Между тишиной и шумом

***

Мы цитируем обычно то, что совпадает с нашими взглядами. Или то, что просто очень красиво звучит. Никогда не цитируем то, что противоречит нашим мыслям, даже если это очень красиво. Мы озвучиваем себя чужими словами.

***

Вернуть себе зрение художника. Смотреть на мир восторженно.

Пушистой краской снега обведены сегодня деревья. Первый снег, мокрый снег, временный снег.

***

Воспоминания отличаются от мечтаний только тем, что они лежат на шкале времени по разные стороны от сегодняшнего дня. Они не материальны, они – только в голове, их не существует в действительности. Получается, что воспоминания можно выдумать.

***

Гамлет, Макбет, Отелло – это всё тени Шекспира, его бесчисленные призраки. У них разные лица. Стольких лиц не имел ни один человек на земле. Даже великий Цезарь не имел столько лиц – ни в мраморе, ни на сцене. А эти люди, извлечённые гусиным пером из чернильницы, сегодня живее любой подлинной истории. И все они – Шекспир. Никто не знает его настоящего лица, но все мы слышим его слова.

***

Люди не смотрят в глаза друг другу, разучились смотреть в глаза, привыкли общаться с телефонной трубкой, а не с человеком, приучились прислушиваться к телевизору, а не к человеку.

***

Рабом собственных капризов становится тот, у кого есть возможность исполнить любое своё желание.

***

Человек совершенно беззащитен перед агрессивным проявлением жизни, если он не готов ответить насилием на насилие.

***

Совесть выдумали для того, чтобы ею можно было спекулировать и чтобы на ней хорошенько зарабатывать.

***
Вокруг родятся дети – отзвуки любви, отголоски радости и печали.
Вокруг умирают старики – свидетели времени и хранители никому ненужного опыта.
И всё это называется словом «жизнь».

***

Всех, у кого есть крылья, общество приколачивает к стене, как бабочек. Человечество не любит людей, умеющих возноситься над землёй. Оно любит таких людей только после их смерти. Так гораздо удобнее.

***

Кому не случалось пить напропалую несколько дней кряду, тот не знает, что такое счастье умиротворённого выхода из запойного состояния – мягкий туман, тотальное успокоение души, полное безразличие к прошлому и будущему, что бы там ни таилось.

***

Сегодня мало людей, которых я люблю. Любовь пробуждается на час или два, пока мы вместе, затем она растворяется где-то, перестаёт быть. Долгая, вечная любовь с неугасимым интересом – только к умершим, к их делам. Они ближе мне, чем кто-либо из живых, ближе даже, чем я сам себе. Они ближе живых, потому что меж нами никогда не случится никакой ссоры.

***

Схватывание рождающихся мыслей становится похоже на раскопки. Не уверен, что раньше было иначе, но кажется, что они сразу приходили ко мне, в готовом виде, сформированные, цельные. Конечно, такого не было, но так кажется. Возможно, раньше было достаточно чувственного уровня и легко можно было обойтись без точной мысли, над которой приходится работать долго и тщательно. Возможно, раньше не требовалась ясность?

Сейчас я всё чаще стараюсь «узнать» их, когда они приходят. Я ощущаю их присутствие, как собеседника в темноте, которого только слышу, но не вижу. Я разгребаю песок, под которым искомая плита с надписями. Вот уже видны её очертания, её можно трогать руками, чувствовать шершавую поверхность. Но это ещё не всё, не вижу деталей. Продолжаю расчищать до тех пор, пока не открывается вся картина, все трещины на поверхности, все изгибы буковок, все полутона рисунков. Теперь мысль открыта, мне удалось овладеть ею.

Но она не всегда открывается. Часто бывает, что песок проворнее меня и затягивает намеченное для раскопок место так скоро, что нельзя даже догадаться, в каком направлении идти, о чём вообще была мысль, не оставившая даже тени. Только чувство растерянности и досады на себя – какая преступная неловкость, какое ужасное ротозейство, какая непростительная невнимательность! Всегда кажется, что мысль не ускользнёт, если она явилась, но она всё чаще пользуется моей рассеянностью и оставляет меня с носом, словно насмехаясь и желая показать мне всю мою никчёмность как писателя и просто как собеседника. Я сам себе стал неинтересен и скучен.

***

Мир сошёл с ума.

Человек, в качестве политического протеста зашивающий себе рот, называет почему-то это творчеством, а себя – художником. Почему тогда взрыв атомной бомбы над Хиросимой – не творчество?

Так называемые «художники», устраивающие так называемые «performance» стучат себя в грудь и похваляются своей уникальностью, потому что никто больше не делает, как делают они. Их «творчество», говорят они, уникально.

Но расплавленная Хиросима тоже уникальна…

Неужели всё, что было в единственном экземпляре, можно выдавать за творчество?

Мир сошёл с ума.

Искусство терзают, убивают, вытравливают, заменяя его мусором, не имеющим ничего общего с творчеством. Какашки становятся объектом поклонения. Не восхищаться унитазами как арт-объектами, выставленными в зале «современного искусства», становится признаком дурного тона. Чем безвкуснее и примитивнее, тем моднее.

***

Высекаю искры памяти, но пламя не разгорается.

***

«Вчера я был в царстве теней. Как странно быть там, если бы вы знали. Там звуков нет, и нет красок. Там всё – земля, деревья, люди, вода, и воздух – окрашено в серый, однотонный цвет… Это не жизнь, а тень жизни, и это не движение, а беззвучная тень движения… Жутко смотреть на это движение теней, и только теней… Эта беззвучная серая жизнь в конце концов смущает и давит вас; кажется, что в ней есть какое-то предупреждение, полное неуловимого, но мрачного смысла…» (Максим Горький).

Размышляя над увиденным, Горький предрёк этому «изобретению, ввиду его поражающей оригинальности… широкое распространение», но, вместе с тем сделал и печальный вывод: «раньше, чем послужить науке и помочь совершенствованию людей, синематограф послужит Нижегородской ярмарке и поможет популяризации разврата». Горький заблуждался, конечно, говоря о серых красках и о беззвучных тенях. Он не умел, как и все в то время, увидеть будущее кинематографа. Но прав он в том, что кино не помогло совершенствованию людей, зато помогло популяризации разврата. Разврата во всём. И в первую очередь – в мышлении.

Кинематограф приучил людей следить за сюжетом, но не думать. Кино не предназначено для идей. Кино чересчур стремительно, чтобы позволять себе нести глубокие мысли.

Часто я замечаю во время киносеанса, как мои руки невольно поднимаются, чтобы удержать мгновение. Удержать не ради красивого изображения, а чтобы дать персонажу развить высказанную мысль. Но действие продолжает раскручиваться, увлекая зрителя в сюжетный водоворот, и брошенная вскользь мысль, которую я успел-таки выудить для себя, безвозвратно теряется в прозвучавшем на экране диалоге.

Мысль!

А ради чего ещё надо снимать фильмы и писать книги?

Мысль – вот единственное, что делает человека человеком. Облечённая в слово мысль! А крутящееся колесо событий, на которое авторы наматывают сюжет, предназначено для развлечения дворовых собак, заливисто лающих на проезжающий велосипед.

***

Много раз спрашивал себя, зачем я пишу.