Сказки не про людей

– Благодар-рствую, что привели меня в сопр-рикосновение с моим желанием! О, пор-рка мадонна, как же я хочу ор-рехов!

Изволили смеяться.

– Дать! Дать орехов! Заслужил. Эк у него язык-то повешен! Парень бойкой. А где ж он взрос, Левушка? Нешто он итальянец?

Лев Александрыч еще меньше самого Филюши знал, откуда тот родом, однако отвечал без смущения:

– Птица чудотворная, небесного града житель! А где пойман, матушка, то значения не имеет. Важны лишь достоинствы его воистину неисчислимые!

– А ты исчисли, исчисли!

– Да вот, для примеру, взять хоть умственность. Знает абевегу, сиречь альфабет, говорит непотребные слова на осьми языках, да все к месту, обожает орехи и печенье, а пуще всего способен к философическому диспуту.

Филюша на все это благосклонно покивал и, отставив крыло в сторону, изящно поклонился.

– Достоинствы изрядные, – кивнула в ответ государыня. – Вот, глядишь, мне и поговорить тут будет с кем. Однако ж надо его испытать…

– Р-разумом измеряйте! – встрял Филюша.

– Гм. Разумом… С чего бы нам начать-то, а?

– А с философических наук и начните, ваше величество! – подсказал господин Храповицкий.

– С философических, вы говорите? Ну-тка, попробуем… А скажи-ка мне, птичка божия, в чем корень всякия добродетели?

Филюша глянул на Льва Александрыча, а потом отставил одну лапку, приложил крыло к груди и продекламировал звучно:

– Живи и жить давай др-ругим, но только не на счет др-ругого! Всегда доволен будь своим, не тр-рогай ничего чужого…

И поклонился, прикусив язык, чтобы ничего не добавить.

Государыня изволили даже и крякнуть:

– Кгм! А птица-то и вправду филозоф. Господин Храповицкий, вы эту мысль занесите в памятную книгу, мы к ней еще возвернемся. А теперь скажи мне, Левушка, не подучил ли ты его? Ты ведь знаешь, что я превыше всего ставлю импровизацию.

– Как можно! Птичка своим умом дошла.

– А вирши? Неужто он и стихосложению обучен?

– Талант от самой натуры, ваше величество!

– Натур-ра натур-рата! – снова встрял Филюша. И прибавил: – Ор-рехов дайте, заслужил!

У государыни в глазах зажегся аметистовый огонек, который при дворе увидеть всякий мечтал. Означал тот огонек верный фавор.

Орехов было дадено вдосталь, и заканчивали государыня волосочесание уже в полном благорасположении. Филюшу велела из клетки немедля выпустить, дабы такой ум в неволе не томился, а порхал повсеместно.

Пернатый философ полетал туда-сюда, скептически покосился на малую и большую короны, с одобрением – на бюст Волтера, а потом уселся на этот бюст и принялся покудова за орехи.

Наконец Николай Семеныч в последний раз коснулся расческой воздушной матушкиной куафюры, вложил туда бриллиантовый гребень, поклонился, и государыня встали. В тот же миг господин Храповицкий по заведенному порядку положил на письменный столик стопку указов на подпись.

Государыня принялась за труды. В начале у ней завсегда добрые дела шли.

– Ну, Александр Васильич, докладывай, кто более всех в нашем внимании нуждается?

– Челобитная, ваше величество, от обер-офицерской вдовы Куцапетовой. Просит о вспомоществовании, с осьмнадцатью детьми одна осталась, горемыка.

Матушка потянулись было к гусиному перу, но в этот момент Лев Александрыч незаметно щелкнул тонкими пальцами. Филюша тут же взмыл в воздух, камнем упал на челобитную, повернулся к царице задом и выставил красное перо.

– Что сие значит? – спросила государыня.

– А сие, матушка, значит, – торжественно ответил Лев Александрыч, – что птичка перо свое не жалеет для ради человеколюбия. Дергай да подписывай!

Екатерина Алексевна прослезились, протянули ручку, ухватили жар-птицу за хвост, дернули – и подписали.

И с того дня и до самыя до в бозе кончины подписывала матушка-государыня все милосердные указы свои только рулевым попугайным пером.

Кончилось все ко всеобщему удовольствию. Филюше определили состоять при особе государыни в должности Собственной Ея Величества Жар-птицы. Льву Александрычу даровано было две тыщи душ за труды. И про Лебедяева вспомнили: пожаловали ему звание птиц-директора и табакерку с мопсами, табакерке же цена пятьсот рублёв.

* * *

С того самого утра вошел Филюша в небывалый фавор. Клетка золотая весь день напролет стояла открытая – летай, где хочешь, а он все норовил поближе к матушке. Бывало, сидит на августейшем плече и вдруг: «Молочка!» Берет государыня мейсенский молочник, собственной своей белоснежной ручкой наливает ему в золотое блюдечко, так он еще, шельма этакой, капризничает. Голову вот так набок склонит и – «Вкусно?» – спрашивает. Улыбнутся Екатерина Алексевна жемчужной улыбкой и отвечают ласково: «Вкусно, милый!»

А то, бывало, сидит на окне грустный и на невский закат смотрит.

Государыня обеспокоются:

– Что-то, – спрашивают, – мой Филюша все в небеса глядит?

А Лев Александрыч тут как тут:

– А тошнота у него, матушка, по своей сторонке, сиречь ностальжи.

Матушка вздохнут и скажут:

– Отпустить бы тебя, Филюша, на цветущий луг. Вот ты ужотко дождись, весна придет, в Сарское поедем…

А Филюша в ответ:

– Не на луг, а в пер-рнатый парадиз!..

Ее величество засмеются, а он добавит:

– Сир-речь в небесный гр-рад, порка мадонна!

– Отрада моя… – государыня говорили.

Все придворные Филюшу усердно обожали. Только один генерал худощавый, тоже с хохолком, все недоволен был: «Птиц, – говорит, – мы тут разных видали. Только раньше всё павлины командовали, а теперь и до попугаев дошли». Матушка его за эти слова в дальний поход услала. А один прекраснозубый молодой человек, пред которым даже и камергеры гнулись на страусиный манер, заметил лениво: «Туды ему и дорога, чтоб нашего Филюшу не обижал». На это государыня ничего не сказала, только улыбнулась. Однако в другой раз даже и его оборвала. Принес орехов полные карманы и кричит на весь Эрмитаж: