Ради радости

Может, в Греции просто-напросто больше и нечего есть? Ведь земля там суха и скудна; что, кроме олив – да ещё винограда, – могло вырасти на белёсых и пыльных античных холмах? Не забудем, что древние греки питались так просто и скудно, что вряд ли кто ныне способен им в этом следовать. Оливки, козий сыр, хлеб – вот и всё, чем кормились творцы античной культуры. Мясо случалось им есть только в дни праздников, когда забивали жертвенных коз и быков. Вино? Да, вино они пили, но разбавляли его водой в два с лишним раза, превращая вино в розоватый, почти не хмелящий, компот.

Я как-то пробовал пообедать именно так, как это делали древние греки. Это было на родине спорта, в деревне Олимпия. Как раз удалось пробежать – по жаре и пыли – один греческий стадий – по тому самому стадиону, где побеждали олимпионики древности. Что ж, решил я, надо теперь и потрапезничать так, как они: оливками, сыром и хлебом.

Но мой заказ в ресторане, где мы обедали, вызвал почти замешательство: современность ушла от античности несколько больше, чем на один стадий. После настойчивых переговоров мне всё-таки принесли брусок козьего сыра, тарелку солёных оливок и несколько ломтиков хлеба, причём взяли за это, как за полноценный обед.

Что сказать об античной еде? Врать не буду, едал я кушанья и повкуснее. Но я был счастлив уже оттого, что сумел – причём дважды: и на стадионе, и за этой вот трапезой – прикоснуться к античности, так сказать, напрямую: не одним лишь умом, через чтение книг, но и всем существом, через мышцы, дыхание, сердце, язык и желудок. На какое-то время я перестал быть туристом и сделался словно бы греком: как древний грек, я смотрел на холм Хроноса, возвышавшийся над руинами храма Зевса, на пинии и обломки колонн между ними, слушал жёсткие трели цикад, бормотание горлинок, шарканье ног по истёршимся плитам и гомон толпы, то есть видел и слышал почти то же самое, что и зрители древних Олимпиад. Зной густел – или это густело само задремавшее время? – и только солёная горечь оливок, которые я запивал кислым местным вином, не позволяла мне окончательно впасть в забытьё, раствориться в горячем и радостном воздухе Греции…

ОМАР. Нагулявшись по итальянскому Римини, вечером мы посетили театр рыбного ресторана. Это был именно театр, то есть представление, в котором мы являлись и зрителями, и актёрами одновременно. Официант, брутального вида мужчина со шрамом на левой щеке – он напоминал мафиози средней руки, – обсуждал со мною меню вполголоса, с таким скорбным, серьёзным лицом заговорщика, словно речь шла о плане свержения власти в стране. Вино, которое выбрал я, он решительно забраковал. «Но', синьор, но'! – трагически морщился он, словно мой выбор причинял ему нестерпимую боль. – Что до меня, я бы выбрал вот это…» Он указал на тосканское белое урожая 2005 года; я согласился; официант вытер со лба пот с таким облегчением, словно мы с ним только что избежали опасности, грозившей разрушить наш с ним заговор.

Мы (то есть я, жена, дочь) заказали полдюжины гребешков, рыбу на гриле, тигровых креветок под солью и, наконец – гулять, так гулять! – диковинного для нас омара. Ужин шёл своим чередом – вино оказалось и впрямь неплохим, рыба – отличной, креветки чуть суховаты, но, когда в зал ресторана внесли поднос со сверкавшими хирургическими инструментами, я понял, что с омаром, кажется, погорячился. Не имея понятия, зачем в ресторане нужны рёберные кусачки Листона, я выглядел, должно быть, растерянным. Недаром и наш официант-мафиози и его молодые приятели поглядывали на меня с любопытством и плохо скрытой насмешкой: дескать, сейчас позабавимся, наблюдая, как этот русский будет мучиться с омаром! Может, так и оставит его неразделанным? То-то будет потеха…

Скоро внесли и этого жуткого зверя-омара, его глазки смотрели колюче и зло, огромные бородавчатые клешни торчали угрожающе, усы в локоть длиною, покачиваясь, свисали с овального блюда – это бронированное страшилище напоминало дракона, который вот-вот оживёт и тогда непременно нас всех растерзает. Официант грохнул на стол тяжеленное блюдо и скосил на меня издевательский глаз: ну, что ж, дескать, воюй!

Отступать было некуда. Я вздохнул, взял тяжёлые, холодившие руку кусачки и ринулся в битву. Осколки панциря полетели во все стороны, один из них ударил мне в грудь, другой в потолок, а третий, кажется, угодил в лоб стоявшему за моей спиной официанту. Тот застонал, отшатнулся – его молодые товарищи захохотали, – но я, не обращая внимания на неизбежные в воинском деле потери, продолжал сокрушать упорно сопротивлявшегося дракона. Компания официантов, похоже, была разочарована: эти парни явно ждали иного исхода. Но откуда же им было знать, что мой хирургический стаж двадцать шесть лет и что русских омаром не испугаешь?

Минут через восемь всё было кончено. Стол был усеян осколками панциря и забрызган масляным соусом, я отирал салфеткой лицо и руки, а официант-мафиози, склонившись ко мне, уважительно прохрипел по-английски: «It was beautiful…» («Это было великолепно…»)

Вы, может быть, спросите: вкусен ли был этот самый омар? Но вкуса его я почти не запомнил, уж очень непросто достались мне эти комочки белого и сладковатого мяса. Но точно помню, что после битвы с омаром я вышел из ресторана голодный и протрезвевший, с пустым кошельком и с чувством недоумения: зачем мы вообще сюда заходили? Ради разве что шоу, которое, правду сказать, удалось.

ОРЕХИ ИМПЕРИИ. Не странно ли, что моё ощущенье империи – чувство, так близкое русскому и так мало понятное большинству иностранцев, – начиналось с пакетика чищеного фундука?

Это случилось ночью на тульском вокзале, в бессонной и возбуждённой толпе, наполняющей зал ожидания. Мне ещё не было и пяти лет; мать с отцом перевозили меня из курской деревни, где я жил под присмотром бабушки Марии Денисовны, на новое место, в Калугу. И вот в Туле, всего в сотне вёрст от Калуги, мы застряли на целую ночь.

Вообще, тульский вокзал – тема особая. Сам зал ожидания, где мы приткнулись возле своих чемоданов, был настолько громаден и гулок, что целиком я его как-то и не воспринимал: это было нечто, выходящее за пределы моих детских понятий и чувств. Потолок мне казался высоким, как небо, а стены – далёкими, как горизонт. Стенные же росписи (они сохранились, как это ни странно, доселе) изображали какую-то стройку с огнями и дымными трубами, ещё какое-то многолюдное шествие с флагами и счастливыми лицами, но это всё мне было малопонятно. Только сельский знакомый пейзаж – речка, домики, купы деревьев, – помню, немного меня примирил с монументальным искусством вокзала. Но всё равно на вокзале было тревожно и неуютно. Голоса объявлений в динамиках звучали зловеще-невнятно, со скрытой угрозой; бесконечный поток пассажиров то и дело распахивал створки тяжёлых дверей, и по гулкому залу протягивал горький, углём и мазутом напитанный ветер. Когда же снаружи стучали составы, весь зал начинал напряжённо дрожать – так, что даже звенела громадная люстра над головами.

Зачем, думал я, мы уехали из деревенского нашего дома, где всё было тихим, родным и знакомым, где даже соседские гуси и то узнавали меня и уже не шипели, когда я бежал по проулку на выгон? Зачем эти гулы и гуды и этот сквозняк, это шарканье множества ног, этот гвалт голосов, эти груды узлов, чемоданов и сумок? Эти люди – куда они едут? Разве им так уж плохо жилось в их домах, на привычных местах, что за сила сорвала их с места и гонит куда-то?

Ко всему – а быть может, как раз от знобящего чувства тревоги – мне приспичило, что называется, «до ветру». Я подёргал отца за рукав, и он повёл меня в вокзальный сортир.

Впечатление от посещения этого грандиозного заведения осталось незабываемым. Во-первых, уже на подходе мои глаза заслезились от резкого запаха хлорки и аммиака, и я видел всё сквозь какую-то слёзную муть. По жиже, которая хлюпала на цементном полу, мы с отцом подошли к высоченной и мокро блестящей стене. Под ней по наклонному серому жёлобу журчал ручеёк, а по самому верху стены тянулась ржавая дырчатая труба.

– Отливай вон туда. – Отец указал мне на серый жёлоб.

Смущаясь всего – и отца, и людей, и резкого неприятного запаха, и влажного блеска стены с трубой наверху, – я начал копаться в одежде, пробираясь к причинному месту. И вот тут – никогда не забуду тот ужас, который меня охватил, – наверху заурчало-завыло, труба затряслась, и из дыр её рухнул бешеный пенный и ржавый поток! Сначала я обмер – казалось, меня самого смоет этот гудящий и содрогающийся водопад, – а после, поддёрнув штаны, припустил наутёк.

Так первая встреча с вокзальным сортиром окончилась моим полным фиаско. Уж не помню, как меня настигали, ловили, но зато помню, как моя мать, утешая сына после только что пережитого им потрясения – и сама не зная, плакать ей или смеяться от всей этой трагикомедии, – как она угощала меня чищеными лесными орехами. В кулёчке были только отборные, смуглые ядра, и я изумился: да кто же взял труд все эти орехи почистить? Хорошо помню, что этот кулёчек орехов потряс меня чуть ли не большее, чем недавно рычащая Ниагара сортира.

Ведь я, мальчик почти деревенский, хорошо представлял себе, что такое – расколоть хотя бы один орех, чтобы выковырнуть из скорлупы всего одно ядрышко, часто к тому же морщинисто-кислое или червивое. То колотишь по скорлупе каким-нибудь камнем, а орех улетает, как пуля, в дорожную пыль, то мусолишь орех меж своих слабых зубов, безуспешно пытаясь его раскусить, то находишь в сарае у деда щипцы-гвоздодёры, но в их челюстях орех держится плохо, и вот уже ты орёшь благим матом, прищемив себе палец… В общем, раскалывание всего одного ореха и то превращалось в сложное, часто и вовсе неразрешимое дело. А тут вдруг тебе предлагают целый кулёк уже чищеных – и поразительно вкусных! – орехов.

– Где же ты их взяла? – изумлённый, спросил я у мамы.

– Они продаются вон там, в буфете, – улыбнувшись, сказала она. – Да ты ешь, ешь…

И вот те чищеные лесные орехи – они, как я после узнал, назывались «фундук» – оказались для меня связаны не просто с дорогой, но именно с тяжеловесной, имперскою мощью вокзала. Тогда, пятилетний, я уже смутно почувствовал, что есть некая сила, которая может не просто воздвигнуть вот этот громадный и гулкий вокзал, не просто построить в ней туалет со стеной-водопадом, но способна и на совсем уже невероятные вещи – например, она может начистить целый кулёк отборных орехов и запросто угостить меня ими. Да, думал я, потрясённый, видимо, эта сила и впрямь всемогуща…