Ветер перемен

Ветер перемен
Андрей Владимирович Фёдоров

IV век нашей эры. "Великое гонение" императора Диоклетиана на христиан продолжается. Римляне упиваются многочисленными казнями на арене Колизея. Христиане во главе с Иосифом, преданные бывшим их товарищем Гаем, ждут своей участи в тёмных подземельях Колизея. Плебс жаждет их смерти. Но ветер перемен уже готов снести старые римские порядки, а Иосиф явит миру чудо, которое изменит мир навсегда.

Андрей Фёдоров

Ветер Перемен.

Раннее утро. Вроде. Потому что там было темно и холодно, будто в аду, а потому непонятно, день или ночь. С полотка капала влага, песок под ногами вперемешку с мелким камнем колол приговорённым ступни. Перед тем, как стража посадила их сюда, у всех, даже у детей были отняты сандалии. Остались только туники. В темнице было так холодно, что приговорённые тряслись, будто тоненькие деревца в сильный ветер. Помещение освещали, словно паучьи ниточки, струйки тусклого света от факелов в коридоре, откуда то и дело доносились крики раненых в предыдущие дни гладиаторов, страдавших заключённых и злорадный смех надзирателей, получавших экстаз от мучений пленников, рабов и осуждённых на смерть.

Приговорённых не кормили уже несколько дней, потому что нельзя назвать едой кусок хлеба и стакан воды, хотя они благодарили Господа уже за это. Римляне, будь они неладны, могли вообще оставить приговорённых без еды, но надзирателям было строго-настрого велено не позволить пленникам умереть с голоду, как любили делать остальные христиане, чтобы не стать для язычников украшением последнего дня гладиаторских игр в честь сатурналий. Их должны были скормить львам на глазах всего Колизея и в частности римского императора Диоклетиана, уже отличившегося многочисленными гонениями и казнями христиан за время своего правления, обожавшего смотреть как голодные, дикие животные терзали плоти невинных женщин и детей, осуждённых за веру в отца, сына его и святой дух. Как кричали они, бедные и беспомощные, умоляя Господа прекратить их страдания. Действо сие приносило невероятное удовольствие цезарю, который с блаженными от счастья глазами и довольной улыбкой смотрел на то, как львы и тигры своими клыками разрывали человеческую плоть, и громко хохотал, хлопая в ладоши, когда мучения несчастных прекращались. Но блаженство его было временным, ибо вернувшись в свои покои, Диоклетиан желал увидеть мучения страдальцев вновь. И ни вино, ни многочисленные любовницы, с которыми он предавался утехам на постели, осыпанной розами, на глазах у не менее, чем цезарь, блудной жены, обожавшей лицезреть измены мужа, и подлых, хамоватых детей, которые лишь из рассказов сверстников знали, что такое хорошее отцовское воспитание.

А император был только рад видеть, какими гадкими и самовлюбленными становятся его дети. Он считал, что это им пригодится в будущем, ибо в политике нет честных, добрых и воспитанных людей. Такие в жестоких придворных играх просто не выживают. Раз проявишь теплоту, добродушие к приближённому, как он тут же подставит и предаст тебя ради достижения собственных мелочных целей. Хотя, тут всё зависит от них. По крайней мере, жестокий и хитрый Диоклетиан, установив тетрархию, обезопасил себя от изменников, желавших самими стать императорами, надеть на голову императорский венок и править всей обширной империей, растянувшейся от Сирии, до «Геркулесовых Столбов» с востока на запад, и от Адрианова вала, до южного Египта с севера на юг. А таков ведь был соблазн стать единоличным Цезарем Августом! Диоклетиан прекрасно знал об этом, ведь являлся им сам.

Не зря он часто проговаривал на важных заседаниях слова своего дальнего предшественника Домициана «Dominus et dues noster sic fueri iubet![1 - (лат. Так повелевает ваш господин и бог)]» – ибо знал, что поставлено на карту. Император единолично правил всей державой и не мог хоть с кем-то поделиться властью, а ветер перемен, что несло с собой учение Христа, вызывал у него первобытный, дикий страх перед чем-то неизведанным, непонятным и жутким. Объявивший себя чуть ли не первым после Юпитера, Диоклетиан не терпел претендентов на свой престол, дабы избежать того безумия, что творилось предыдущую сотню лет до него. А как только всё разузнал про учение Христа, чудеса, что он творил и апостолы его, про фразу о том, что люди все равны, а власть цезарей преступна, что Бог всего один в трёх лицах, не на шутку разозлился.

– Я есть Бог! Такой же, как Юпитер, Марс, Нептун, Меркурий и Уран! А преступники есть те, что жалкому Иисусу поклоняются! Они думают, что Бог их чудеса творит. Посмотрим, как они все запоют, когда скормлю их тварей львам прямо на арене Колизея!

С тех пор не знали христиане покоя: мучеников распинали, церкви закрывали, а простых мирян преторианцы заставляли под угрозой смерти отречься от своей веры. А император, посещая Рим во время казней, всё злорадствовал: «Где Господь ваш? Почему же он вас не спасает? Может, потому что его нет?!»

Казалось, нет от язычников спасения, но люди во имя Христа страдали и терпели, стиснув зубы. Ибо говорил Господь:

«кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» (Мф. 5: 39)

Вот и теперь он гордо восседал в пульвинаре, ожидая казни очередной порции христиан на радость черни и желудкам изголодавшихся зверей. А приговорённые в подвале к смерти считали последние минуты жизни, прощаясь друг с другом.

Вдруг засовы темницы отворились, и туда с факелом зашёл преторианец, выискивая взглядом среди почти ослепших и больных христиан одного человека.

– Иосиф! – громко воскликнул он, – выйди вперёд!

Из дальнего конца темницы послышался стук шагов. Вскоре на свет факела вышел худой, бородатый, кое-где поседевший мужчина за пятьдесят. Взглянул в глаза преторианцу и вопросил:

– Ты ли это, Гай?

Тот кивнул в ответ.

– Да, я.

Иосиф задумчиво опустил взгляд и спросил:

– Зачем пришёл?

– Поговорить.

– Я слушаю.

Гай тяжело вздохнул.

– Я знаю, ты упрям, но послушай ради всего святого!

– Святого?! – перебил Иосиф, – человек, предавший нас, что-то мямлит там о святости?!

– Да! – гневно воскликнул Гай, – погляди на своих людей! Среди них и женщины, и дети! Пока не поздно, отрекись от веры сам, или хотя бы уговори их это сделать! Так они хотя бы живы будут!

Иосиф удивлённо спросил:

– А что потом? Рабство? Унижения? Вечный позор за предательство?! – оглянулся, посмотрел на своих, потом взглянул на Гая, – нет хозяев и господ, кроме Бога нашего, сына его Иисуса Христа и святого духа! – ткнул в Гая пальцем, – ты сам это прекрасно знаешь! Плебей, что потерял всё отнятое власть имущими, пришёл к нам с женой, с детьми своими, умолял пустить и обратить вас в нашу веру! А потом с именем Господа на устах терпел лишения, будучи рабом у патриция, которому был должен пятьдесят аргентусов! Что ты сказал, когда вернулся за женой с детьми?! Напомни!

– Что сила Господа дала мне сил пройти то испытание с честью. Ибо смертны все, и нет для нас хозяев. Только Господь наш, а мы рабы его, но не как невольники. Как дети пред отцом… – тихо проговорил Гай.

– А теперь ты предлагаешь нам поддаться страху перед смертью и заковать себя в цепи, коих быть и не должно в природе! С ума сошёл?! Мы…

– Нет! – отрезал Гай, перебив Иосифа – умалишённый ты! Из-за своего упрямства обрекаешь на гибель женщин и детей, что стали сёстрами моей жене и братьями моему сыну! Отрекись, или их хотя бы попроси, прошу!

– Пришёл сюда, чтобы услышать ответ «нет», – усмехнулся Иосиф, – только вот зачем? Не уж то теплилась грошовая надежда, что я отрекусь?!

– Думал, не станешь обрекать на гибель своих людей! Я же помогу и защитить смогу! Не брошу! Отплачу той же монетой, что и вы мне дали!

– Да, – кивнул Иосиф, – теперь ты на службе у императора, что бывших твоих братьев убивает сотнями и тысячами по всей империи. И дом, наверное, большой. Все бы поместились. Но хотят ль они, зная, что ты разбогател и стал преторианцем, как только сдал нас магистрату?! Давай узнаем! – обернулся к своим и спросил, – желаете ли вы спасти тела, но потерять навеки душу?