Любовь, похожая на смерть

* * *

Самолет до Москвы вылетал из аэропорта Кеннеди завтра утром. У Стаса Гуляева оставалось время, чтобы закончить все дела и собрать чемодан. Он вышел из офиса в шесть вечера, спустился в подземную парковку, сел за руль спортивного «Лексуса» последней модели. Остановил машину перед желто-черным шлагбаумом у будки дежурного и заплатил восемьдесят долларов за шесть часов стоянки.

Вскоре он выбрался из забитых машинами улиц Манхэттена на Бруклинский мост, включил радио, послушал прогноз погоды. Послезавтра обещали понижение температуры до восьмидесяти двух градусов по Фаренгейту, местами дожди с грозами. Погода хорошая, значит, задержки рейса не предвидится. Нет хуже, чем торчать несколько часов в аэропорту или в салоне «Боинга», ожидая разрешения на вылет.

Стас проскочил несколько мусульманских кварталов, миновал ботанический сад и, сделав пару поворотов, оказался на Брайтоне. Был теплый вечер, работали все магазины, открылись рестораны. Чтобы отыскать место для стоянки, пришлось проехать три квартала вперед, а затем вернуться назад. И с трудом втиснуть машину в только что освободившееся место. Наверху, по надземной линии метро, проложенной прямо над проезжей частью Брайтона, прогрохотал поезд. Стас зашел в продуктовый магазин, где не услышишь ни слова по-английски, и побродил по залу.

Здесь внутри все было устроено с тем же бестолковым примитивизмом, что и в московских магазинах. Все свободное место в зале заставлено коробками, за любым пустяком надо становиться в очередь, которая едва ползет. Однако именно сходство с русскими магазинами, эти отжившие свое прилавки, очереди, которые нечасто увидишь в Америке, принесли магазину популярность. Здесь покупатели не просто брали товар, они удовлетворяли потребность переброситься парой слов на родном языке, себя показывали и на других смотрели, перетирали последние сплетни и делились новостями.

Стас купил то, что любил отец: молочных сосисок и докторской колбасы, сделанных поляками. Маковый рулет «Вечерний звон», выпеченный в подвале за углом, горячие бублики, посыпанные маком и кунжутом, из того же подвала. И еще яблочный сок в картонном пакете. Если верить этикетке, его разлили в Москве. Стас вышел из магазина под желтое небо. Светился абрис луны, свежий ветер, набравший силу к вечеру, доносил запах йода и соли. За домами через дорогу начиналась широкая полоса пляжа, отделенная от жилых домов широченным деревянным тротуаром, протянувшимся вдоль океана на шесть кварталов.

Там, на этом деревянном настиле, теплыми летними вечерами встретишь половину Брайтона. Если бы не уличный шум, если бы не линия метро над головой, – и здесь, возле продуктового магазина, можно было бы услышать шум океанской волны. Наверняка в открытом павильоне, где играют в шахматы местные гроссмейстеры, сейчас нет свободных мест. У рюмочной «Москва» собрались все забулдыги, в прохладном зале «Националя» разминается оркестр, готовясь к вечернему наплыву состоятельных господ.

Стас нырнул в переулок, прошел несколько минут и оказался в темном дворе, где прошли его детство и юность. Поднялся на невысокое крыльцо, открыл дверь подъезда своим ключом, поднялся на четвертый этаж. Отец пропустил Стаса в квартиру.

– Давно ты не появлялся, – сказал он. – Много дел?

– Хватает, – кивнул Стас. – Как сам?

– Бывало и лучше, – ответил Михаил Семенович.

– Сердце не болит?

– Не болит. Но бьется через раз. Ну, жаловаться грех. Я еще дышу и перебираю копытами. Словно старый мерин по дороге на скотобойню.

– Давай без черного юмора…

– Какой уж тут юмор? В моем возрасте жизнь катится, словно машина с горы. Только вниз и вниз. И тормозов у этой машины нет. И спрыгнуть нельзя. Остается только закрыть глаза и ждать. Неизвестно чего. Впрочем, все известно…

В Москве отец без малого двадцать лет отработал в редакции крупного литературного журнала, переводил на русский язык классиков англо-американской литературы и современных авторов. Когда журнал закрыли, нашел через бюро переводов какую-то поденщину с копеечной оплатой. Но вскоре не стало и этой работы. Еще в Москве у него вошло в привычку использовать в разговоре образные литературные выражения. Он часто жаловался на трудные времена, которые почему-то никак не кончаются. При этом лицо сохраняло скорбное выражение, губы подрагивали, чуткие ноздри трепетали, будто отец готовился разрыдаться.

Скинув пиджак в прихожей, Стас прошел на кухню, захватив с собой пакет с угощением. Присев к столу, поставил на стол бутылку пива. Отец долго разглядывал покупки, перед тем как отправить их в холодильник. Он устроился на другом стуле, молча глядел на сына печальными, чуть навыкате глазами и покачивал головой. Через пять минут Стас утолил жажду, выкурил сигарету. И, вытащив бумажник, отсчитал и положил на стол две сотни долларов двадцатками. Подумал и добавил еще сотню.

– Это тебе на книги, – сказал он.

– Спасибо, я как раз присмотрел на днях кое-что. Французское дополненное издание комментариев Набокова к «Евгению Онегину».

– Да, это находка, – мрачно кивнул Стас, не читавший ни Пушкина, ни Набокова. – Книга настолько скучная, что засыпать будешь без снотворного.

Отец давно уже превратил квартиру в филиал публичной библиотеки, но продолжал каждый лишний доллар тратить на книги. Так было и в Москве, и здесь так. Собирательство книг – это из тех болезней, которые не лечатся. Перед отъездом в Америку отец раздал книги друзьям. Здесь новых друзей заводить уже поздно. Но знакомые книголюбы есть, и отец не отказывает, если просят что-то почитать.

– Когда-нибудь страсть к чтению тебя погубит, – вынес свой приговор Стас. – Как погубила многих хороших людей. Смотрел бы лучше, даже не знаю… Телевизор. Кстати, книги в «Черном море» не покупай. Бери лучше у дяди Миши на углу. Он прошлый раз говорил, что достанет любую книжку. Хотя кому я это рассказываю…

– Не заговаривай мне зубы. Зачем ты приехал?

Отец не переставая качал головой, будто хотел показать, что теперешнюю жизнь сына не одобряет. Да, у Стаса водятся деньги, у него доброе сердце и, кажется, даже есть совесть. Только этого мало. Сыну за тридцать, а он не нажил большого ума, у него нет деловой сметки, расчетливости, без которой в этом городе трудно прожить. Наконец, нет настоящей профессии, которая прокормит, если наступят трудные времена. Сын так и не стал хорошим переводчиком, не хватило усидчивости. А плохих переводчиков здесь с избытком.

– Зашел сказать пару слов, – Стас улыбнулся. – И еще позаимствовать какую-нибудь книжку. Скажем, «Практикум гипнотизера».

– Ты еще занимаешься этими фокусами?

– Балуюсь, чтобы скрасить серую жизнь. Послезавтра улетаю в Москву. Всего на две недели. Не дольше. Это связано с бизнесом босса. Надо встретиться с его партнерами. Подписать какие-то бумажки, передать кое-что на словах… У меня останется много свободного времени. Не командировка, а курорт. Если есть поручения, готов выполнить. А книжка нужна, чтобы я в самолете со скуки не напился.

Отец подумал, что Стас не научился врать. Сын никогда не работал с бумагами, не вел переговоры с деловыми партнерами. И, разумеется, ничего не подписывал. Скорее всего, дочка босса выкинула какой-нибудь новый фокус, от этой женщины одни неприятности. На сердце вдруг стало тяжело и неспокойно.

– Значит…

– Да, я зашел сказать «бай». Ну, чего ты такой растерянный?

– Ты мог сказать «бай» по телефону.

– А как же книга?

Отец подумал, что не был на родине лет семь. Нет, не семь, больше. И хотел бы слетать в Москву хоть на три дня. Встретиться с одним старым другом. И еще в Москве остались родственники: двоюродный брат Илья, трое его детей, давно уже взрослые состоявшиеся люди, у которых своя жизнь и свои дети.

– Обязательно зайди к тете Лизе, – сказал отец. – Если она узнает, что ты был в Москве и не повидался с ней… Обида останется на всю жизнь. А мать, если ты не забыл, похоронена на Митинском кладбище. От входа по главной аллее триста метров. Участок номер…

– Я все помню, – сказал Стас.

– «Практикум» в твоей комнате.

* * *

Стас прошел до конца коридора, повернул ручку и зажег свет. В этой крошечной комнатке за последние годы ничего не изменилось. Продолговатое, в одну створку окно всегда закрыто жалюзи и смотрит в точно такое же близкое окно чужой квартиры. Там, помнится, жили какие-то старики. Еще с наружной стороны площадка пожарной лестницы и горящий фонарь над помойными баками.

Да, тут ничего не изменилось. Все так же пахнет книжной пылью, пожелтевший от времени плакат «Роллинг Стоунз» висит над узенькой коечкой, заправленной шерстяным одеялом. Полки со спортивными журналами, кубки по карате, которые Стас брал в далекой юности. На тумбочке в железной рамке фотография матери. Рядом с ней фото Сонечки, девчонки, по которой он сох в старших классах школы. Теперь Соня живет в Сиэттле, у нее трое детей от какого-то жалкого клерка, выходца из Индии.

От той прелестной красотки не осталось и воспоминания. Стас видел ее пару лет назад, когда бывшая гордость школы гостила у общих знакомых в Нью-Йорке. Он был настолько разочарован этой встречей, пустым примитивным разговором, что потом долго ходил как потерянный. Талия Сони расплылась, а живые когда-то глаза потеряли блеск, сделались похожими на пуговицы. Она заметно поглупела, а свое эго утопила в кастрюле с луковым супом…

В свое время родители прелестной девочки считали Стаса неперспективным женихом. Они ошибались. В последнем классе незадолго до выпуска Соня сказала: «Я только о том мечтаю, чтобы уехать из этой дыры. С этого Брайтона. Здесь я до сих пор не познакомилась ни с одним настоящим американцем. Только без обид. Почти все здешние парни – дети бедных евреев. Мне душно в этой помойке. Я не хочу тут оставаться лишнего дня. Мне хочется настоящей жизни. Красивой любви, путешествий, хочется свободы… Понимаешь?»

Стас понимал. Он мечтал о том же, думал так же, как думала Соня, но не решался доверить свои мысли никому из друзей. Вскоре Соня пропала на долгие годы, а Стаса по протекции отца взяли стажером в фирму «Двести языков». Он три долгих года переводил канцелярские бумажки и мечтал о том единственном шансе, о лотерейном билете в лучшую жизнь, который достается каждому человеку. Правда, не все билеты выигрышные…

На однотумбовом столе, покрытом цветной клеенкой, стоял будильник, стрелки которого остановились много лет назад, когда Стас переехал отсюда в другую квартиру, попросторнее. Под настольной лампой лежала книга «Практикум гипнотизера», зачитанная до дыр. Золотое тиснение на корешке поблекло, края зеленого переплета помялись. Стас взял книжку и, погасив свет, вышел из комнаты. Теперь он сам не понимал, зачем приехал сюда.

* * *

Темный полукруг арки вел в старый двор, где на веревках сушилось белье, а ничейная белая собачонка бегала кругами возле московских гостей, выпрашивая подачку. Девяткин осмотрелся по сторонам. На лавочке возле первого подъезда он увидел старуху с дочерна загорелым, иссеченным глубокими морщинами лицом. Кивнув ей, сказал:

– Зрась, баушка.

Старуха была туга на ухо, вместо приветствия ей послышались совсем другие слова, оскорбительные, неприличные. В ответ она укоризненно покачала головой и сказала:

– Э-э-эх… Господи, помилуй.

С внутренней стороны дома под окнами жители устроили палисадники, обнесенные невысокой загородкой; здесь торчали стебли «золотого шара», росли пионы и кусты шиповника. Из распахнутого настежь окна на втором этаже гремел тяжелый рок: меломан, запускавший записи, не хотел слушать их в одиночестве. Девяткин решил, что нарушителю тишины надо бы сделать строгое внушение. Но тут подумал, что громкая музыка – одна из форм нищеты. Громкую музыку редко услышишь в домах, где живут богатые люди. И в России, и за границей, – везде одно и то же: где нищета – там музыка, бьющая по ушам.

Дом оказался небольшой, всего три подъезда, и двор маленький; за мусорными баками поднимался вверх невысокий холм. Девяткин забрался туда, за ним последовал старший лейтенант Лебедев и сопровождающий московских сыщиков капитан Сергей Сыч из местного управления внутренних дел. С холма открывался вид на пустырь, два девятиэтажных дома и большой дровяной сарай. Отсюда был отчетливо слышен гул Киевского шоссе.