– Да, – кивнул министр иностранных дел Згуриди. – Еще визиты… Вопросы пойдут.
– Ну что ж, – нарушил молчание товарищ Мишутин. – Будем голосовать, товарищи?
Сергей Михайлович был доволен. Он и сам подумывал о каком-нибудь эффектном жесте со стороны руководства, дабы успокоить, наконец, народ. Инициативу в таком деле, однако, брать на себя не хотелось. А поскольку скользкое предложение внес Николай Иванович, можно было остаться в стороне. В конце концов, при голосовании можно и воздержаться, хотя подобное и не очень желательно.
– Итак, кто «за»? – вопросил Председатель Совета.
Таким образом, этим вечером судьба могилы у стены Акрополя была решена. Большинством в два голоса – Сергей Михайлович все же решился и проголосовал «за» – было принято четкое и конкретное решение: Прах товарища Латунина Никодима Кесарионовича, совершившего многочисленные ошибки и преступления, в ближайшее же время перенести из могилы возле стены Акрополя на Новостроевское кладбище. Исполнение возлагалось на товарища Возгривина, ему же поручалось проконтролировать реакцию прессы и общественности. Товарищу Коломенцеву надлежало выступить в Центральном Органе со статьей по поводу данного решения. И быть по сему.
– Зря это вы, Николай Иванович, – обратился к Премьеру Глава Государства после заседания. – Грех такое было предлагать!
– Почему? – удивился тот, – народ это успокоит, а у меня, между прочим, уборка на носу. Что нам, в конце концов, Латунин? Бог с ним!
– Эх, Николай Иванович! – вздохнул товарищ Антипов, – если б вы знали его, то не были бы столь легкомысленны. Ох, не вышло бы чего!
Премьер подивился стариковской мнительности и вновь предался размышлениям.
Глава 2
Решения Главного Совета выполнялись, как правило, незамедлительно и точно. В ближайшую же ночь, без всякого уведомления в прессе, подразделение солдат из роты особого назначения, получив на складе лопаты и прочий шанцевый инструмент, было направлено на Площадь перед Акрополем. Никто из числа офицеров и солдат не имел понятия о готовящейся акции, и все могли только теряться в догадках.
Подразделение собралось у самой стены, подальше от света прожекторов, освещавших Площадь. Где-то в час ночи к солдатам присоединилась небольшая группа штатских. В одном из них все узнали самого товарища Возгривина. С ним было двое крепких ребят из личной охраны и какой-то старикашка, стремившийся все время спрятаться за широкие плечи телохранителей. Член Главного Совета о чем-то вполголоса переговорил с офицером, командовавшим подразделением, после чего была дана команда пятерым солдатам взять лопаты и ломы и направляться вслед за товарищем Возгривиным. Остальным велено было ждать и быть наготове.
В этой первой пятерке волею случая оказался сержант Коля Рипкин. Поначалу его мало интересовала ночная прогулка, но вскоре сержант понял, что дело предстоит необычное. Колю поразил не товарищ Возгривин, которого солдатам по долгу службы уже приходилось неоднократно лицезреть, а его престарелый спутник.
– Знаешь, кто этот старикашка? – шепнул сержант своему соседу Васе. – Сам Зундулович, ей богу!
– Какой Зундулович? – не понял Вася, – родственник, что ли?
– Да нет же! Он сам!
– Неужели жив?!
– Жив, паскуда! Девяносто три, а еще, как видишь, бегает!
Лазарь Моисеевич Зундулович был последним из оставшихся в живых соратников Латунина. Вместе с другими, ныне покойными подручными диктатора, он натворил немало безобразий, впоследствии был разоблачен, но поскольку судить его было как-то неудобно, оказался всего лишь на заслуженном отдыхе. Память покойного Латунина пенсионер чтил свято, и теперь, узнав бог весть откуда о решении Главного Совета, приковылял лично к товарищу Мишутину и добился-таки разрешения на участие в церемонии перенесения праха. Надо сказать, что о готовившемся событии известили трех внуков покойного, но все они, не питая ни малейших добрых чувств к деду, не щадившему собственную семью, присутствовать не пожелали.
Солдаты вместе с упомянутыми уже штатскими последовали к небольшой аллее, где покоились наиболее выдающиеся деятели Великой Державы.
– Неужели новую яму рыть будем? – высказал шепотом предположение сосед Рипкина. – Но ведь, вроде, никто не помирал…
– Нет! – прошептал в ответ Коля. – Тут что-то другое, недаром этот сыч Зундулович здесь…
Между тем они подошли к могиле самого Великого Вождя и Учителя товарища Латунина, покоившегося под мраморной плитой и бюстом из серого камня.
– Внимание! – тихо, но отчетливо произнес товарищ Возгривин. – Товарищи! Я ознакомлю вас с решением Главного Совета…
После чего он, при свете карманного фонарика, прочитал принятый накануне документ. Теперь все стало ясно.
– Снять плиту! – распорядился офицер.
Работа пошла споро. Ребята, время от времени поглядывая с некоторой робостью на серый бюст покойного вождя, стали углубляться в утрамбованную землю.
– Поосторожнее! – то и дело поскрипывал товарищ Зундулович. – Ведь это же Никодим Кесарионович!
Вскоре первую пятерку сменила вторая, и Рипкин получил возможность перекурить.
– Здорово! – заявил он сослуживцам. – Так и надо этому кровососу! Нечего ему тут лежать!
Все с ним согласились – покойного Латунина молодежь не любила. Тем временем откуда-то из темноты вынырнул небольшой военный грузовик с крытым верхом, присланный для транспортировки бренных останков вождя.
Пятерка Рипкина вновь принялась за работу. Вскоре малоприятная и печальная процедура была завершена – полусгнивший гроб диктатора извлекли из могилы и под искренний плач товарища Зундуловича вложили в новый, привезенный грузовиком. Затем Рипкин, вкупе с десятком его сослуживцев, возглавляемых одним из офицеров, вместе с рыдающим товарищем Зундуловичем поехали на Новостроевское кладбище, где кости диктатора должны были, наконец, обрести покой. Остальные солдаты принялись заравнивать яму и выкладывать ее заранее припасенными плитами.
На кладбище провозились до утра. Вначале пришлось доводить до ума недоотрытую в спешке могильную яму, а затем всех задержал товарищ Зундулович, пожелавший облобызать мощи покойного вождя. Исполняя это желание, Лазарь Моисеевич не замедлил грохнуться в обморок аккурат на бренные останки своего грозного шефа. Пришлось бежать за аптечкой. Только приведя старого маразматика в чувство, участники мрачной акции смогли поспешно предать прах земле. Затем они установили захваченную с площади могильную плиту, вкопали с помощью прибывшего на помощь подъемного крана каменный бюст, после чего можно было возложить на плиту заранее взятый товарищем Зундуловичем венок и отправиться в казарму отсыпаться.
Итак, решение Совета было выполнено. Правда, у всех участников этого дела, не говоря уже о безутешном товарище Зундуловиче, проплакавшем почти всю ночь подряд, на душе остались самые неприятные воспоминания. Мрачный гений товарища Латунина вызывал подсознательный страх. Каменный диктатор, воплощенный в сером мраморе, казалось, прищуривался в предрассветной мгле, стремясь запомнить в лицо всех нарушителей его покоя. Поэтому солдаты предпочли помалкивать о своем участии в этом событии и на следующий день, отоспавшись, вместе с остальными сослуживцами, прослушали правительственное сообщение о перенесении праха Латунина, как нечто, им совершенно доселе неизвестное.
Молчал и Коля Рипкин. Но через несколько дней он отозвал в укромный угол своего приятеля Васю и, убедившись в том, что вокруг никого нет, достал из свертка нечто желтое и страшноватое.
– Чего это? – ахнул Вася. – Челюсть? Откуда?
– Его это челюсть, – кривовато усмехнувшись, сообщил Рипкин, – Латунина!
– Брось! – Вася побледнел.
– Ты чего это? – удивился Рипкин. – Вот еще, челюсти испугался! Помнишь, пока вы этого падлюку Зундуловича откачивали, у гроба никого не оставалось. Ну, я и позаимствовал. Ему-то она уже ни к чему. Как говорится, мертвые не кусаются!
– А з-зачем? – дрожа, спросил приятель, не отрывая глаз от зловещей кости.
– А так. Чтоб знал, отец всех народов! Сувенир на память о знакомстве. Пепельницу из него сделаю, а надоест – загоню антикварам. Как думаешь, сотен пять за нее отвалят?
– От-т-твалят, – согласился Вася и тут же потребовал: – Уб-бери, б-бога ради, убери ее!
– Чудак! – пожал плечами Коля и спрятал челюсть великого вождя.
Нечего и говорить о том, что перепуганный Вася молчал как рыба. Больше никому Рипкин своего трофея не показывал, и о его, прямо скажем, нехорошем поступке, так никто в роте и не узнал. А вскоре Коля отбыл домой в десятидневный отпуск, взяв добычу с собой. Ни он, ни Вася, ни кто-либо другой, и знать не могли о тех непредсказуемых последствиях, которые вызовет этот проступок.
Глава 3
Рипкину не пришлось долго добираться домой. Он жил в Столице, в самом центре, в знаменитом Доме на Набережной, где много лет подряд селились сильные мира сего. Теперь времена переменились, нынешнее начальство избрало другие места обитания, а в огромном здании поселились большей частью новые люди. Только несколько уцелевших монстров еще доживали свой век в этих величественных стенах. К их числу принадлежал и престарелый товарищ Зундулович, которого Коля, естественно, не мог не знать, что и позволило сержанту опознать старого латунинца в ночной тьме на Площади.
Семья Рипкиных оказалась в этом доме тоже не случайно. Лет за сорок до нынешних событий дед Коли Илларион Рипкин, тогда еще сравнительно молодой доктор биологических наук и автор всемирно известного сорта пшеницы «Латунинская ветвистая», отличился вместе с всенародно знаменитым академиком Косенко в период травли смертных врагов материалистической биологии – проклятых вейсманистов-морганистов. Илларион Рипкин, разоблачив дюжину злокозненных генетиков в институте, где сам работал, быстро стал его директором, а через пару лет выбился в академики, благо вакансий в Академии после благотворной деятельности Косенко и его подручных оказалось предостаточно. Среди прочего, Илларион Рипкин сумел переехать в Дом на Набережной, что неизбежно приобщило его к элите общества. Правда, вскоре для косенковцев настали крутые времена. Рипкину-деду пришлось покаяться, оставить директорский пост и уйти в глухую оборону. Кое-что удалось все же сохранить. Рипкин остался академиком, удержал руководство над крупной лабораторией – и сохранил квартиру в престижном доме. Остались и кое-какие связи, позволившие направить Рипкина-внука служить в роту особого назначения в самой Столице, а не куда-нибудь на стреляющий юг или безжизненный север. Впрочем, жилось Иллариону Рипкину невесело, из его лаборатории косяками уходили молодые сотрудники, не желавшие иметь дело с матерым косенковцем, коллеги же относились к нему подозрительно, а некоторые даже считали его шарлатаном. Нечего и говорить о том, что старый академик сохранил самую теплую любовь к товарищу Латунину, с которым ему несколько раз приходилось пить чаек в компании с незабвенным академиком Косенко.
Коля Рипкин, вернувшись домой и надев штатское, загулял. В угаре он начисто забыл о своем трофее, который в первый же день сунул в ящик стола. Отпуск прошел быстро. Только в последний вечер Коля, немного очухавшись, вспомнил о челюсти великого вождя. Ругнув себя за то, что лишил себя удовольствия похвастать приобретением перед приятелями и подругами, он решил, что это даже к лучшему. Его знакомые не отличались умением молчать, дойди же новость такого рода до власть предержащих, то Коле, без сомнения, не избежать неприятностей. Рассудив здраво, Рипкин решил оставить добычу у себя, украсив ею бар, но для этого челюсть следовало как следует обработать. Вспомнив, что его дед какой ни есть, а все-таки биолог, Коля вытащил желтую кость из ящика и направился в комнату академика.
Рипкин-старший сидел за столом и штудировал толстый том сочинений своего учителя Косенко. В последнее время он часто занимался этим, черпая в глубинах мудрости народного академика уверенность, столь необходимую старику в такое смутное время.
– Привет! – обратился к академику внук. – Все морганистов крушишь?