К безвкусной горячей бурде полагался бутерброд с маргарином. По здешним обычаям – почти роскошь, однако в «кацете», как уже понял Лонжа, ничего не делалось зря.
– На аппельплац! Строиться, строиться!
– Общая поверка, – пояснил Гном. – Значит, много новеньких, по головам считать будут. Или герр комендант не с той ноги встать изволил. На «аппеле» прикуси язык, смотри и слушай… Быстрым шагом, Рихтер, быстрым шагом!..
*?*?*
Двор оказался не просто «плацем», а «аппельплацем», местом утренних поверок. Собирали не каждый день, чаще всего сразу же после бурды с маргарином разгоняли по работам. Но на этот раз – не повезло. Лишние минуты на ветру в сыром предутреннем сумраке – не беда, но именно на «аппеле», как пояснил Гном, можно нарваться на самую настоящую беду.
Ослепительно белый луч прожектора, молчаливые ряды заключенных, темные крыши бараков – и черные «эсэсманы» вездесущими бесами.
– Ровнее, ровнее! Голову выше, выше, сказал!
К черному небу взлетает дубинка, раз, другой, третий… Упавшего оттаскивают, ряды вновь смыкаются.
Смотри и слушай… Кое-что Лонжа увидел сразу. Лагерь делился на полосатых и серых. Серым был он, зачисленный в восьмую роту – бушлат слегка не по размеру, такие же брюки и мятая кепка-бескозырка. На спине – уже виденные полосы крест-накрест, на груди – треугольник.
Винкель!
Еще одна строчка в словаре. Каждому – по заслугам. Коммунистам – красное, «Черному фронту» – в цвет, криминалу – зелень. Были и прочие, но их Лонжа еще не видел. Его винкель редкий, единственный в роте. «Синий» – эмигрант.
– Блокфюрерам приступить к поверке личного состава!..
Бесконечное «я-а!», «я-а!», «я-а!»… Поверка – не беда, главное не опоздать, крикнуть вовремя. Но вслед начнется то, ради чего собрали. Герр комендант прочитает приказ, кого-то выдернут из рядов, поволокут в карцер, прикладывая на ходу липкие увесистые «пластыри». Что будет с человеком дальше, лучше не думать.
И, конечно, новенькие. «Полосатики».
Губертсгоф – девять рот, в каждой от сотни до двух. «Серых» две, восьмая и девятая, постоянный состав. Остальные – пересылка, мимолетные гости. Этих прямо здесь тоже переодевают в робы, но полосатые. Гном пояснил, что прежде каждый «кацет» имел свою форму, но отныне с этим покончено. Унификация!
До белых костей…
– Рихтер Пауль!
– Я-а!
Не опоздал. Можно выдохнуть и подумать о том, что дальше. А дальше – работа. Для того и нужны в лагере «серые». Девятая рота – обслуга, восьмая – строители.
Зависть не выгорает даже в аду. Им, серым, завидуют.
– Внимание, внимание! Слушайте приказ…
…А бес Харон сзывает стаю грешных, вращая взор, как уголья в золе, и гонит их и бьет веслом неспешных…
*?*?*
– О побеге забудьте! – сразу предупредил Гном. – Не потому что отсюда нельзя бежать. Можно, Рихтер, особенно когда работаем по ту сторону проволоки. Но пострадает вся рота, для начала каждого десятого измолотят в хлам и бросят в карцер, потом займутся самыми активными – теми, кто на плохом счету. Официально здесь не расстреливают, но смерть от этого никак не слаще.
Лонжа не спорил, слушал. Про Гроссштойсера его не спросили, и он решил зря не рисковать. Промолчал и про Бёргермор, болотный «кацет». Михаэль Куске, пусть и бывший офицер СС, но сейчас – обычный заключенный, такой едва ли поможет.
– Тому, кто бежит, понятно, крышка. Ловят всех, исключений пока не было. А затем на плац выходит хор… Вы, кстати, Рихтер, музыку любите?
– Музыку? – Лонжа даже растерялся на миг. – Конечно люблю.
Гном внезапно оскалился:
– Скоро разлюбите, обещаю. Музыка здесь, в Губертсгофе, – знак смерти, ее, можно сказать, атрибут. Начальство у нас нервное, не любит слышать крики. Если одного наказывают, зовут хор, в случае групповой экзекуции – оркестр. А если танго, значит, точно убивают. Еще вопросы есть?
– А что поет хор? Когда ловят?
– «Ах, попалась, птичка, стой! Не уйдешь из сети»[20 - Имеется в виду немецкая песня «Flieg, Vogel, Flieg!». Автор приводит ее русский аналог.], – твердо, без тени улыбки выговорил Гном. – Песня есть такая, детская. Ничего, Рихтер, скоро изучите весь репертуар.
*?*?*
– Раз-два! Раз-два! Раз-два!
На этот раз – негромко, вполголоса, потому как не команда, ритм. Носилки с кирпичами с непривычки кажутся неподъемными, тому, кто спереди, труднее, зато заднему проще сбиться с ноги. Потому и…
– Раз-два! Раз-два!..
Случайно ли, а скорее всего совершенно не случайно, носилки таскать довелось в паре с Гансом Штимме, любителем курить в кинозале. Кто распорядился, Лонжа так и не понял. Штимме подошел (красный винкель!), волоча с собой носилки, кивнул, даже улыбнулся. Наверняка не обошлось без Гнома, хотя здесь он не главный. На стройке – свои командиры.
– Раз-два! Раз-два! Раз-два! О-осторожно!..
Кирпичи принести, сгрузить, перевести дух, стараясь не попасться на глаза умирающему от скуки здоровяку-эсэсману…
– Шевелись, шевелись, scheiss drauf!
И снова носилки, и снова кирпич, только на этот раз он впереди. Отполированные десятками ладоней деревянные рукоятки тянут вниз, на пути лестница, тоже деревянная, ступеньки влажные, а выданные вчера ботинки без шнурков так и норовят соскользнуть с ноги…
– О-осторожно!
Стройка – прямо за бараками. Никакого разнообразия, здесь тоже возводят бараки, Губертсгоф растет, раздувается, словно утопленник под корягой. Сейчас в нем чуть больше тысячи, скоро будет вдвое больше.
– Раз-два! Раз-два!..
Перерывов практически нет, работа от самого рассвета до полудня. Обед, два часа отдыха – и до заката. После десятых носилок уже начинает шатать, боль, память о «Колумбии», впивается в тело, но работать все-таки можно. Акционерное общество, основанное Толстым Германом, а ныне возглавляемое Генрихом Луитпольдом Гиммлером, рассчитало все точно. Полная самоокупаемость, две с половиной марки в день. Поэтому и два часа дневного отдыха, и картофельная баланда, которую все-таки можно, хоть и с трудом, но проглотить. И «эсэсы» «пластырями» не злоупотребляют, только глотки дерут!
– Чего стал, dr?ckeberger? Работать, schmutzig schmarotzer, работать!..
– Pustekuchen! – выдыхает Штимме, кивая на огрызок недостроенной стены. Туда! «Черный» отвлекся, значит, можно минуту-другую передохнуть. И даже…
Из рукава гамбургского работяги выскакивает сигарета, уже горящая. Вот кому на арене самое место.
– По две затяжки, американец!
На воле, в неимоверном далеком прошлом, Лонжа курил, но редко, скорее, просто баловался – под выпивку да под хороший разговор. Но тут не отказался. Глоток дыма оглушил, едва не повалив с ног. Удержался, схватившись рукой за влажный кирпич.
– Не увлекайтесь, – негромко прозвучало сзади. Лонжа заметил, как дернулся напарник. Кажется, попались.