В Портофино, и там…

– Удачи, – закрыл Джи Джи дискуссию. – Я бы сбегал, ты знаешь, но не бегун.

Счастье, когда тебя понимают, иначе не светят тебе понедельники…

В бар заныриваю одновременно с хозяином. Хочется думать о себе: «Как знал, что задержится», но не ко времени мысль – спотыкаюсь, чудом подхватываю компьютер в паре сантиметров от каменной ступени. Шел бы за хлебом – лежал бы уже разбитым лицом на расплющенном ноут-буке. Цель важна.

«Надо бы тоже подучить ноги… Ведут себя как чужие, обе левые…»

Роберто еще и решетки, на ночь опущенные, до конца поднять не успевает, а я уже за стойкой соскучился, как и не уходил, с вечера тут сижу. Долго скучать не приходится, во всех барах люди с пониманием, место обязывает. Жизнь, по-своему, начинает налаживаться. Или по-моему, как тянет надеяться.

Я пристраиваю на стойку свой ноут-бук и возвращаюсь к прерванному занятию. От «звездочек» вниз…

ОТ «ЗВЕЗДОЧЕК» ВНИЗ…

В детском саду каждого второго мальчишку как нарочно звали Сергеем и к появлению Сережи Маркова почти все производные от этого имени были безнадежно заняты.

В купленной «на вырост», или перешедшей от старшего брата байковой рубашке щеголял конопатый «Серж», походивший на гусара не больше шолоховского Мишки Нахалёнка. К тому же, в играх «в немцев и партизан» ему, наверное из-за инородного прозвища, никогда не находилось места среди своих, в красном строю. «Серж» дулся и уходил к девчонкам лепить из песка куличики. Это при том, что в большинстве детских игр в «войнушку» немцы растреливали партизан и те умирали – гордые и непокоренные; немцы, при этом, фактически побеждали, но считалось, что на самом деле проигрывают. Наверное потому, что всем с малолетства был известен исход войны… Зато «Серж» был абсолютно незаменим в скачках на ночных горшках. Его горшок с паравозиком, что символично, в отличие от прочих, украшенных ягодками, грибочками и заячими семействами, даже во время простоев всегда оказывался на треть корпуса впереди эмалированного ряда, единственный без крышки, будто в мороз без шапки; лихой, отчаянный горошок-победитель.

Мальчик по прозвищу «Серый», как типаж, куда больше товарища «попадал» в ожидаемый образ, благодаря глубоко посаженным небольшим, «копеечным» светло-карим глазам и характерной стрижке, короче которой в саду не было, пожалуй, ни у кого. Конечно, не помешала бы фикса, но, вот беда, крепить ее было не на что, а носить в спичесном коробке вместе с дружно, как по команде, выпавшими молочными зубами было бы «западло». Точнее – «шапатло». Звонкие согласные повиновались «Серому» еще хуже, чем шнурки на ботинках. Его звонкие согласные оказались самыми несогласными. В довершение образа «Серый» гениально плевался, что с лихвой компенсировало все его недостатки в лице отца – дирижера городской филармонии и матери – члена Бюро обкома партии.

Родителей «Серёни» никто никогда в саду не видел, даже не знали – есть ли они. Те, кому надо, конечно же знали, а редята – нет. В сад его приводила и забирала бабушка. Молчаливая женщина средних лет всегда, даже ранним утром, выглядела уставшей и вечно торопилась. Внука, однако, не подгоняла, терпеливо помогала ему раздеться, переобуться, лишь чаще других поглядывала на часы и нервно покусывала верхнюю губу, словно с трудом сдерживала слёзы. Возможно, так на самом деле и было.

«Серёня» не выговаривал еще больше букв чем «Серый», хотя с зубами у него было все в порядке. По крайней мере, что касалось количества. Росли они, правда, совсем для зубов нетипично: стартовали, похоже, одновременно, рванули на волю, вверх, нещадно расталкивая друг друга, отвоевывая жизненное пространство, и замерли вдруг, неожиданно. Кто куда заторчал, тот там и остался. Заключительная сцена из «Ревизора». При этом «Серёня» обожал улыбаться, что называется, во весь рот и во время групповых фотографирований норовил оказаться прямо по центру. На большинстве снимков его нет – специально подгадывали, когда «Сереня» болел, а крепким здоровьем он не отличался. Зато он знал удивительные подробности о подвиге Александра Матросова и щедро делился ими с друзьями. Щедро, шепеляво, немного картаво, а некоторые неудобные буквы опускал – «проглатывал». «Серене» все время мешали разные буквы и, благодаря это непостоянству, после четырех-пяти повторений история представлялась полной и понятной.

«А тут он, такой, как бросится, как закричит на немцев: «Я – Матросов! Я пионер-герой! Понятно вам, фашисты?!» Они, такие, как побегут… А там Чапаев, такой, в бурке, и с Петькой, и с пулеметом таким…»

Разумеется, это фрагмент.

Время от времени, как правило, после очередного героического кино по телевизору, подвиг Матросова обрастал дополнительными подробностями. Особенно всем запомнилось как «пионер-герой» торговал в разведке «славянским шкафом с тумбочкой». Теперь уже вряд ли кто вспомнит, кому он их предлагал. Не Чапаеву – это точно.

«Серго» почти идеально соответствовал представлениям о своем знаменитом тезке, он табуреткой плющил в столовой чайные подстаканники и ломал алюмингиевые ложки почти что в промышленных масштабах. За это его регулярно ставили в угол и нещадно драли за уши, большие и оттопыренные. Всю жизнь Марк с улыбкой вспоминает «Серго», стоит мелькнуть на телеэкране наивной рожице Чебурашки.

Особо запомнился день, в который «Серго» узнал, что главного организатора советской промышленности Серго Орджоникидзе на самом деле звали Григорием… Кто поднес парню эту пилюлю, и в связи с чем? Понятно, что не дети из группы. Наверное, чья-нибудь старшая сестра, подражая родителям, решила произвести впечатление, блеснуть эрудицией. Взрослые все-таки осмотрительнее. Тоже, конечно, «те еще» разрушители детских мифов, но чтобы вот так, без всякой корысти…

Неизвестно почему, но «Серго» сразу в услышанное поверил. Таких слез Марк никогда больше в жизни не видел, каждая – натурально с горошину. И ведь чего, спрашивается, ревел? детсадовский «Серега», к примеру, был Толиком, фамилия у него была – Серегин и брат-близнец Сережа. Зато ни у кого из них не было прямо по центру лба был такого выдающегося вихора, как у «Серго» – настоящий водоворот из волос. За такой, даже меньший, лично маленький Марков примирился бы с именами Костя, Петя, Сёма и даже Адик.

Адик, лихой пьяница, жил в подъезде, где обитало семейство Марковых. Мама прозвала его «маленьким Адом». В день скромных похорон Адика, замерзшего в сугробе и подобранного снегоочистительной машиной, довершившей все то, с чем не справились водка и холод, соседи узнали, что по-настоящему, то есть по паспорту его звали Адольфом.

«А я с ним как с братом… – слезливо, с обидой на усопшего ныл один из его вроде бы близких друзей, – а он, сука, как Гитлер…»

Однако, от поминального стола ни он ни другие товарищи Адика, так разочаровавшего всех посмертно, не отошли, но наливать себе стали чаще и пили с особым остервенением.

Короче говоря, для любого Сергея вакантным в саду оставался только "Сергунька", на которого Марк категорически и сознательно не реагировал.

Надо сказать, что это ласкательно-уменьшительное – не имя даже, а имечко – совсем не подходило пареньку, внимательно и, возможно, слишком серьезно для своих лет наблюдавшему за новым окружением – людьми большими и людьми маленькими. "Сергунька" бесповоротно отпал в первый же день, отсох как неснятое яблоко.

С неделю воспитательница звала его по имени и фамилии через паузу.

«Сережа… Марков!» – кричала она.

От необходимости произносить лишние слова до хрипоты натруженным горлом, у нее еще больше портилось настроение, а может и целиком весь характер, и младшей группе становилось ясно, что никаких послаблений в тихий час не предвидится. Значит, опять придется лежать два часа молча, натянув к самому подбородку вытертые бледно голубые одеяла и рассматривать на стенах и потолке причудливые каньоны трещин, холмы и долины, возникшие на местах отвалившейся лепнины, чудом уцелевшую голову льва с отбитым носом.

Лежать полагалось на правом боку с ладошками под головой и лев из угла пристально смотрел Маркову прямо в глаза, безмолвно порицая за то, что из-за его расхожего имени никто теперь не может ни поболтать, ни подраться подушками… Сережа под этим недобрым, осуждающим взглядом жмурился, натягивал на голову одеяло, поджимал ноги, чтобы не торчали из под короткого куска фланели, и нередко засыпал.

В «Марка» Сережу Маркова переименовал детсадовский истопник. Конечно и раньше, время о времени, дворовая шпана окликала соседа подобным образом, двор тоже не испытывал дефицита в Сергеях, однако новое имя, которое не просто прижилось – приросло к нему так, что и родители перестали называть по-другому, он все-таки получил именно от истопника, когда остался на ночь в детском саду, единственный из детей.

В спальне было темно и одиноко, страшно от одиночества и темноты. Страшно было лежать с закрытыми глазами и угадывать в темноте презрительно кровожадную морду льва, еще хуже – перевернуться на другой бок, оставляя коварного хищника за спиной. Но больше всего пугали звуки. Откуда они доносились – с чердака, из под половиц? – не угадать, но зловещий шепот неминуемо приближался, стоило только закрыть глаза. Сережа пристроил подушку к изголовью кровати почти вертикально и сел, закуклившись в одеяло, подтянув колени под подбородок, даже пальцы ног поджал что было сил, чтобы не пооткусывала подлая нечисть. Шепот почти стих, зато послышалось шаркание, совсем не похожее на перестук невысоких и сильно стоптанных наружу нянечкиных каблуков. Синяя «ночная» лампочка перегорела две недели назад, и возможно к добру, неизвестно, что лучше: густо-серая тьма, позволявшая скорее по памяти угадывать аккуратно застеленные, рядком выстроенные кровати, или сине-фиолетовое свечение, превращавшее лицо мирно спящего соседа в чудовищную маску, хуже настоящего черепа, который Сережа видел недавно в краеведческом музее… Правда, сейчас в спальне он был один- одинешенек, всех детей по домам разобрали.

дверь заскрипела, было ясно, что ее открывают, причем в коридоре тоже не было света, иначе Марк как и раньше видел бы желтую полосу по низу дверного проема. Он так плотно зажмурился, что ресницы тут же намокли.

– Чего совой сидишь, не спишь что ли? – услышал Сергей голос из темноты дверного проема. Он не смог ответить сейчас же, только пискнул – дух перехватило от радости, таким хорошо знакомым оказался голос. За спиной пришельца, где-то под потолком, наконец-то опомнился маленький пасынок солнца, и громоздкую фигуру в дверном проеме будто кто-то обвел желтой гуашью. Лица с места Марка было не разглядеть, но и так было ясно – кто пожаловал в спальню младшей детсадовской группы.

Истопник.

Блестевшая в электрическом свете, будто салом натертая, лысина, пуще ладанок и чеснока распугала всех демонов ночи.

– Не сплю! – наконец со второй попытки отчеканил Сережа, стараясь звучать погромче и пободрее. Получилось так, словно отрапортовал об удачном выполненном задании, Гагарин покраснел бы от зависти.

– Тебя как зовут-то?

Истопник, покряхтывая, сперва влез на табуретку, потом, опасливо проверив на прочность тумбочку, взгромоздился на нее, без всякого результата покрутил туда-сюда синюю лампочку, ввинченную в патрон наискосок от кровати Сергея. Тому было слышно, как внутри стеклянного брюха что-то хрустнуло, отвалилось и зажило отдельной, теперь уже бесполезной жизнью. Истопник что-то пробормотал, наверное не для детских ушей.

– Марков, – назвался Сергей тоном уже поскромнее, думая о том, что если бы он был родителем своих родителей, то ни за что не оставил бы их одних на ночь в детском саду, пусть даже вдвоем.

– Марком так Марком. Из евреев что ли? Хотя, мне до этого дела нет, мне нет… – истопник еще более неуклюже, чем добирался до лампочки, проделал обратный путь. – Ну, давай, Марк, пошли за мной в кочегарку, а то обоссышься тут один со страху, нянькам потом – стирай за тобой…

делать им больше нечего, нянькам, как стирать за тобой.

Сергей не поверил своим ушам. В кочегарку никого никогда не пускали. Строго-настрого. Все, что происходило за обитой мятым железом и крашенной-перекрашенной дверью, было окутано недоброй тайной. Потому ребетня при любой возможности старалась оказаться поблизости от «недоброго» места, выжидая, когда истопник распахнет дверь, а из дверного проема на улицу вырвется таинственный дух, от которого следовало удирать со всех ног и с визгом. На самом деле, ничего таинственного в этом духе не было – пахло как из валенок самого старшего Маркова, приставленых к дачной печке после прогулки по зимнему лесу. Только странно: насколько уютным, домашним казался там Сергею этот крепкий и терпкий запах, настолько же тревожным, угрожающим он становился в самом глухом углу детсадовского двора. А еще из под двери кочегарки зимой вырывались густые, плотные клубы пара, словно не комната это была, а гигантская, чудесным образом перевернутая кастрюля, выдыхавшая из под оказавшейся снизу крышки жаркие, мокрые белые облака. Уж какое такое варево в ней бурлило в перевернутом-то виде… Сереже Марову для описания его собственных жутких фантазий не доставало слов, а до первого, смачно, в растяжку произнесенного матерного, ему еще было шагать и шагать. дней десять, возможно чуть дольше – недели две.

Путешествие в кочегарку выходило пострашнее, чем сон водиночку спиной ко льву. Правда, сам детсадовский истопник – большой, косолапый, как медведь, добряк, навечно пропахший дымом и чем-то прокисшим – никак не вязался с ужасами, рассказываемыми про кочегарку мелюзге ветеранами сада из средней подростковой группы.

– Ну, шевелись, поживее давай… Портки брось, не надевай, там у меня теплей, чем тут. Закутайся, вон, в одеяло, и шагай. да куда ты без валенок- то, оболдуй! Босой он, смотрите, по снегу решил побегать… Какие тут твои-то? На вон, эти бери…

Когда истопник дотопал по вертлявой тропинке до своей конуры, мальчишка уже подмерзал в одеяле возле тяжелой двери, тщетно пытаясь сдвинуть ее на себя, позабыв в одночасье все страшилки, связанные с этим нечистым местом. Позабудешь в такую-то холодрыгу.

Внутри, слева от двери, гудела топка, жадно поглядывая красным глазом через щель в заслонке на бесформенную кучу угля. Стоило только появиться мальчишке, еще дверь не закрылась за его спиной, как топка буквально взвыла «Не смей брать мой уголь!». Он даже попятился, но недалеко, шаг только сделал и уперся спиной в колени истопника. Воткнутая сбоку лопата поблескивала необычно длинным, отполированным кривым черенком… Только слепой не признал бы в ней ведьмино помело… От догадки Сергей оторопел и застыл на месте, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не зажать рот ладошками, но тут истопник, все еще остававшийся на пороге, позади гостя, положил ему руки на плечи и легонько, коленом, направил вперед. дверь за спиной скрежетнула жестью и окончательно отсекла лунный свет, оставив его снаружи пугать мрачными тенями запоздалых прохожих, тормошить поэтов и проказничать с лунатиками.

«Лопата как лопата, никакое не помело. Еще вон и трещина на ручке», – убеждал себя мальчуган, но пару раз все-таки оглянулся опасливо.

Теперь инструмент показался ему древком флага, сорванного в бою на баррикадах, как в кино про маленького Гавроша.

«Вот бы меня так назвали… Гаврош!»

За первой комнатой оказалась вторая, значительно меньше. Застеленная раскладушка прислонилась к стене прямо напротив открытой двери, сбоку – добротный деревянный ящик с набитым поверху квадратным куском линолиума «под паркет», на нем поллитровая стеклянная банка почти доверху забитая окурками самокруток. Замусоленные, желтые с детский ноготь комки неизвестно чего, только запах и выдавал их исполненное предназначение… Стул на вполовину спиленных, под высоту ящика, ножках… Этот предмет мебели утратил изящество изначальной пропорции и теперь нагло торчал круто согнутой ореховой спинкой, похожий на карлика Васю из соседнего двора, который всегда судил дворовые футбольные матчи, и вообще проводил с детворой куда больше времени, чем со сверстниками. Как-то Марков старший обмолвился, что ходил с Васей в один класс… К стене были прибиты две небрежно оструганные полки для банок-склянок, пустых и полупустых бутылок, расположившихся пыльным и нестройным рядком.

Прямо над головой Сергея кто-то неаккуратно прорезал дыру размером с футбольный мяч и забрал ее мелкой железной сеткой, прибитой прямо к деревянному потолку. Гвозди, наверное, поначалу надеялись высвободиться, извивались по всякому, но без рук и на одной ноге не очень-то повыкручиваешься, так, в конечном итоге, ничего у них не вышло, только торчали после всех своих устремлений вкривь-вкось. Похоже, сетку прибили давно, на нее налипло такое количество пыли, что подрагивая и покачиваясь она напоминала водосли в мелководных протоках на Селигере, недалеко от родительской дачи. Только селигерские водоросли были темно-зелеными или рыжими, если, как говорил отец, вода протекала через торфянник, а вот их потолочная разновидность колыхалась серыми, давно нечесанными и немытыми прядями.

«Воздухоросли…»