Слепой. Тропою белого дьявола

– Да пошел ты!.. – со свойственной всем подросткам мгновенно пробудившейся агрессией выкрикнул Мишка. – Я ее сбил? Сбил! Так какого хрена тебе надо?

– Это не считается! – скатываясь с насыпи и подбирая с земли нисколько не пострадавшую бутылку, гнул свое Витька. – Гляди – целенькая!

Их голоса далеко разносились над прилегавшей к железной дороге плоской, уже принявшей рыжевато-бурую осеннюю окраску, кое-где ощетинившейся зарослями ивняка, скучной равниной. На приличном удалении от них виднелись серые шиферные крыши и торчащая кверху, как указательный палец, труба котельной, уже которое десятилетие подряд безуспешно пытавшаяся поцарапать нависший над ней купол неба. Сейчас, когда небо было затянуто низкими серыми тучами, эта задача казалась выполнимой, но – увы. Пейзаж – в особенности та его часть, что была отмечена печатью человеческой деятельности, – навевал чугунную тоску и беспросветную, безысходную скуку. По счастью, приятели, устроившие на железнодорожной насыпи подобие стрелкового тира, пока находились в том счастливом возрасте, когда тоска и скука посещают людей крайне редко и очень ненадолго. Обоим было по четырнадцать лет; они жили в одном дворе, учились в одном классе и с раннего детства были неразлучны.

– Так нечестно, – уже немного тише и спокойнее заявил Витька, снова пристраивая бутылку на верхушке придорожного столбика.

Рыжий Мишка стоял, балансируя на гладком, отполированном колесами тяжелых составов рельсе, и равнодушно смотрел на решетчатые фермы железнодорожного моста. Он достал из кармана куртки мятую, затертую пачку «Примы», выудил из-под неаккуратно надорванного клапана кривую морщинистую сигарету и, сунув ее в уголок рта, ловко, по-солдатски, прикурил от спички.

– Покурим? – быстро спросил снизу Витька.

– Хрен, завернутый в газету, заменяет сигарету, – лениво сообщил ему Мишка. – Айда к мосту!

– А чего мы там не видали?

– А тут ты чего не видал? – все так же лениво парировал Мишка. – А под мостом, может, рыбаки. Поглядим, чего поймали.

– А, – с легким разочарованием бросил Витька, карабкаясь на насыпь. – Чего на них глядеть? Если б самим порыбачить… Надо было удочки взять!

– Угу, – сплевывая едкую табачную слюну, саркастически промычал рыжий, – надо было. Мои старики охренели бы от счастья, если б увидели, как я с удочками в школу ухожу. Типа у нас лабораторная работа по биологии. Про рыб…

Витька выбрался на насыпь, отряхнул испачканные колени и протянул руку к дымящейся в зубах у приятеля сигарете. Витька отстранился, загораживаясь локтем, потерял равновесие и был вынужден спрыгнуть с рельса. Сделав глубокую, длинную затяжку, он отдал Витьке коротенький окурок, по краешку обведенный коричневым ободком проступившей сквозь бумагу смолы.

– Жлоб, – констатировал Витька, осматривая окурок. – Тут курить-то нечего!

– Так отдай назад, – предложил Мишка. – Здоровее будешь.

Не дожидаясь ответа, он сунул руки в карманы и зашагал в сторону моста. Витька затянулся едким дымом, сделал пару шагов следом за приятелем, а потом, замешкавшись, оглянулся. Бутылка стояла там, где он ее оставил, – на верхушке коротенького беленого столбика с черным ободком и какими-то цифрами. Повинуясь внезапному порыву, Витька наклонился, подобрал первый подвернувшийся под руку кусок щебня и швырнул им в бутылку – просто так, не целясь, на прощанье. Бутылка подпрыгнула и с треском разлетелась на куски.

– Видал?! – радостно закричал Витька обернувшемуся на звук приятелю. – Как я ее, ты видал?! Раз – и вдребезги! Учись, пока я жив!

– Халява, – равнодушно и пренебрежительно заявил Мишка. – Дуракам везет.

Он решительно двинулся дальше, стараясь не показать, что уязвлен. В их с Витькой союзе именно он, Мишка Ежов, был главным. Он был сообразительнее, хитрее, сильнее и даже на полтора месяца старше приятеля. Витьке очень редко удавалось превзойти своего рыжего предводителя, а у того, увы, никогда не хватало великодушия порадоваться нечастым успехам друга, даже если успехи эти, вот как сейчас, оказывались чисто случайными.

Сердито хрустя промасленным щебнем и пинками ломая сухие стебли полыни, угнездившейся в трещинах старых, подгнивших шпал, Мишка Ежов обдумывал план мести. Не то чтобы он испытывал к Витьке какие-то недобрые чувства, но тот все еще продолжал радоваться своему случайному попаданию, и его следовало быстренько поставить на место. Рыжий Мишка, выросший в поселке с населением в десять тысяч человек, всего пару раз, да и то краем уха, слышал слово «самоутверждение», никогда не задумываясь над тем, что оно может означать. Естественно, ему и в голову не приходило, что он самоутверждается за счет Витьки-Страшилы. Просто он, как любое живое существо, следовал велению инстинкта, который невнятно, но настойчиво нашептывал, что вожаку в любой стае живется сытнее и легче, а значит, добиваться статуса вожака следует любой ценой, даже если твоя стая будет состоять всего из одного балбеса.

Способы, которыми Мишка доказывал свое превосходство над приятелем, не отличались большим разнообразием. Происходи дело между двумя взрослыми и чуточку более развитыми в умственном отношении людьми, проделки рыжего Мишки можно было бы назвать розыгрышами – не всегда смешными, очень редко остроумными, а сплошь и рядом попросту жестокими, но именно розыгрышами. Он мог угостить Витьку печеньем, намазав его толстым слоем белой, как крем, и горькой, как хина, цинковой мази, или просто выдернуть из-под него стул, на который приятель намеревался сесть. Однажды он накарябал печатными буквами пространное, безграмотное и в высшей степени неприличное признание в любви, подписал его «В. Страхов» и подбросил на стол молоденькой учительнице химии, полагая, что это отменная, очень смешная шутка. Смешно действительно было всем – кроме Витьки и химички, разумеется, но эти двое не в счет: как говорится, искусство требует жертв.

И вот сейчас Мишка шагал по шпалам, привычно сетуя на то, как неровно, неудобно они уложены, и, засунув руки в карманы, поглядывал по сторонам, измышляя очередную каверзу. Как назло, на ум ничего подходящего не приходило, а он был не настолько зол на Витьку, чтобы просто с ним подраться. Вообще, по-настоящему они дрались только однажды. Кто-то научил Витьку играть в шахматы – не то чтобы играть, а лишь правильно передвигать фигуры, более или менее представляя, зачем это делается. Витька, естественно, сразу же приобщил к новому увлечению Мишку. Они действительно увлеклись этой игрой и резались в шахматы каждый божий день по два, а иногда и по три часа подряд в течение добрых полутора месяцев. Игроки они были примерно одинаковые, так что переменчивая Фортуна поворачивалась лицом то к одному, то к другому. Это продолжалось до тех пор, пока сосед дядя Саша не показал Витьке, как ставится «детский» мат в три хода. Витька опробовал новую тактику на своем приятеле и партнере и выиграл у него пять партий подряд – каждую в три несчастных хода, потому что Мишка никак не мог сосредоточиться и сообразить, как это, елки-палки, получается. Естественно, с каждым очередным проигрышем настроение у него делалось все хуже; Витька радостно гоготал, доводя его до белого каления и лишая остатков сообразительности. В конце концов Мишка осатанел, схватил приятеля за волосы и успел раза три ткнуть носом в доску с фигурами, прежде чем тот опомнился и дал ему сдачи. Они крепко подрались и не разговаривали целых три дня. Потом, конечно, помирились, но о шахматах ни один из них больше не заикался…

Впереди уже были хорошо видны решетчатые фермы моста, ржавая колючая проволока ограждения и выложенные квадратными бетонными плитами округлые земляные возвышения по обе стороны путей. На этих возвышениях, которые, как крепостные форты, охраняли подступы к мосту, виднелись приземистые серые сооружения с узкими горизонтальными окнами-бойницами, до того похожие на пулеметные гнезда, что просто не могли быть ничем иным. На провисшей, спутанной колючей проволоке криво болталась когда-то белая, а теперь рябая от ржавчины жестяная табличка. На ней еще можно было разглядеть остатки нанесенной красной краской надписи. Теперь надпись стала совсем неразборчивой, но еще пару лет назад на табличке, если подойти поближе, можно было прочесть грозное предупреждение: «Стой! Запретная зона. Стреляют без предупреждения!» Впервые прочтя эту надпись, Витька Страхов слегка обалдел от неожиданности, но грамотный Мишка, старший брат которого служил в десанте, растолковал ему, что так и должно быть: мосты, особенно железнодорожные, – это стратегические оборонные объекты и должны строго охраняться даже в мирное время на случай возможной диверсии. Вот придут, скажем, чеченцы и взорвут мост – прикинь, сколько бабок понадобится, чтоб его заново построить!

Поразмыслив, Витька Страхов признал, что это правильно. Вот только охраны на мосту они с Мишкой так ни разу и не видали, не считая того случая, когда их прогнал оттуда какой-то мужик в камуфляже и болотных сапогах. Правда, вместо автомата, положенного бойцу, стерегущему стратегический военный объект, в руке у него была кривая суковатая дубина, так что скорее всего это был никакой не охранник, а самый обыкновенный рыбак. Бывают среди взрослых такие козлы, которых хлебом не корми, а дай на кого-нибудь наорать, прогнать откуда-нибудь и вообще продемонстрировать свое превосходство…

Шагая по шпалам, они вошли в запретную зону. Здесь Витька, как всегда, почувствовал себя как-то неуютно, словно в него со всех сторон и вправду целились невидимые охранники. Мишка испытывал схожие чувства, хотя, наверное, не признался бы в этом даже под пыткой. Но ничего не происходило, и страх, как обычно, пошел на убыль. Он исчез совсем, когда круглые насыпные холмы с капонирами остались позади, открыв взгляду откос противоположного берега и серую гладь речной воды, сквозь которую, как сквозь коричневое бутылочное стекло, смутно просвечивал белый песок отмелей. На реке, само собой, никого не было, да друзей это на самом деле и не интересовало. Просто Мишку всегда тянуло на этот мост, как будто ему тут было медом намазано, а Витька не имел ничего против: не все ли равно, где прогуливать уроки?

Заметив на краю насыпи кое-что интересное, Витька нагнулся и поднял железнодорожный костыль – рыжий от ржавчины, слегка искривленный, заостренный на конце, как кинжал, увесистый и длинный.

– Секи, Миха, – окликнул он приятеля и сделал выпад костылем, вонзив его в грудь воображаемого противника. – Мой меч – твоя голова с плеч!

– Говно это, а не меч, – равнодушно сообщил Мишка, в голове которого молнией блеснула гениальная идея.

Витька повертел костыль в руках. Да, конечно, чтобы хоть на время принять этот толстенный четырехгранный гвоздь за меч или хотя бы за нож, нужно было хорошенько напрячь воображение. Вот если бы он был плоский…

– Вообще, штука хорошая, – вторя его мыслям, сказал Мишка. – Вот если бы его расплющить…

В его голосе теперь явственно звучала подозрительная вкрадчивость, которой простодушный Витька, как всегда, не заметил. Он вообще ничего не замечал вокруг, обдумывая новую идею: расплющить…

Витька смотрел на отливающий голубизной рельс, а Мишка, пряча улыбку в уголках широкого ехидного рта, наблюдал за дружком. Он сам направил мысли приятеля в нужное русло и теперь мог читать их, как газету. Да оно и немудрено: мальчишки, растущие в двух шагах от железной дороги, считают насыпь и рельсы продолжением своего двора и чувствуют себя здесь как дома. Если, скажем, положить на рельс перед идущим поездом кусок щебня, тот взорвется под колесом, как петарда. Если вместо камня положить монетку, она превратится в тонюсенький блин, из гвоздя таким манером ничего не стоит соорудить отвертку или перочинный ножик… Правда, костыль – это не монетка и не гвоздь. Мишкин брательник, тот самый, что служил в десанте и набрался там всякой воинской премудрости, однажды по пьяному делу взялся делиться этой премудростью с Мишкой. Трезвый он бы ему такого нипочем не сказал, это факт, потому что сам вырос в поселке и отлично знал, в какие игры играет станционная шпана.

Так вот, как всякий нормальный десантник, Мишкин брательник прошел краткий курс диверсионной подготовки. Их там учили подкладывать взрывчатку, душить часовых проволокой, устраивать короткие замыкания на высоковольтных линиях и учинять в тылу противника всякие другие пакости при помощи всего, что под руку подвернется. И насчет железнодорожного костыля, каким рельсы приколачивают к шпалам, брательник ясно сказал: если эту вот хреновину правильно разместить на рельсе, тебе никакая взрывчатка не понадобится…

Мишка тогда, честно говоря, решил, что брательник просто перебрал самогонки. Что такое костыль и что такое тепловоз? Разве можно сравнивать?

Он снова посмотрел на Витьку. Витька посмотрел на костыль, потом снова на рельс и наконец перевел взгляд на Мишку. Это был отличный случай проверить, правду ли говорил тогда брат. Мишка не думал, что может произойти что-то по-настоящему плохое. С какой радости? Чего только они с Витькой и другими пацанами не вытворяли на дороге и что из этого вышло? Да ничего! Потому что тепловоз – это такая махина, которую с рельсов и трактором не свернешь.

Мишка Ежов в свои четырнадцать лет еще не вышел из того состояния, в котором окружающие кажутся нам не живыми людьми, а просто изображениями, статистами, картонными фигурками, наделенными способностью двигаться и говорить. В большей или меньшей степени этому заблуждению подвержены все люди от мала до велика, просто взрослые, зажатые со всех сторон рамками писаных и неписаных законов, умеют скрывать то, чего дети даже не стесняются: своя рубашка ближе к телу, а на окружающих плевать, потому что – ну, кто они такие?

Поэтому, видя колебания приятеля, Мишка молча опустился на корточки и положил ладонь на гладкий, холодный, слегка влажный рельс. Рельс едва ощутимо вибрировал – где-то далеко, еще невидимый, шел тяжелый грузовой состав. «А если пассажирский?» – промелькнула у него в голове неожиданно трезвая, взрослая мысль. «А, ерунда, – легкомысленно отмахнулся от этого неудобного вопроса Мишка Ежов. – Ничего не случится. А если что, костыль убрать всегда успеем…»

– Ну, чего там? – нетерпеливо спросил Витька.

– Идет, – сказал Мишка. – Давай клади. Да не так, баран ты криворукий! Вот как надо, гляди!

Отобрав у приятеля увесистую железяку, Мишка пристроил ее на рельсе – именно так, как учил, вернувшись из армии и на радостях упившись до белых лошадей, брат-десантник.

Убедившись, что костыль лежит как надо и не свалится, друзья сбежали с насыпи и залегли в высокой траве, дожидаясь поезда.

* * *

Мамед Аскеров действительно дал маху, торопясь поскорее убраться как можно дальше от бешеного миротворца. Когда Железный Мамед обнаружил свою ошибку, было уже поздно и осталось только молить Аллаха о том, чтобы он в безграничной милости своей даровал старому воину быструю, легкую смерть.

Мамед Аскеров был старый воин, взявшийся за оружие еще при покойном генерале Дудаеве. Война – дело тяжелое, хлопотное, кровавое, а сплошь и рядом еще и очень грязное. Поэтому тот, кто на протяжении десятилетий занимается данной работой на такой сравнительно небольшой территории, как Кавказ, неминуемо наживает множество врагов. А поскольку речь идет не о средней полосе России, Йоркшире или, не к ночи будь помянута, Калифорнии, а все-таки и именно о Кавказе, то это не просто враги, а враги кровные, и вендетта в их исполнении повергла бы в трепет даже самого воинственного и бесстрашного сицилийца.

Все началось, как это часто случается на войне, из-за сущего пустяка. Случилось так – к слову, не в первый и даже не во второй раз, – что сильно потрепанному в многочисленных жестоких стычках с федералами отряду Железного Мамеда пришлось отступить в Кодорское ущелье, чтобы там, вдали от военных действий, немного перевести дух и дождаться обещанного подкрепления. Направляясь к своему базовому лагерю, отряд в темноте немного отклонился от маршрута и вторгся во владения клана, возглавляемого старым Виссарионом Агжбой.

Он действительно был стар и многое повидал на своем веку. Вторую мировую прошел от первого до последнего дня, успел нацарапать свое имя на одной из закопченных, исклеванных пулями и осколками колонн Рейхстага, после чего, словно этого было мало, прокатился по железной дороге через всю страну и дал прикурить японской императорской армии. В родные горы вернулся крепким тридцатилетним мужчиной с роскошными усами под орлиным носом и с капитанскими погонами на прямых, широких плечах. С тех пор утекло уже очень много воды, плечи его сгорбились, голова поседела, лицо прорезали глубокие морщины, но старый Агжба по-прежнему крепко стоял на ногах, имел прекрасное зрение, здоровые зубы, а главное – превосходную память.

Еще он имел пятерых сыновей и дочь, красавицу Лею, которая родилась от его третьей жены, когда ему стукнуло семьдесят. Сыновья его были угрюмыми неразговорчивыми гигантами, до самых глаз заросшими спутанными смоляными бородами и более всего похожими на разбойников из детской книжки. Что же до Леи, то красавицей она являлась только в представлении своего уважаемого отца. Пышнотелая, с тонкими запястьями и лодыжками, Лея имела длинную тонкую шею, на которой сидела крошечная костистая головка, в профиль до того похожая на голову небезызвестного домашнего животного, что за глаза Лею не называли иначе как Верблюдицей. Верхнюю губу под огромным горбатым носом украшали довольно густые темные усики, а крупные неровные зубы так сильно выдавались вперед, что постоянно норовили вылезти наружу из-под тонких некрасивых губ. Картину дополняли тусклые жидкие волосы, глаза навыкате и огромные косолапые ступни. Лея была глупа как пробка, не умела ни читать, ни писать, а неуклюжестью уступала разве что карьерному самосвалу с испорченным рулевым управлением. Но зато ее выпученные глаза обладали орлиной зоркостью, и стреляла красавица Лея отменно.

Обнаружилось это еще в довольно нежном возрасте, лет этак в двенадцать, когда малышка Лея стала достаточно сильна для того, чтобы самостоятельно, без посторонней помощи, держать на весу ружье. Рассказ о том, как пучеглазая кроха, уже тогда получившая обидное прозвище Верблюдица, со ста шагов вышибла мозги волку, ухитрившись даже не задеть овцу, которую тот пытался уволочь, так долго ходил из конца в конец ущелья, отражаясь от скал и неприступных каменных башен, некогда украшавших собою каждое родовое гнездо, что в конце концов превратился в легенду. В основе его лежал простой, вполне достоверный факт – девочка взяла ружье, быстро прицелилась и спустила курок, волк кувыркнулся через голову и замер, а получившая свободу овца поднялась с земли и, хромая, с жалобным блеяньем потрусила прочь, – но от многочисленных пересказов легенда полностью утратила правдоподобие. Впрочем, это уже неважно, поскольку вокруг имени красавицы Леи вскорости возникло множество других, куда более мрачных легенд.

Сваны – народ воинственный, пограничный, закаленный столетиями войн и набегов. Старшие братья Верблюдицы Леи не раз и не два ходили горными тропами в Чечню, возвращаясь оттуда с пачками денег. И в один прекрасный день Лея объявила о своем твердом намерении пойти вместе с ними.

Ей, можно сказать, повезло. В тот день, хлопоча по хозяйству, она превзошла себя, заметно превысив обычную норму мелких разрушений, что неизменно сопровождали эти ее хлопоты. Этого не выдержали даже железные нервы старого Виссариона Агжбы, и на решительное заявление дочери он не менее решительно предложил ей катиться на все четыре стороны.

Немного остыв и хорошенько поразмыслив, старый Виссарион не стал менять свое решение: в конце концов, это был отличный способ заработать приданое, размеры которого заставили бы любого жениха согласиться с мнением Агжбы по поводу внешности его дочери. Наказав сыновьям, самому старшему из которых вскоре должно было исполниться шестьдесят, а самому младшему – двадцать пять, присматривать за сестрой, старый Виссарион проводил детей и стал ждать их возвращения.