Печать на сердце твоем

Вновь стало холодно. Да, три года назад. Он уже был в Учельне, и их сотня отправилась на полночь. Тогда они зашли в маленький поселок…

– Кажется, свой обед ты заработал, старик…

Серебро, впрочем, Згур давать не стал. Отведя кобника в едный ряд, Згур накормил его похлебкой и терпеливо ждал, пока старик, чавкая и жадно глотая, справлялся с горячим варевом. Затем за маленький обрезок серебра прикупил старый, но прочный плащ и накинул кобнику на плечи.

– Спасибо, спасибо, – на подслеповатых глазах выступили слезы, и Згур понял, что кобнику живется несладко. – Спасибо, сотник! А то злые люди меня обижают, обижают, убить хотели, три дня в крови лежал. А потом ушел, далеко ушел, у лехитов бродил, у алеманов, у франков. Теперь сюда пришел, а домой идти страшно, вспомнят обо мне злые люди, вспомнят…

Домой? И вдруг Згур сообразил: этот старик – волотич! Вот как выходит!

– Злые они, злые! – бормотал кобник. – Один Кей Улад добрый был, меня уважал, село обещал подарить. Да злые люди меня нашли, ножом резали, копьем били…

Кей Улад? Згуру показалось, что он ослышался. Какой Улад? Неужели…

– Так ты служил Рыжему Волчонку, старик? Брату Сварга?

Згур разом пожалел о потраченном серебре. Вот, значит, кому служил старый негодяй! Это он сейчас старый, а тогда, двадцать лет назад…

– Служил, служил, – похоже, кобник не обратил внимания на тон, каким его спросили. – Добрый он был, хороший! Его тоже убить хотели. А потом Извир землю тряс, много народу погинуло, и Кей Улад погинул. Предупредить пытался, да, видать, поздно было. А меня убить хотели, Барсак проклятый, все волком смотрел…

Теперь Згур слушал, не перебивая. Барсак – имя редкое у волотичей. Не о дяде ли Барсаке речь? Он ведь тогда вместе с отцом Край защищал от таких, как этот. Спросить бы…

– В болоте лежал, кровь вокруг. Упыри заложные собрались, кровь пить стали, да я их отогнал. Потом навы пришли, меня звали, но я слушать не стал. Долго лежал, затем пополз, комары меня ели, пиявки ели…

Все стало ясно. Старый предатель выжил и теперь боится вернуться, хотя кому он нужен сейчас? Впрочем, нет, таких помнят, почти у каждого то отец погиб, то дед, а то и вся семья…

– Что еще скажешь, кобник?

Пора было заканчивать ненужный разговор. Будь кобник помладше, Згур знал бы что делать. Но не душить же того, кто и так одной ногой в Ирии. Хотя таких в Ирий и не пускают!

– Скажу, скажу, – кобник заторопился, словно чуя, что сейчас его погонят прочь. – Добрый ты, сотник, да злое дело свершил. Сам злые дела делал, знаю. Прошлой зимой это было, а до сих пор тебя мучит…

Хотелось сказать: «Врешь!», но горло перехватило. Прошлой зимой… Ночь Солнцеворота, разоренный вражий табор, женщины, брошенные на грязный снег, орущие дети – и окровавленные мечи в руках его ребят. «Всех! Всех! Всех, кто выше тележной чеки!» Трупы лежали всюду – кучами, кое-где кучи шевелились, но раненым спасения не было – зима, вокруг – холодный лес. Тогда это казалось справедливым – ведь из их сотни уцелело всего двадцать два, впереди была тризна, глаза матерей, которым предстояло рассказать об их сыновьях, оставшихся в далекой сиверской земле…

– Не горюй, не горюй, сотник! – кобник явно что-то почуял. – Все мы во зле живем, зла лишь в Ирии нет, потому, как и жизни там нет, а когда жизнь – тогда и зло рядом. И сейчас ты на злое дело собрался…

Згур смолчал, хотя далось это нелегко. Злое дело? Пусть так! Но кто смеет ему говорить об этом? Проклятый предатель, изменивший Краю и Велге? Нет, врет негодяй! Не может быть злым то, что делается ради родины!

– И что? – усмехнулся он. – Браслетик твой мне, что ли поможет, чаклун?

– Не чаклун я, – старик вздохнул. – Мог рахманом стать, да не пришлось. Кобник я, кобник. А браслет – не для того. В кургане его нашел, три дня копал. В том кургане красавица спит – словно вчера положили. Не с руки снял – у сердца лежало.

Стало совсем мерзко. Он еще и могилы разрывает! Вот падаль!

– А в этом браслете счастья много! Я его на тебя заговорю, какая девушка тот браслет наденет, такая тебя на всю жизнь полюбит, и лучше суженой не найдешь. Всегда любить будет, любовь ее – что пламя ровное, горит да греет, и в Ирии не погаснет. Не приворот это – в привороте счастья нет, боль одна. А это – счастье чистое, потому как не ворованное, а подаренное. Треть гривны всего, сотник! Я бы и так подарил, да жить надо, я бедный, бедный, никто меня не слушает… Как звать-то тебя?

– Згур…

Собственное имя вырвалось само собой, а кобник уже что-то шептал, крутя в руках маленький мешочек. И Згуру стало страшно. Нет, не зря мама боится, не зря велит держаться от таких подальше! Рука полезла в кошель:

– Подавись!

Сгоряча он дал даже не треть – половину (новенькую гривну он разрубил как раз накануне). Старческие руки вцепились в серебро, и Згур, не оборачиваясь заспешил прочь. Пусть оставит себе мертвый браслет! Не надо такого счастья! Жаль, у дяди Барсака двадцать лет назад рука дрогнула! Или этих кобников простым копьем и не убьешь?

В доме у гостеприимной тетушки Згура ждал обед о пяти переменах блюд. Черемош уже вернулся, но, странное дело, почти ничего не ел и главное – молчал. Не требовалось особой догадки, чтобы сообразить – с парнем что-то не так. На «бычар» нарвался, что ли? Но на красивом, слегка смуглом лице не наблюдалось ни синяков, ни царапин, к тому же Згур уже знал – дракой такого не испугаешь, скорее раззадоришь. Значит, если дело не в разбитом «грызле», и если Черемош ничего не рассказывает при тетушке…

Поговорили после обеда. Вернее, говорил Черемош. Как только они зашли в комнату, он с грохотом захлопнул дверь и треснул кулаком об стену.

– Я… Я его убью!

Чего-то такого Згур и ожидал. Оставалось узнать, на кого пал гнев горячего парня. Может, какой-то «бычара» просто толкнул сына войта на людном перекрестке?

– Убью! – кулак вновь ударил о стену. – Нет, я его на поединок вызову! Я ведь дедич! Згур, ты правила знаешь?

– Поединков?

Да, наставник прав – за ложь приходится платить. Назвался дедичем! Тем более, дедичей после Великой Войны в Крае почти и не осталось, а которые уцелели – тихо живут, о правах своих и не вспоминают. Правда, ребята из Кеева войска рассказывали…

– К старейшине рода идти надо. Или к тысяцкому городскому. Если он разрешит, тогда собирается народ…

– Нет! – Черемош наморщил нос. – Не годится! По правилам вызванный вместо себя бойца выставить может, особенно, если родом знатнее…

Згур и виду не подал, хотя подумать было над чем. Это кто же знатнее сына дубенского войта?

– Я бы его! С третьего удара! Ты как, Згур, на мечах умеешь?

– Учили…

Учили его крепко. Жмайло, огромный рыжий сполот, гонял их с раннего утра, приговаривая: «Давай-давай, волотичи, жабы трясинные! Тут вам ваша Мать Болот не поможет!». Наставника прозвали «Отжимайло» – и было за что. Молодые ребята, первый год как попавшие в Учельню, обижались на «жаб» и «волотичей», требуя, чтобы наставник называл их, как положено – «бойцами». На это Отжимайло лишь усмехался в огромные рыжие усы: «Бойцами станете, когда мой удар отобьете. А ну, жабы, бегом!»

– Учили! – усмешка у Черемоша вышла такая, что впору и обидеться. – А я в Дубене среди наших первый на франкских мечах был! Я б его! Могу и двуручник взять!..

Оставалось сохранять серьезное лицо, хотя представить себе компанию с серьгами да в лехитских кафтанах, орудующую франкскими мечами, было забавно.

– Нет, не получится. Не разрешат…

Настроение у парня явно испортилось. Згур искоса взглянул на помрачневшего приятеля и решил, что пора.

– А я уезжать собрался…

– Домой? – без всякого интереса откликнулся Черемош.

– Нет, к румам.

– К-куда?!

Клюнуло! Теперь – осторожнее, не спеша. Хорошо, что этот разговор он продумал заранее.

– Ну, понимаешь… Я ведь в Вейске Края служил. Семь лет – не так и мало. Надоело, решил мир повидать. Думал, в Валине службу найду…