Салон-вагон

– Я не премину явиться к вам.

– Буду очень рад.

Спит полковник. Наговорился вдоволь и захрапел, широко расставив ноги. Блестят ярко вычищенные сапоги.

– Ну и скотина же, – тихо говорит Аким и морщится. – На душе погано.

– Зато обрабатываешь его, – смеюсь я.

– Так-то так, но ведь ты все слышал. Не будь тебя тут, валял бы комедию без стеснения, но ведь при тебе говорилось.

– Так что же?

Аким изумленно глядит на меня:

– Тебе, должно быть, больно.

– Почему? По-моему, нам обоим должно быть одинаково больно, если вообще считаться с его словами. Представь себе, вместо евреев он ругал бы так революционеров. Тебя и меня задело бы одинаково!

– Но ведь ты же еврей!

Его изумление коробит меня. В Париже говорил об этом Бергман, говорила Эстер, здесь Аким: каждый по-своему, но все об одном.

К чему эти слова, кому больнее? Кто говорит об одном «больше люблю», тот должен сказать о другом «меньше люблю», а я не хочу мерить.

Бежит ночь, бежит и торопится.

– М.!.. – кричит кондуктор.

В коридоре вагона баррикада из баулов и корзин. Давка.

– Ну, с Богом, – говорю я Акиму.

Нас никто не слышит: вокруг суматоха, где-то покрикивает полковник.

– Прощай… вечером… – торопливо бросает Аким, идет к выходу, догоняет полковника.

Вижу, как они исчезают в дверях вокзала. Теперь и я могу выйти.

На перроне ранние солнечные пятна. Жду несколько минут и вхожу в буфет. Присаживаюсь к столику. Напротив окно, и мне видна вся площадь. Еще раз мелькнуло издали лицо Акима. Он и полковник отъехали вместе на одном извозчике. Чудесно, начало великолепное. Такое же, как сегодняшнее утро. Если бы и впредь так!

– Будет, будет! – говорю я себе, уходя с вокзала.

Прохожу мимо тюрьмы. Ищу глазами второе окно справа в третьем этаже. Окно моей одиночки. В этой одиночке была надпись на стене, кто-то оставил ее: «Привет тому, кто придет после меня». Кто теперь сидит там? Делаю над собой усилие и отхожу.

Тюрьма спряталась за поворотом. В саду пахнут клены. Сквозь забор видны на траве бисеринки росы. Небо ясное и родное, клены родные. Сеть солнечных бликов. Утро молодое, бодрящее. И я забываю о том, что до вечера я не увижу наших.

Иду по знакомым улицам. Не верится, что прошло столько лет, как будто все то, что прошло и не вернется, было вчера, а я только на одну ночь исчез куда-то и вновь вернулся. Ушел, когда зеленели и пахли клены; пришел – они снова зеленые.

На площади возле губернского дома по-старому расхаживает часовой. Прежде всего мне бросаются в глаза черные брови и нос с горбинкой. Невольно говорю себе:

– Еврей.

Перехожу на другой тротуар. Смотрю на него сбоку. Да, еврей, и ружье он держит, как все солдаты-евреи.

Опять я думаю: «И этот свой? Если надо будет, он убьет?»

Заворачиваю за угол, и мне становится досадно на самого себя. «К чему все эти мысли о евреях? Нелепо! Вот Аким увидит солдата и разве подумает о том, кто он, русский или еврей?

Громко говорю себе:

– Нелепо, нелепо! Жду вечера.

X

Наш первый вечер в России. Мы все вместе. Но почему именно сегодня мы так далеки друг от друга?

Целую Бориса, мне кажется, я его не видел много лет, но уже на втором слове обрывается разговор.

Эстер говорит:

– Здравствуй. – И молча запирает двери; продолжает плести косу, забрасывает ее на плечо. К окну прижалась.

Тихо. Хоть бы Аким вошел. Но ему некогда: распаковывает ящики и, только на миг забегая к нам, бросает торопливые слова.

Я уже три раза пробовал заговорить: могу еще раз и еще раз, и ничего не изменится: не обернется Эстер, не взглянет на меня Борис.

– Будем хоть чай пить, – говорю я.

Тоненькую, жалобную песню выводит самовар. Изредка звенит ложка о стакан. Глубже темнота, отчетливее венчики звезд и опрокинутым куполом кажется небо.

Выпав из самовара, алеют на подносе угольки. За стеной Аким застучал молотком. Согнулся Борис, белеют рукава Эстер.

– Ну, как дела?

– Приехали, – словно кому-то далекому отвечает Эстер, а молоток Акима чеканит за стеной:

– Да-да-да.

Сидим тихие, молчаливые, точно задремали. У меня такое ощущение: всех нас надо встряхнуть сильно и резко, и только тогда мы задвигаемся, будем живыми. Всех, кроме Акима. Он живет: бодрую песню выстукивает его молоток.

Тухнут угольки. Я встаю.

– До завтра, – говорю я Борису и Эстер.

В передней Эстер возится с засовом. Я помогаю ей, и наши руки сталкиваются. Беру ее руку.

– Что с вами? С тобой, с Борисом?