Живописатель натуры

* * *

Се здесь! – тако вещала она или паче бессмертный дух, обитающий во мне, пренесясь мыслями в ближайшую часть сада моего – се здесь вижу я площадь небольшую, засыпанную глубоко-глубоко снегом белым и пушистым. Не видно теперь ничего на ней! Самые лавочки, окружающие ее с двух сторон, обременены целыми кучами снега и сокрыты под ним от взоров моих. Все деревья и кустарники, окружающие ее с стороны третей, стоят тамо унывно, все обнаженные и лишенные красот своих. Но скоро увижу я ее опять в прежнем виде, вскоре опять представится мне она во всей красен великолепии своем. Скоро увижу я паки разноцветный ковер, распростертый по всему месту сему и сотканный натурою и искусством из веществ разных. Скоро любоваться буду паки узорами ковра сего и живыми колерами, украшающими его. Скоро прекрасные зелени родов и видов разных, разбросанные по черным каймам его, будут увеселять зрение мое, а разные колера цветов тех, кои произведут они на себе, будут очаровывать оное. Вот здесь скоро увижу я опять гиацинты голубые, живым и прекрасным колером своим самому ультрамарину не уступающие. А тамо скоро опять милые нарциссы утешать будут зрение снегоподобною своею белизною, а обоняние приятным запахом своим. Гордые тюльпаны последуют за ними и пышными цветами своими колеров разных увеселять зрение мое! А здесь вот паки скоро любоваться я буду густотою кустов пионных и великолепием кровавых и пышных махров их. Все сие множество других цветов, последующих за ними, воображаю я себе во всей их будущей красе и мню видеть их как наяву уже теперь.

Се стоит тамо прекрасная, лавочка, погребенная в снегу до самого верха своего! Лавочка, приносившая мне столь много раз удовольствия собою. С какою приятностию сиживал я на ней в претекшее лето. Сколько раз наслаждался холодком и тению на ней и называл место сие наиприятнейшим и таким в саду, с которого видимо множество предметов приятных. Сколько раз уходил я на нее от зноя полуденного брать отдохновение себе, сколько раз заставали меня вечера на ней с чашкою чая перед собою, трубкою табаку во рту и с приятною книжкою в руках и отзывали насильно в места иные! Воспоминание всех удовольствий сих возобновляет оные в душе моей и кажется, что я их и теперь чувствую. Но скоро, скоро чувствовать я буду их и действительно опять. Снегам сим уже недолго лежать, и весна летит уже к нам на хребтах ветров полуденных из стран юга отдаленного.

Скоро, скоро и все деревья и кусты сии, окружающие цветник сей, потеряют нынешнее безобразие свое и облекутся в свою одежду летнюю. Скоро оденется сия груша молодая и четыре яблони там, осеняющие цветник сей с стороны запада. А вместе с ними оденется и сей лесок, составленный из одних вишен и слив и других кустарников плодовитых и цветочных, и сделается непрозрачным совсем. С каким удовольствием я буду взирать на них, распускающих на себе разновидные листы свои, зеленеющие постепенно и отчасу более и более и теряющие наконец всю нынешнюю прозрачность свою. С каким восхищением стану я прельщаться алым румянцем распуколок их и белыми цветками, которыми унижутся все ветви и малейшие сучки их. Как очаровывать будет обоняние мое бальзамический запах милых и прекрасных цветов сих. А око мое как веселиться будет зрением на тысячи насекомых, мудрых и полезных для нас, перелетающих с ветви на ветвю и с сучка на сучок на деревьях сих и со рвением превеликим мед и воск собирающих для нас из цветов сих.

Или с каким удовольствием буду я прохаживаться и гулять по сим узким дорожкам тамо, которые как в некаком лавиринте, извиваясь, пресекают лесок сей в местах разных и гуляющих по ним на разные площадки и полянки выводят. Я вижу тамо вход в лавиринт сей и дорожку хотя усыпанную снегом еще, но мню видеть себя уже идущим по ней посреди густых и непрозрачных стен, сплетенных из тысячи листьев и цветов разных, и мню видеть себя ненасыщающего довольно взоров своих красотами их и наслаждающего обоняние свое сладкими и приятными запахами от цветущих дерев, стоящих вблизи по странам обеим и инде ветвями и цветами своими мою главу покрывающих!

Далее воображаю я себе то удовольствие, какое иметь я буду при выходе из лесочка сего на сию прекрасную полянку тамо, которую украшает собою высокая ель, пышно и величественно посреди стоящая, и мню видеть себя уже поражаемого при едином приближении видением прекрасного бархата зеленого, распростертого по оной из трав юных Натурою сотканного. Я мечтаю себе уже теперь видеть те разноцветные огни и те бриллианты прекрасные, которыми унизывает верхи травинок сих утреннее солнце с росою. Воображаю, как видение сие будет останавливать меня и, дабы лучше насладиться зрелищем сим, побуждать меня согибать даже колена свои и наклоняться долу и любоваться даже до восхищения прекрасным зрелищем сим, а потом обходить ковер сей по тропинкам окружным, а не хотеть разрушить ни единого из огней сих попиранием ног моих.

Далее воображаю я себе, как, обходя полянку сию гладкими и чистыми тропами вокруг, выходить я буду на любезную мою сиделку тамо, которую вижу теперь снегом занесенную и едва приметную, и како, воссев на лавочку из камней белых и гладких, сооруженную при гремящем хоре певцов летних, воспевающих в густоте древес высоких песни свои над главою моею, любоваться буду всеми окружностями полянки сей и вешними красотами их. Я мню видеть уже и теперь себя восхищающегося зрелищами сими, а особливо видом ели своей, тогда унизанной повсюду начатками плодов своих, похожих на ягоды и имеющими вид и подобие малины самой. Также прельщающегося видом сей тамо стоящей липы моей, посаженной некогда и воспитанной моими руками и прекрасною кроною своею тысячи подобных ей превосходящею.

Далее воображаю себе, как я, насидевшись тамо и насытившись зрением на все красоты, видимые с места сего, пойду далее и, переступив несколько шагов, пре-несуся вдруг в недра другой поляны тамо, которой отсюда видна только одна малейшая часть или паче единый только вход в нее. По важности предметов и вещей, в ней находящихся, получила она звание священной, которой по всем отношениям своим и достойна. Я мню видеть себя как бы уже теперь вступающего в пределы ее с некаким благоговением, уклоняющегося со смирением в присенок в углу, тению древес высоких осененный, и тамо будучи невидимым никем, а в совершенном уединении находясь, повергающегося в прах пред присутствующим везде, и ему с чистым сердцем и душою достодолжную благодарность за все и вся и все несметные его к себе милости приносящего!..

Наконец, воображаю я себя по совершении сего утреннего долга своего, отходящего с растроганным сердцем и душою из пределов священного места сего, идущего в другие части и дальнейшие места садов моих и тамо таким же образом любующегося красотою других полянок, лесков, храмов, сиделок, сходов, водяных и других украшений и, наконец, с удовольствием возвравдающегося в дом свой и, разбужая в душе моей все впечатления, деланные ими в ней толь многократно в минувшую весну и лето, ощущаю и теперь такое же удовольствие, какое производили они мне в тогдашнее время.

18. Утро в исходе февраля

(сочинено февраля 26 д. 1798 года)

Нечто алеющееся кинулось мне прямо в глаза при самом рассветании дня сего и при растворении окон моих в сторону к саду. Я бросил перо из рук и, вскочив от пулпета моего, спешил к окну, чтоб узнать причину тому, и с удовольствием увидел, что было то несколько длинных и широких полос, протянутых косвенною чертою по бледно-голубому своду небесному. «А!..» – с некаким восторгом воскликнул я тогда, – «прекрасное начинается утро и обещает нам прекрасный день сегодня! Поспешим полюбоваться оным! Чистого и ясного неба мы уже давно и несколько дней не видали! Солнце готовится только всходить теперь. Поспешим же видеть великолепное исшествие его из-за черной полосы, тамо протяженной подле горизонта!» – Выговорив сие, побежал я прямо на крыльцо свое.

Прекрасное зрелище представилось тогда очам моим. Небо хотя и испещрено было в южной и западной стране разными полосами облаков, тонких и прозрачных, но в восточной стороне было оно все чисто и все рделось от солнца, готового уже к восхождению своему. Неможно и никакими словами, и никакою кистью изобразить живности и приятности того светлого и яркого колера, в каком представлялась тогда вся освещенная сторона сего неба, простиравшаяся к востоку. Немногие только и равно как горящие и позлащенные клочки небольших облачков находились тут в рассеянии и, рдеясь как от жара, власно как готовились встречать восходящее солнце и приветствовать сего монарха дневного, выходящего из чертогов своих.

Вся натура оживотворилась и власно как возрадовалась и восторжествовала тогда, как вылетел наконец из-за холма оный шар красоты неописанной и восприял вверх величественное шествие свое!

Все приняло тогда иной вид, и все переменилось так скоро, что взоры не успевали обозревать всех перемен, происшедших в единый миг во всем пространстве натуры. Куда ни обращались они, везде находили предметы, зрения и удивления достойные!

Тамо на западе, севере и юге все небо представилось глазам, испещренное множеством полос разных. Где сделались они синими, где голубые, где празеленые, где пурпуровые, где горящие, как жар, где рдеющие, как кровь алая, и, наконец, где большие и широкие и где узкие и малые. Неможно изобразить, как приятная смесь господствовала между всеми сими разными и живыми колерами и как вообще все небо было в минуты сии прекрасно!

Зрелищу сему соответствовало и все наклонное широкое поле, видимое внизу в стране той же. Взошедшее солнце, озарив все оное первыми лучами своими, рассеяло в единый миг, как некакой наиживейший румянец по всему снегу, покрывавшему оное, и представило тем для глаз зрелище наиприятнейшее. Все освещенные места отрезывались и отличались от неосвещенных так много и приятно, и виды их между собою были так различны, что не могло быть никакого сравнения между ими. Как в числе последних и находился и весь низ того дола широкого, по которому протекает сквозь селения наша Скнига с своими изгибами, то нельзя было без особливого удовольствия смотреть на освещенные единые кровли хижин, сидящих на крутых и увышеннейших берегах реки оной, а все прочее видеть некаким приятным мраком покровенное!

Вблизи же единые из труб исходящие дымы привлекали все зрение к себе. Поелику в минуты сии господствовала в воздухе тишина самая, то поднимались они вверх прямыми столбами и, будучи сперва белыми, в единый миг превратились в огненные и горящие! Приятно было видеть, как они, возлетая из труб, клубились и какие разные и переменные огненные колера перемешивались в них с серыми тенями.

Я смотрел на все сие и едва успевал смотреть и примечать все красы сии, чтоб любоваться ими, ибо ведал, что дление их продолжится недолго. Но они исчезнут все, как скоро солнце возлетит выше и свободнее осияет все лучами своими. Но посреди самого величайшего внимания моего прибегают с уведомлением ко мне, что принесен уже чай в комнату мою и готова уже давно и трубка моя.

С некаким нехотением пошел я назад тогда в мои хоромы, и удовольствие, чувствованное мною на крыльце, было так велико, что мне восхотелось продолжить оное и в хоромах самих. Почему не сел я по обыкновению в любимые креслы мои, но, схватя и трубку, и чашку в руки свои, спешил воспользоваться достальными минутами немногими, прибежал к одному из окон моих, в сад простирающихся, и успел еще и тут налюбоваться многим.

Здесь прежде всего кинулась мне моя высокая ель в глаза. У ней освещена и нарумянена была солнцем единая только верхняя часть, а низ ее находился весь в тени и в ужасном контрасте против верха. Там горело или паче как смеялось все, а особливо чешуйчатые плоды дерева сего, которыми обвешан был весь верх ее. А здесь все-все было во мраке и равно как в унынии и печали. Самый сад мой, будучи от солнца разными зданиями заслонен, находился тогда в меланхолическом виде. Но зато сквозь деревья его усматривал я позади оного березовую и солнцем освещенную и нарумяненную рощу, и роща сия так была прекрасна, что я не мог насмотреться ей довольно. Все белые стволы берез казались не инако как горящими, а верхи берез украшены были розами и огнем совокупно. Самые отдаленности, видимые в стране сей сквозь деревья, казались власно как горящими и представляли вид преузорочный собою.

Словом, зрелищи были повсюду прелестные, но, к сожалению, все сие продлилось недолго. Я не успел еще налюбоваться довольно, как серые и тонкие облака заслонили собою опять солнце, а вскоре за сим помрачилось и все небо, и вместо ожидаемого ясного и теплого дня сделался серый и морозный. Но не таковой точно для всех был в сие время и наивожделеннейшим.

Бывшее недавно тепло; и продолжавшиеся несколько дней сряду метели родов разных толико испортили все пути и дороги малые и большие у нас, что происходил повсеместный стон и повсюду гремели жалобы на них. Все, коих нужда заставляла путешествовать в сие время, не находили довольно слов к изображению дурноты дорог больших. «Нет ни малейшего клочка оной, – говорили они, – и ни единого места, на несколько сажен простирающегося, которое бы не исковеркано было разнообразными ямами и раскатами косыми и не изрыто корытами глубокими и крутыми». Первые, простираясь то в ту, то в другую сторону, метали туда и сюда повозки путешественников и боящихся из них заставляли кричать и вопеть от страха и боязни, а когда приходило переезжать вторые, то такие давались толчки и удары, что сыпались иногда самые искры из глаз и потрясался весь мозг в голове у сидящих в повозках.

Тако мучились и страдали все, принужденные поспешать ездою. Бедные же обозы с возами тяжелыми своими чего и чего ни претерпевали при такой дурной дороге! Сколько переламывалось оглоблей и разламывалось саней самых, сколько измучивалось и до самой смерти изнурялось лошадей поселянских! Сколько возов лежало всюду на боку и сколько людей занималось подниманием оных! Каких остановок и помешательств ни делалось оттого в путешествиях и транспортах? И будет ли когда время, чтоб подумать о средствах, могущих служить к отвращению или уменьшению сего зла?

Что ж касается до возвращающихся из городов с пустыми уже санями поселян, то сии более смешны, нежели жалки тамо. Сии скачущие без памяти к женам своим и семействам и всего менее заботящиеся о самих себе, а продолжающие всю езду свою более сонными и дремлющими, летали только из саней то в ту, то в другую сторону, будучи выкидываемы из них на ухабах и стремнинах крутых и высоких. И от сих только слышно было одно оханье и кричанье лошадям своим, чтоб они постояли.

Для самого сего и нужны нам насты и морозы. Одни они в состоянии только свободить нас от сего мученья и снабдить лучшими и спокойнейшими путями.

Итак, длитесь себе! длитесь, хладные морозы, и продолжайте дление ваше по-прежнему. Вы нам еще очень нужны и нужны по отношениям многим.

19. Моя моська

(сочинено февраля 27 1798 года)

Едва только я в сие утро встал с кресел своих при раскрывании окон кабинета моего, чтоб посмотреть в окно состояние погоды дня сего, как вдруг в растворенные двери вбегает в комнату моя Моська из сеней. И вбежав, бросается тотчас ко мне, прыгает, бегает, вижжит, ластится и изъявляет такую ж радость и восхищение, как бы она меня несколько недель не видала.

Явление сие для прочего времени было хотя весьма обыкновенное и не составляющее никакой диковинки, но в сей день было для меня поразительно и растрогало так весь дух мой, что я принужден был остановиться и, соответствуя ласкам Моськи моей собственными своими, взять ее к себе на руки, погладить, потормошить черную ее морду, потянуть рукою за губу и, почесав по спине, называть ее Умницею и собачкою милою и дорогою. А вот всему тому и причина и почему и за что ласкал я её образом помянутым.

Моська моя находилась в ночь сию у меня под гневом и наказанием, и наказанием тяжким, и таким, которое для ей по необходимости долженствовало быть весьма чувствительно. До сего привыкла она все ночи препровождать в тепле и почивать на мягких креслах или софах, а в сию ночь была бедняжка сия заперта в чулане в сенях и принуждена была там спать не на постланном, терпеть всю жестокость стужи и мороза, бывшего в ночь сию, и подрожать от него всю оную. В сие изгнание сослана она была по моему приказанию за некоторую невежливость, деланую в ночное время, от чего ни розги и ничто ее отучить еще не могло. Итак, вознамерились мы наконец испытать сие последнее средство для избавления себя от досады, а ее от наказания частого. Сии сделали ее уже столь трусливою, что вчера, догадываясь уже, что с нею предпринимать хотят, скрылась было под кровати и канапе, но бедняжку вытащили и храпящую насильно повлекли в приличнейшую для ей спальню.

Как собачонку сию, воспитанную при мне, я любил, и она, не отходя от меня почти ни на шаг, увеселяла меня всякий день своими резвостьми и играньем, а более всего странною и необыкновенною привычкою есть из рук моих нюхательный табак и еще с удовольствием и аппетитом, то, встав по обыкновению своему в сей день рано, вспомнил я об ней и, потужив еще о бедняжке сей, мысленно сам себе сказал: «Каналия, издрожалась, небось, там и иззябла. И, верно, в ужасной теперь досаде на меня. Вчера приметила-то ясно она, что ссылка ее произошла от меня точно. Однако пускай!.. пускай посидит там до света, лучше почувствует и научится впредь уменее быть».

Тако помышлял я об ней за час до того, как увидел ее вбежавшею и помянутным образом ластившеюся ко мне. А самое сие незлобие ее и забвение толь скоро всего зла, ей от меня причиненного, и растрогало мою душу до того, что я, играя с нею, следующие слова ей как бы разумеющей оные говорил: «Ах, Мосенька! умница дорогая! Уже ты и позабыла все зло и огорчение, сделанное мною тебе! Уже паки изъявляешь мне преданность твою и обращаешься ко мне с прежнею ласкою и любовью своею… О! когда б и мы все были так незлопамятны, как ты, и столь же легко и скоро позабывали все обиды и неудовольствия, которые делаются иногда нам от других и ближних наших. И когда б и мы к ним с таким же дружелюбием и любовию паки обращались, как ты теперь ко мне, моя Мосенька! Какое б блаженство обитало тогда на земле и как бы счастливы все люди на ней были! Служи ты им тому примером, а когда не им, то будь хотя мне всегдашнею напоминательницею добродетели сей и того, как важна она нам и нужна в жизни нынешней. Всякий раз, когда ни случится мне досадовать на кого за сделанную мне какую-нибудь обиду, зло, огорчение или досаду, напоминай мне, Мосенька, собою и когда не можешь языком, то хотя минами своими мне тогда скажи: «Дурно-де, сударь! нехорошо и, право, нехорошо это вы делаете, что злобствуете и злитесь на обидевших и досадивших вам и помышляете о том, чтоб вам отмстить им за то. Не годится вам сие делать и не велено. Есть некто другой, кто должен отмщать за вас, а сие сделает, если надобно будет. А вам не о том, сударь, думать надобно, а о том, как бы скорее все сделанное вам другими зло позабыть и не злом за зло им платить, а любовию и дружелюбием вашим! Перенимайте это у нас, сударь». Скажи мне, Мосенька, дале: «И представляйте себе, что вам пред нами будет стыдно, если вы того делать не станете. Вы такие ли, как мы? Вы существы разумные, одаренные множеством свойств прекрасных и превознесенные пред нами далеко-далеко множеством сил и совершенств лучших! А мы что такое пред вами?.. Бедные, глупые, ничего не значущие твари и животные бессловесные, не стоящие уважения никакого. Но когда и мы уже то делаем и делаем охотно, то как же вам того не делать или не хотеть делать, а особливо если вам это еще и велено, да и велено, как говорят, накрепко и раствержено именно. Итак, бросьте, сударь!» Скажи мне, Мосенька, далее: «Бросьте всю вашу злобу и укротите ваше сердце и весь гнев в оном и вместо мщения подумайте лучше о том, чем бы вам и каким добром заплатить за зло и, принимайтесь скорей за дело сие, которое для вас похвально и полезно».

Тако вещай мне, Мосенька моя, всякий раз, когда ни забредет сердце мое с путя должного туда, куда не надобно. А таким же образом служи мне примером иобразцом собою и в таких случаях, когда случится со мною какое-нибудь несчастие или происшествие противное и неприятное для меня и побуждай меня примером своим также не роптать на производителя или попускателя того, как не роптала и не досадовала ты на меня за то, что я тебя на стужу вынесть и на целую ночь запереть велел. Скажу тебе, Мосенька, что с тобою сделал я это не по-пустому и не во вред, а в пользу твою. Мне хотелось, чтоб ты была умною и отвыкла от привычки дурной, чтоб все тебя бранить перестали, а напротив того, за все хорошее, делаемое тобою, любить начали. Итак, тебе и не годилось б на меня роптать и сердиться, хотя и было то тебе противно и неприятно, что я учинил с тобою. Но ты умна была и не сердилась, хотя и не знала ничего о том. А сие и напоминай мне, Мосенька, если при несчастии каком я вздумаю на судьбу роптать или досадовать и сердиться и всем на то приносить жалобы. Ты скал»! мне тогда также хоть мурчанием или минами своими: «Дурно-де и нехорошо, сударь вам так малодушну быть и нерассудительну. Может быть, несчастье ваше и для вас также не во вред, а в пользу сделалось, а не знаете только вы того, так как не знала я всего, что вы со мною делали и что у вас на уме было. Но как я на вас не сердилась, то не должно и вам никак на судьбу вашу сердиться, а того паче на того роптать или сердиться, кто пред вами так велик, что ни сил у вас нет, ни возможностей ему противиться, если б он захотел еще боле вас наказать бы, чем за вины ваши и преступления, вы которыми ему всякий день досаждаете». «Вы подумайте, сударь!» – скажи мне, наконец, Мосенька, – «что вы роптанием своим ему только еще более досадить можете, а себе не не поможете ни на волос, а напротив того охотным принимаем того можете вы подвигнуть его к себе к милости и милосердию. И так не постыдите себя, сударь, и в сем случае предо мною и со всем вашим высоким разумом не сделайтесь меня глупее».

Вот к каким помышлениям подала мне повод моя Моська своею ласкою тогда. Я окончил разговор мой с нею, сказав, что если напомнит она мне когда-нибудь собою то, что я говорил, и побудит примером своим к сделанию чего-нибудь хорошего, то за то накормлю ее досыта и наиграюсь с нею, сколько сама захочет.

20. Оканчивающийся февраль

(сочинено марта 8 дня 1798 года)

Вот наступил уже и последний твой день, февраль! о, месяц хладный и бурливый! Вот оканчиваешься уже и ты, а вместе с тобою и вся зима по числам и календарям нашим, однако, не в натуре самой! Правда, в иных местах уносишь ты и зиму всю с собою совершенно, но у нас, у нас оставляешь ты ее в полном еще могуществе и силе. У нас нет почти ни малейших еще признаков приближения весны, но единые только ясные дни, проскакиваемые изредка. Примечаем мы то несколько по лучам солнечным, греющим уже более прежнего. Все они хотя и производят уже тали, но очень малые и ничего еще не значащие. Зима же напротив того удерживала всю еще власть свою и владычество. Стужи, метели и морозы ее продолжались до самого дня сего и даже в самую сию ночь, произвела она мороз еще сильный и продержавшийся долго и по наступлении утра. Не помешало ему и самое солнце, видимое в сие утро между множеством белых облаков, ибо натура не оставила и в сей день украсить свод небесный преузорочным образом и придать ему вид, зрения достойный!

Все небо укрыто было почти круглыми разной величины кусками помянутых белых облаков и казалось быть равно как мраморным. Единые только узкие полоски и промежутки между сими облаками были синие, и от самых оных казалось все небо составленным быть из белого мрамора, испещренного жилками и струями голубыми и прекрасными. Возлетающее в высоту солнце и величественно шествующее позади облачков оных освещало сзади все ближние облака к месту тому и придавало им некакую приятную живность. Когда же в шествии своем становилось оно против отверстиев и промежутков сих и в оные могло лучами своими освещать землю и обитателями ее быть видимо, тогда весь мрамор сей получал еще более красоты и великолепия.

Редко и очень редко случается небу быть сим образом испещренному. Я долго смотрел и любовался зрелищем сим, помышлял о красотах сих, о времени тогдашнем, и мысли о продолжающейся еще, но уже оканчивающейся зиме заняли меня так, что я продолжал заниматься оными и по возвращении моем в комнату.

«Итак, оканчивается у нас уже зима!» – вещал я сам себе, – «и натура, сия благодетельная натура скоро уже оставит свой покой, в; котором пребывала она во все претекшие три или четыре месяца. Скоро пресечется отдохновение ее, которое она брала себе в сие время от трудов прошлогодних, и она покоем и отдохновением сим равно как подкрепив вновь силы свои начнет паки работать и, исполняя намерения творца своего, трудиться в доставлении разнообразных польз и выгод созданиям его. Скоро начнет она паки украшать весну нашу бесчисленными прозябениями и цветами красоты преузорочной. Скоро начнет опять оживотворять все коренья их, сжатые еще теперь лютостию морозов в земле замерзлой и покрытые еще снегом, и заставливать их производить такие же точно листья и стебли, какие производили они в претекшие годы. Скоро рассеянные самою ею семена многих других произрастений по велению ее начнут таинственные свои действия и во внутренностях своих образовать все те произрастения с цветами и плодами, какие предназначила она производить им. Все они лежат еще теперь в своем бездействии, и немногие только из них самыми морозами приуготовляются к будущим действиям своим. Скоро паки в каждый месяц и в каждый день будет производить она нам новые приятности и подавать новые благословения. Скоро паки не будет такой минуты, в которую б натура ни старалась увеселять наших очей разнообразными зрелищами и красотами, производимыми ею, услаждать наш вкус произведением плодов и овощей всяких, удовлетворять обоняние наше благовониями, производимыми ею в вещах разных, и доставлять удовольствие всем чувствам нашим. Скоро станет она паки как добрая мать с утра до вечера пещись об нас, как о своих детях, и как любимцам своим доставлять нам и спокойствие, и приятности, и все, могущее поспешествовать благополучию жизни нашей. Из недр ее получили мы паки и одежду себе, и пищу, и забаву, и получим в изобилии многом. По велению ее земля произведет для нас паки былия и травы, древеса оденутся листьями, украсятся цветами и обременятся плодами разными, а поля покроются паки изобильною и богатою жатвою для нас, и мы паки будем наслаждаться всеми дарами, произведенными ею для нас!

О натура! как благодетельна ты и какою благодарностию обязаны мы все тебе за все благодеяния твои к нам! Ты толико попечительна была о пользах наших, что и в самое время мнимого отдохновения твоего не преставала трудиться разнообразно и доставлять нам разные выгоды! Кто снабдил нас столь способными зимними путями, как не ты произведением снегов твоих, и не ты ли доставила нам чрез то удобность к скорому и спокойному перевозу надобностей наших из одних мест в другие? Кто соградил для нас твердые помосты по рекам и озерам нашим и облегчил чрез то, сообщения одних мест с другими? Не тебе ли обязаны мы за произведение лесов и прочих вещей, необходимо нужных нам к сограждению и нагреванию жилищ наших для удобнейшего переношения жестокости зимней стужи твоей? И не ты ли облегчила произведением снегов привоз оных? Что б были мы и как могли бы жить, если б сих удобностей не имели? Или как могли бы мы все то производить и делать, что производим ныне, если б мы не имели ни сала, ни масл, ни воска, ни других материалов, употребляемых нами на освещение жилищ наших, и материалы сии мы не от тебя ли также получили? Не ты ли произвела зверей и скотов наших и на них шерсть и волну, толико нужную нам для защищения членов наших от стужи во время зимы жестокой? Что б начали мы, не имея скотов и зверей сих? Не ты ли снегами своими угобжаешь поля, морозами своими умягчаешь твердые земли наши, а стужею твоею в посеянных нами и тебе вверенных семенах производишь действия таинственные, долженствующие помочь им произвести от себя свои произрастения и снабдить нас изобильною жатвою? Не ты ли мразами своими помогала нам сохранить во все зимнее время мяса и рыбы наши в целости, привозить их из отдаленных стран и запасаться ими для употребления в снедь не только ныне, но даже и впредь и в течение самых летних месяцев? Наконец, не ты ли во всю зиму трудилась над произведением того вещества, которое образом, видом и прозрачностью своею во всем чистому хрусталю подобно и которым в самое сие время начинаем мы запасаться в лето как вещию весьма нужною для нас. Коликих выгод лишились бы мы, если б ты не научила нас беречь и сохранять льды наши в целости в самые величайшие жары лета твоего? За все сии и тысячи других благодеяний твоих к нам не имеем л» мы священнейшего долга приносить тебе или паче великому повелителю и производителю твоему, а вкупе и нашему, истинную и достодолжную благодарность?

Она и буди воссылаема к Тебе из уст и сердец наших, великий и бесконечный Творче и святейший благодетель наш! Все-все, что ни упоминал и ни исчислял я теперь, проистекает от Тебя единого, как от Источника Жизни и соорудителя блаженств наших. Ты повелел натуре производить все действия, оные, имеющие целик? своею многоразличные пользы наши! Твоя бесконечная премудрость учредила единожды тот порядок, которой хранит она во всем свято и ненарушимо. По предписанию святой воли и по указанию святейшего перста твоего движутся тамо в высоте все светилы небесные, обращаются планеты и с ними вместе и шар земли нашей, по величине своей толь мало значащей в страшной громаде здания всего мира, воздвигнутого тобою. Ты снабжаешь нас днем для производства и исправления дел и нужд наших и ночью для успокоения утруженных членов наших! По велению твоему следуют друг за другом времена годовые, и за зимою следует весна, за нею лето, а там осень и зима паки. И твоя неизреченная и бесконечная благость печется во все время о сохранении жизни нашей, и не только о пропитании нашем, но и о снабдении нас всеми выгодами в жизни. О Господи! Что есть человек? Яко помнишь об нем и сын человечь, яко помышлявши об нем! Когда и весь земной шар, обитаемый нами, есть почти неприметною пылинкою в рассуждении величины всей вселенной, а сама сия ничто есть против Тебя, великий Творче!

Словарь устаревших слов

Аквилон (лат.) – северный ветер.

Алтей – лекарственное растение семейства мальвовых.

Амарант – от греч. неумирающий – декоративное травянистое растение.

Ботеть – толстеть, добреть, тучнеть, жиреть.

Брюм (франц.) – дымка, туман.