Юность крейсера

Елена посмотрела в его умоляющие глаза и дала обещание прийти.

Дома Елена весь вечер пребывала в глубокой задумчивости. За ужином она смотрела в тарелку, не поднимая на мужа глаз. Еда не лезла в горло. Владимир Карлович задавал ей, о чем-то вопросы, но слова обрывками бессвязных фраз пролетали мимо ушей, и мадам Клод отвечала невпопад. Находиться рядом с мужем после измены было тяжко, и она, сославшись на головную боль, ушла в свою комнату. Но и лежа в кровати, Елена Васильевна терзалась мыслями о том, как ловко удалось этому юному мичману соблазнить ее. Ведь она считала себя до этого непорочной, замужней дамой, которой часто на балах в морском собрании вальсирующие с ней молоденькие офицеры признавались в любви. Один даже обещал застрелиться, если она не ответит взаимностью, но Леночка только смеялась над их признаниями. Она гордилась тем, что является верной женой и никогда не изменяет мужу. А тут совсем еще мальчишка затащил ее в постель после двух дней знакомства. Неизвестно, как она теперь сможет смотреть в глаза мужу.

Елена не любила Владимира Карловича, но уважала. Хотя в глубине души у нее было много застарелых обид на мужа. В девятнадцать лет под нажимом родителей Леночка вышла замуж за тридцатилетнего лейтенанта Клода, несмотря на то, что ей тогда нравился недавно прибывший из Петербурга мичман. Ах, как прекрасно она с ним вальсировала в морском собрании Севастополя! Но мичман молчал, а лейтенант Клод сделал предложение. Мать несколько дней твердила, что лучшей партии не сыскать: жених небедный – имеет поместье под Ревелем, ждет повышения по службе и перевода на Балтику, а там всегда можно сделать неплохую карьеру. Девушка, в голове которой были лишь кавалеры и балы, не выдержала и дала согласие, и вскоре стала мадам Клод.

Их жизнь в Севастополе текла ровно, без ссор и скандалов. Владимир Карлович пропадал на кораблях, а Леночке хотелось забыть, что она замужняя дама и ей надо вести себя степенно, а не как девчонке – подростку. Затем был переезд в Петербург и рождение сына. Владимир получил следующий чин и хорошую должность при штабе флота. Это сделало его важным и напыщенным. Он часто отлучался из дома по вечерам, а возвращался в пьяном виде.

Тогда и произошел случай, который Елена до сих пор не смогла простить мужу. В ту ночь Владимир Карлович заявился поздно, когда жена уже спала. Он зашел в ее комнату с бутылкой вина. Глаза мужа при свете свечи показались ей безумными.

– Что разлеглась, шлюха! – были первые его слова. – Встать, когда с тобой разговаривает капитан второго ранга!

– Ты с ума сошел, Володя! – произнесла она, вжимаясь в подушку. Мурашки побежали по ее телу от страха. Никогда еще Елена не видела мужа в таком состоянии.

– Ах ты, сучка, не подчиняешься! – крикнул Владимир Карлович и прямо в ботинках забрался на кровать. – На, пей за славу императорского флота!

Горлышко бутылки больно ударилось об ее губы. Вино побежало по подбородку на грудь и, стекая на белоснежные простыни, расползлось красными пятнами. Сильные руки мужа схватили Елену за волосы. Она рванулась изо всех сил и, оставив в его пальцах клочок волос, бросилась бежать. Остаток ночи мадам Клод провела, закрывшись в детской, надеясь, что разъяренный муж не посмеет нарушить покой сына. Утром, заглянув в спальню, она увидела спящего на полу Владимира. Каким омерзительным он ей тогда показался. Елена Васильевна приказала горничной собирать чемоданы, заявив протрезвевшему мужу, что уезжает к родителям, в Севастополь. Смутно помнивший, что происходило ночью, Владимир Карлович ползал перед ней на коленях, умоляя о прощении. Он говорил, что никогда такого больше не повторится. Тогда Елена сделала вид, что простила, но в душе навсегда остался горький осадок.

Каневской уже полдня томился в ожидании Леночки. На часах было уже почти три часа пополудни, а ее все не было. Не выдержав тягостного ожидания, мичман соскочил с подоконника, на ходу пристегнул кортик и, прыгая через две ступеньки, помчался на улицу. По дороге к дому Клодов его мучили мысли о том, что мужу Елены уже все известно и теперь придется драться с ним на дуэли. Так, терзаемый предчувствиями и сгорая от нетерпения увидеть Леночку, он добрался до парадной ее дома.

Горничная, открывшая дверь, позвала хозяйку. Сердце Алексея учащенно забилось, когда его губы коснулись руки женщины.

– Проходите в гостиную, Алексей Петрович. Сейчас Федора подаст кофе.

– Почему вы сегодня не пришли? – пытаясь обнять женщину, прошептал мичман.

– Сейчас же перестаньте, Алеша. Нам больше не следует встречаться. Я продумала сегодня всю ночь и решила, что все произошедшее между нами – ошибка, – отстранилась женщина от молодого человека.

Лицо мичмана, еще недавно горевшее от возбуждения, потухло. Руки отпустили талию мадам Клод.

– Но я люблю вас, Леночка!

– Перестаньте говорить глупости. Вы еще так молоды и найдете свое счастье.

– Это не глупости, Елена Васильевна, я вас люблю!

– Вы еще встретите молодую и красивую девушку. Влюбитесь в нее по-настоящему и забудете это увлечение.

Шаги за дверью прервали их разговор. Горничная внесла поднос с кофейником и собралась прислуживать за столом.

– Ты свободна, Федора, – отпустила ее хозяйка.

Елене было больно смотреть на поникшего влюбленного юношу, и ей захотелось немного его ободрить:

– Присаживайтесь, Алеша, – мичман продолжал стоять, – Давайте останемся друзьями и не более. Поймите, я замужняя дама и должна быть верной женой.

– Ну что ж, хорошо, я не буду вам мешать блюсти честь.

В этот момент Каневской, не задумываясь, застрелил бы Владимира Карловича. Если бы тот оказался поблизости.

– Наверное, нам больше не следует встречаться! Уходите и оставьте меня в покое!

Гордо подняв голову, Алексей, не прощаясь, вышел из квартиры. Обида бушевала в его душе. Он проклинал себя за то, что задержался в Петербурге и встретил ее.

Глава 5

Постукивая колесами, поезд катился на восток от Санкт-Петербурга. Каневской смотрел на мелькающие за окном вагона деревья. Взгляд у него был отсутствующий. Мысли молодого человека неслись назад в столицу. Он представлял, как вернется с войны: на плечах у него будут красоваться лейтенантские эполеты, а на груди – поблескивать Георгиевский крест. Увидев его, Леночка начнет умолять о встрече. Сначала он обойдется с ней холодно и ответит отказом, а потом, как бы делая одолжение, скажет: «Так и быть, мадам Клод, я загляну к вам, если у меня останется свободное время». И наступит ночь, полная страсти, и Леночка будет клясться в любви, умоляя простить ее.

В окне показались покосившиеся срубы изб, стоявших на окраине уездного города. Колеса стучали все реже и реже. Паровоз издал гудок и, окутавшись паром, остановился на станции. Алексей, вставая, взял в руку небольшой чемоданчик и вышел из купе.

Город детства встретил Каневского разбитыми мостовыми и грязными лужами, в которых гоготали гуси. На станции не было даже приличного извозчика, и пришлось сесть в потрепанный тарантас.

«Всего двести верст от Петербурга, а как будто попадаешь в другой мир, и начинаешь понимать, что это и есть настоящая Россия. А столица – это всего лишь разукрашенный фасад здания, войдя в которое, попадаешь в такие непроходимые дебри, что становится страшно. Это тебе, Алексей Петрович, не Голландия или Франция, где все чистенько, уютно и понятно, как в давно отрепетированной пьесе, где все декорации расставлены, а актеры хорошо знают свои роли. А у нас до сих пор рядом с развалившейся избой соседствует белокаменный монастырь, величественный храм или роскошный дворец», – размышлял отвыкший от провинции мичман по дороге к родительскому дому.

А когда-то в детстве этот город казался Алексею огромным и прекрасным, особенно, когда семья Каневских возвращалась в него после лета, проведенного в деревне.

Вот и родительский дом с мансардой, добротно срубленный из посеревших бревен. Алексей застучал кулаком об оказавшуюся закрытой калитку. Но никто не спешил открывать вернувшемуся домой «Одиссею». Только громко залаяли цепные кобели. Он застучал еще сильнее.

За забором кто-то зашевелился и послышался голос старого слуги:

– Нечего стучать, барыня в имение еще вчерась уехали, а я никому открывать без ее ведома не намерен.

– Эй, Гаврилыч, старый хрыч, зазнался совсем. Господ в собственный дом не пускаешь.

Старик замялся за калиткой и, вдруг что-то вспомнив, принялся суетливо открывать засовы. Старые пальцы его не слушались, и он, словно нарочно, возился с калиткой непростительно долго.

– Простите, не узнал, Алексей Петрович. Совсем я из ума выжил: молодого барина и не признал. А барыня, как телеграмму получила на прошлой неделе, все ждала вас, ждала. Да так и не дождались, уехали в деревню, – затараторил слуга, опасаясь, что получит нагоняй от барыни, зато, что не признал барчука.

Гаврилыч был взят в услужение в господский дом мальчонкой еще при крепости и воспитан был при старых порядках, когда за провинность могли и вожжей всыпать на конюшне. Теперь времена изменились: слуги даже покрикивают на господ, требуя прибавки к жалованию. Старый слуга таких и за людей не считал, безропотно храня верность своим господам.

– Зачем маменька в имение уехала? – спросил Алексей, заходя в дом.

– Так у крестницы их, Лизоньки, барышни из соседнего имения, сегодня день рождения. Барыня непременно хотела ее поздравить. А вас, если все же изволите приехать, велела, не мешкая, везти в Ваньково.

– Не спеши, Гаврилыч! Дай, я хоть с дороги отдохну. Поставь лучше самовар.

– Как будет угодно, Алексей Петрович.

Поднявшись по скрипучей лестнице наверх, в свою комнату, Каневской будто очутился в детстве. В этой комнате ничего не изменилось за те два года, что он отсутствовал. На полках все так же стояли любимые в детстве книги, а над столом висела написанная им в годы гардемаринства акварель «Фрегат «Аврора» на рейде Петропавловска-Камчатского».

Теперь Алексею казалось, что детство и юность прошли давным-давно. Хотя, наверное, Гаврилыч сказал бы совершенно обратное, что барчонок еще вчера, не нагибаясь, пешком под стол ходил.

Алексей лег на кровать и закрыл глаза, в голове вдруг возникли детские воспоминания. Вот он маленький, в матросском костюмчике, бежит по лужайке к матери и радостно прижимается лицом к ее платью. Но фигура матери растворилась, как будто в тумане, и на ее месте возникла улыбающаяся Елена Васильевна. Мичман потер руками глаза и покачал головой, сбрасывая с себя наваждение. Поднявшись, он сел за письменный стол и попытался нарисовать карандашом набросок. Но четкий образ Леночки, только что явившийся перед ним, ускользал и не хотел ложиться на бумагу. В сердцах Алексей смял в комок неудавшийся рисунок.

– Алексей Петрович, извольте чайку выпить, – позвал его снизу слуга.

– Некогда мне чай распивать, едем в Ваньково. Старик пожал плечами, но перечить не стал.

«У господ свои причуды, сейчас скажет так, через час – эдак, а наше холопское дело слушаться».