румыния. Словом, загорелось на всех углах Европы, и чем это все кончится – теперь уже и предвидеть нельзя. Сейчас у меня несколько свободнее, и я больше могу помечтать о моей женушке; обстановка помогает: леса, соловьи, теплота и цветы. Я начинаю вдумываться в ее письма, и мне чудится на фоне их, где-то в глубине, некоторое чувство усталости. Конечно, думалось иначе, но я думаю, думалось напрасно; нельзя было и подумать, чтобы наши враги, поставившие все на карту, не предусматривали бы затяжку войны и не старались бы бороться и при этой конъюнктуре. Исход-то их ожидает один, но протянуть агонию они могут, да как крупные страны и должны. Приехал Р. К. Островский (он не мог попасть в Петроград), и я его спросил об настрое нии; он как умный человек ответил интересно: «В конце победим мы, а не они, вера в армию полная, но на этом этапе есть смущающие [нрзб. ]: Мясоедов, Либава, отход с Карпат; все понимают, что это частности, но затягивание кампании как результат их – вот что тревожит…» Я думаю, что так и есть. В твоих письмах, детка, я чувствую отзвук такого же настроения. Может быть, я ошибаюсь? Пиши мне определенно, когда ты направишься в Каменец, чтобы мне не писать тебе зря в Петроград… Теперь мне нередко приходится ездить на велосипеде, и я делаю это совершенно легко, т. е. сердце мое, вероятно, вернулось в норму. Подсчет твой получил; надежно ли деньги лежат (8 тысяч) в отделении и какой ты получаешь процент? Давай цыплят, я вас обниму, расцелую и благословлю.

    Ваш отец и муж Андрей.

19 мая 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Пишу это письмо на авось, в Петроград, в расчете, что оно тебя там еще застанет или будет переслано в Каменец согласно твоему заявлению. Вчера Осип вновь пустился в рассказы об удивительных качествах Ейки, подражал ее минам и рисовал мне ее очень живо. Напомнил, как тебе трудно справляться с двумя сыновьями, когда они начинают с тобою бороться… я думаю, изуродовать мать могут. И под впечатлением всех этих рассказов я ходил по лесу и думал: как-то все они представляют теперь себе своего отца, ведь скоро будет год, как они не видят меня. Мы решили с Осипом, что Ея меня забыла и под влиянием рассказов создает себе представление по тому портрету, который находится под руками; мальчики, конечно, помнят, – Геня яснее и крепче, Кирильчик слабее и смутнее. Ходил я и все старался их представить, и мне это удавалось, потому что предо мною есть целая серия карточек и я теперь понимаю всю их милую ценность.

Сейчас сижу за столом в лесу, близко и далеко гудит артиллерия, гудят птицы наперерыв одна пред другою, и где-то кукует кукушка. На душе моей тихо и немного печально, может быть отголосок разговоров с Осипом, может быть оттого, что вчера мне сказали о смерти Л. Г. Корнилова. Не знаю, правильны ли эти рассказы, но они говорят, что, получив ранение в руку, он получил затем еще три ранения и последнее смертельное. Его смерть наводит меня на многие мысли; армия потеряла крупную фигуру и потеряла ее при убийственной обстановке. Чей грех, что все это так сложилось, кто виновен… а так не хочется искать виновных в этой огромной драме, ибо это опасный и скользкий путь для решения ее сложных вопросов.

Как-то ты, моя золотая, высматриваешь? Думаю почему-то, что ты немного пополнела… пора, 30 лет. Давай твою головку и детишек, я вас обниму, расцелую и благословлю.

    Ваш отец и муж Андрей.

Последнее твое письмо от 12 мая. Целуй папу с мамой. А.

21 мая 1915 г.

Дорогая моя Женюра!

Сижу в лесу с офицерами, день божественный, и мы ведем веселую беседу. Противник стреляет целый день, но по обыкновению бестолково. Я отчасти объясняю это явление тем, что в австр[ийской] армии среди артиллеристов (дело спокойное) много евреев, а последние, по натуре глубокие антигосударственники, в душе мало носят искреннего отношения к делу войны, и если довольно грохоту, то они им и ограничиваются… с толком или нет – безразлично. Только что судил двух баб, пришли жаловаться, что у них украли солдаты полотенце, белье, хустки и пр. У двоих отыскали, приказал отобрать, а грабителей (или воров… вернее) выпороть; плетут разную чепуху: один, якобы, поднял, другой купил и т. п. Конечно, совершившие это – обозные, с которыми много хлопот. Я тебе писал уже о тыле, обозных и об их психике; Петр Вел[икий] недаром крестил их словом «сволочь», со свойственной ему простотою и яркостью выражения. Жалующиеся бабы, правда, не внушают большого доверия: это две жены мужей, которые работают в «Гамерици» и присылают домой по 800 рублей в год, и делают своих жен бездельницами и распутными. Факт того или иного посягательства на чужую собственность все-таки налицо.

Я часто думаю об Осипе и прихожу к заключению, что от жизни при мне он окончательно разболтается и будет непригоден ни для семейной, ни для другой какой-либо жизни.

Ему делать решительно нечего, посмотрит он с наблюдательного пункта, что-то мне скажет (иногда очень удачно и полезно), а потом стоит, ходит, болтает с солдатами и т. п. Все за ним ухаживают, жалуются ему, интригуют чрез него, он по простоте своей натуры поддается, передает мне… бывает и правда, но больше интриги. Часто я невольно подслушиваю его разговоры с ребятами; возражений он не терпит, сейчас же возвышает голос и насильно навязывает свое решение. Он очень толстеет, кажется, курит (раз видел и выругал). Из этого никакого проку не выйдет, и мне его очень жаль как человека нам преданного и очень хорошего по натуре. Вообще, денщицкая работа портит человека, это я вижу на Трофиме (Пономаренко), хотя я каждый день пробираю его. Солдаты метко называют их холуями, и в этом слове много звучит и насмешки, и презрения.

Все думаю о том, как же ты решила вопрос о Каменце; сегодня вечером жду твоего письма с положительным ответом на это. Дурно, если ты в этом городе будешь получать письма чрез Петроград. Ни мое генеральство, ни мой Георгий не двигаются вперед, но теперь я к этому отношусь с философским спокойствием… что будет, то будет или, как ты, моя ласточка, говоришь, что ни делается, делается к лучшему. У меня один офицер по малодушию отпросился в отпуск на месяц, пробыл полтора, возвратился назад и на другой же день был ранен. И я говорю своим офицерам: он сам себя удалил с великой и почетной работы (для военного), а теперь уже Бог считает его недостойным, как малодушного, продолжать выполнение святых своих обязанностей.

Корнилов дошел до больших пределов… и убит. Пусть лучше дело идет так, как ему надлежит идти… Один солдат прострелил себе палец с умыслом; таких мы оставляем на позиции во что бы то ни стало (после краткого лечения в полковом околотке)… вчера его контузило… Солдаты в один голос: «Бог покарал…» Да мало ли таких примеров мы видим вокруг нас. Война – нечто необычное, всё на ней крупно, и сфера непостижимого перевивается вокруг нее на каждом шагу. Твой суеверный супруг, не принявший за 10 лет из рук своей женки ни разу солонки, тут уже совсем стал чутким ко всяким таинственным налетам судьбы, может быть, моя драгоценная, золотая, роскошная, сама прелесть женушка, ты заметила, что я не говорю ни о своих желаниях, ни о своих надеждах… все по тому же суеверию. Впрочем, я часто думаю, чего мне желать? Женушка с тремя пузырями у меня есть, из пузырей мы постараемся сделать хороших и полезных для страны людей, а все остальное приложится.

Сейчас решаем с Трофимом вопрос о детях, где мы будем их брать. В ближайшей деревне их нет (отцы в Америке, и деревня не нуждается), а в той, что дальше, есть… Будем спрашивать.

Легкомысленного решил продать: я на нем не езжу, он разжирел, да что-то у него с ногою. А Галю оставляю с Ужком за собой, с ней мне расстаться трудно. Давай, славная, мордочку и детишек, я вас крепко обниму, расцелую и благословлю.

    Ваш отец и муж Андрей.

23 мая 1915 г.

Дорогая моя женушка!