Имам Шамиль. Том второй. Огненная тропа

Гобзало, подошёл ближе, и, наклонившись, пытливо всмотрелся в родные лица.

– Правда, хорош? – прошептала Мариам, вся трепеща в ожидании вердикта мужа, глядя на его суровое, замкнутое лицо.

Она держала спящего младенца с левой стороны, в ревностном отдалении, и не позволяла отцу дотрагиваться до него.

– Да, клянусь Аллахом, в нём есть что-то особенное, – розовея шрамами, прошептал он, задумчиво всматриваясь в сморщенное личико своего дитя.

Взгляд отца выражал то же сосредоточенное внимание, радость и терпкую гордость, как и взгляд Мариам.

– Ай, молодец! Джигит…Орёл… – тихо роняя слова, как свинцовые пули, продолжал Гобзало. – Дай срок, расправит крылья и полетит.

– Иншалла. Бисмилах, бисмилах… – с торжествующей кротостью ответила она. – Так и будет. Посмотри, как он похож на тебя. Ай-е! Не трогай! Пусть спит.

Гобзало отдёрнул руку и тёмными, как чёрно-фиолетовая ночь, глазами изучал младенца, покуда Мариам ревниво не прошептала:

– Уф, Алла!..Что у тебя за привычка скверная за всё руками хвататься. Ведь можешь потревожить его сон! – Она осторожно приподнялась на локте, и подбила круче подушку под своей спиной.

На стене вырезались вытянутые и неподвижные тени двух склонившихся голов: похожих на горбоносые профили орла и орлицы, склонившихся над своим птенцом. В большой голове «орла» жила странная, мучительная, но в то же время радостная дума. Глаза, не мигая, смотрели на младенца, и под этим пристальным взглядом, тот, казалось, становился больше и светлее, и мнимые крылышки его начинали топорщиться, расправляться и трепетать бесшумным трепетанием. А всё окружающее – выбеленная стена, покрытая у потолочных балок копотью, сундук, ковёр и даже сама Мариам, – всё это сливалось в одну ровную серую массу, без очертаний, без теней, без света. И чудилось обожженному, изрубцованному лишениями и потерями воину, что он вдруг услышал чистый, незамутнённый родниковый голос, из того чудного, прекрасного и светлого мира, где он когда-то жил и откуда был навеки изгнан войной.

Волла-ги! Там не знают страха преследования, не ведают о грязи и смертоубийственной бойне, о слепо-жестокой схватке Добра и Зла; замешанной на крови, лютой ненависти и религиозной вражде. Там не знают о муках и страданиях человека, попавшего в раскалённые клещи судьбы, исколотого штыками, исклёванного издевательствами и избиваемого плетьми палачей. Там чисто, радостно и светло, и всё это чистое, – нашло приют в душе этого маленького, только, что народившегося на Божий свет, человека, которого, он мюршид Гобзало, любил больше жизни и готов был ради него на всё! К запаху слезившегося воска, шедшему от свечи, примешивался неуловимый сладкий аромат женского молока, и чудилось испытанному воину-гази, как прикасаются к его сыну дорогие пальцы, которые он так любил целовать, и хотел бы целовать по одному и так долго, пока смерть не сомкнёт его уста навсегда, своим неумолимым и беспощадным предначертанием.

– Сердце моё, – он крепко стиснул ладонями её скулы, приблизил лицо к лицу. – Береги сына. Береги Танка, как зеницу ока! Он наше бессмертие. Он продолжатель моего рода.

«О чём ты говоришь, муж?! Всё сделаю, не терзай свою душу», – прочитал он в её преданных глазах. Гобзало разжал тиски своих твёрдых ладоней. А она, оторвавшись от душных подушек, припала к нему, уложив голову на выпуклые, полукружья мужниной груди, приникла к нему, словно вросла в него всем своим существом.

Так они моча сидели, точно боялись разбить чистый хрусталь доверительной тишины. От её слабого, нежного дыхания и выпитой бузы у него слегка кружилась голова. Мариам будто бы зажигала в нём угасшие светильники, давно минувших лет…И он, благодарный, в полной власти жены, на время утратив волю и имя, состоявший из её горячего шёпота и нежных прикосновений, странствуя в таинственном, создаваемом ею пространстве, крепче прижал дорогую жену.

Мариам притихла, словно притаилась, ещё сильнее прилепилась к его груди, и сердце её трепетало от радости и неизъяснимой тревоги. Ещё минуту назад у неё хватало сил скрывать от мужа своё чувство, но теперь, когда лицо Гобзало было рядом, когда она чувствовала его обжигающее дыхание, – всё затаённое вырвалось наружу, и она с глубоким вздохом взглянула на него благодарными, любящими глазами.

Непостижимая сила, как прежде, влекла их друг к другу, и в одном чувстве, в одном порыве, помимо воли, их губы слились. И не было бы, верно, конца их ласкам, если бы спящий рядом «джигит», не закряхтел и не напомнил о себе требовательно – и по-мужски.

Родители встрепенулись. Подобно чете орлов, услышавших голодный зов птенца, слетелись к гнезду. Их раскрасневшиеся лица осветили улыбки. Мариам по-матерински нежно, но сноровисто подхватила сына и положила его на руки отцу. И кроха-джигит тут же окончательно смахнул сон и улыбнулся ему своими чёрными глазёнками-бусинками! Воллай лазун! Здорово странно почувствовал себя мюршид Гобзало…Да, он много раз держал на руках своих любимых белок – Хадижат и Патимат, когда они были такими же, – не больше сапога, но дочки не в счёт…Ай-е! Другое, совсем особенное чувство испытал теперь Гобзало. И оно было прекрасным, до слёз…

– Давай его мне, – Мариам привычно скользнула рукой в глубокий разрез рубахи, приспособленной для кормления ребёнка, и её правая, пока еще не опустошенная грудь, отяжелевшая от молока, легла и заполнила её ладонь целиком. Кроха не мало сумняшеся, тут же ухватился за неё и вскоре снова заснул, так и не оторвав своих розовых губёнок, от торчащего, как набухшая почка, соска.

Гобзало во время кормления сына стоял за спиной жены, приобняв её плечи. И она, управившись со своей миссией, счастливо откинула голову назад, и прижалась тёплой щекой к его склонённому лбу. Он снова отчётливо почувствовал запах материнского молока, этот сладко-кислый аромат, а потом все старые и родные с детства аварские запахи: огня, дыма, земли, жира, крови, пота и полной дикости, которую он, конечно же, не мог осознать…

– Ты куда? – она беспокойно скользнула взглядом по его лицу. В её агатовых блестящих зрачках отражался двоящийся оранжевый лепесток оплывшей свечи.

Гобзало не ответил, только провёл рукой по лбу, и ещё теснее сдвинулись его нахмуренные чёрные брови.

– Сейчас буду, – уже у порога хрипло обронил он.

Дверь хлопнула за его спиной, и обострённый слух Мариам сразу уловил множество различных шумов и голосов в доме.

…Из прихожей на двор, слышалось тяжёлое шлёпанье свекрови, во след ей летел ворчливый клёкот отца Гобзало…

…Внизу, под оконцем шушукались её старшие дочки: быть может, радовались рождению младшего братца Танка, а может, их занимали танцы и песни, или бесхитростная весёлая игра, что зовётся в аварских аулах «бакиде рахьин». Это состязание в лиричности, в остроумии, в умении быстро найти нужное словцо – вот, что такое эта игра.

…А у ворот буйволятника, угнездившись рядком на старой сухой колоде, захмелевшие от споров повитухи, глушили одна другую треском голосов, ни дать ни взять, как стая галок, не поделивших меж собою баранью кость…

Хай, хай…Всё слышала Мариам, всё ясно могла представить, что творилось вокруг…Но, оставшись с младенцем одна, она не в силах была разделить ни веселья игр молодых, где быстрые стрелы их чёрных, сверкающих глаз пронзали друг друга в огненных танцах…Ни поддержать разговоров о хозяйстве, о детях, о баранте опытных женщин, – решительно ничего. Радость рождения долгожданного сына, омрачал скорый отъезд Гобзало. Хужа Алла! Как боялась она за него, как стонало и обливалось кровью сердце!..Её жутко пугал этот отъезд. Дурное предчувствие угнетало душу. Пугала её и новая жизнь, пришедшая в Дагестан…Давила могильной плитой неизвестность. Ах-вах иту! Какие будут заведены порядки в горах?

Что ждать от этих неверных урусов, которыми горянки пугают своих детей? Что ждать от их всесильного Белого Царя, с которым полвека бились горцы Кавказа? Бились насмерть под предводительством трёх имамов и …проиграли. В аулах болтают разное про Царя…говорят в своём Петербурге, он разъезжает на огнедышащем железном коне, вооружённый до зубов, в окружении свирепых батыров. Каждый день, он только и делает, что рубит головы неугодным, пьёт из их черепов кровь, других садит на кол. И ещё говорят, что ест он только нечистых свиней и собак, водит дружбу с шайтаном, а спит в огромном серебряном сундуке, под одеялом из золотых монет!…Уф, Алла…Холодно ему, наверное? Можно ли всему этому верить?..

Так, томясь страхами и сомнениями, крепко переживала Мариам, баюкала на руках маленького Танка, и даже не заметила, как вошёл Гобзало.

Глава 2

Одноглазый Маги, как безумный, проскакал ещё версту или две.

Один шайтан ведает, как запалённый конь смог вынести эту немыслимую гонку. Грудь беглеца готова была вот-вот разорваться, точно пороховая бочка, к которой поднесли фитиль; дыхание прервалось, но…горизонт был чист!

Талла-ги! Сквозь липкий пот и размыто-туманный жар он увидел: никто не гнался больше за ним. Мрачные древние стены каньона, его скалистые лабиринты надёжно укрыли сына Урады от шашек и пуль Белой Бурки.

…Магомед насилу успокоил надрыв загнанного сердца, с тупыми ударами изнемогавших мышц. Четвероногий спаситель тоже, как будто, вошёл в норму, но горец знал: тянуть время больше нельзя. Коня, запалённого скачкой, хоть убей, следовало выводить и промять, иначе он падет на ноги и тогда в помощь его страданиям останутся только кинжал или пуля.

Подобрав аргамака уздой, приосанив горделивой выправкой, мюрид дал пятками посыл. Конь резво прянул вперёд, прижимая уши, но сдерживаемый крепкой рукой, неторопливо загрунил, держась теневой стороны.

…Когда всадник добрался до юго-восточных отрогов, расплавленное солнце окрасило охристо-жёлтый пейзаж в гранатовые тона. Каратинский каньон, что огромная рана на теле земли, открыл перед взором, свой ставший лиловым с сиреневой прожилью зев… Вечерело. Длинные густые тени легли от скал. Мюрид подрезвил коня – надо было поспеть засветло. Через пару часов пустынные долины окутает звёздная паранджа, сотканная из горячего шёпота духов гор. А жерло каньона превратиться в аспидную смоль.

Аргамак вступил копытом на длинную извилистую тропу, которая незаметно сворачивала в сторону, брала вверх и вела к Ассабскому перевалу. Сын Исы дернул посеребренный повод. Воллай лазун! Ещё час и они минуют зловещий каньон, который от веку был прибежищем грифов, ядовитых змей и тарантулов. Магомед позволил себе и коню передохнуть; не покидая седла, сделал пару глотков воды из круглой кавалерийской фляжки; теперь он не волновался – успеет до темноты.

Обзор был прекрасным. Его единственный, потому ещё более зоркий и цепкий глаз, зачарованно глядел на тревожные краски заката. На чисто-белые громады гор с призрачными очертаниями, на явственную воздушную линию их вершин и далёкого неба.

Ай-е! С данной возвышенности, как ни с какой другой на этой тропе, ощущалась вся даль между ним – песчинкой, горами и небом; вся грандиозность и вся бесконечность сей величественной красоты. Снежные пики, казалось, плыли по горизонту, блестя на клонящемся к западу солнце, своими нежно-розоватыми вершинами. От них веяло дикой свободой, первозданной чистотой и знобящей прохладой.

…Он перевёл взор: там, на юго-востоке, за необозримым нагромождением скалистых хребтов, подобно абреку-кровнику, скрывался заоблачный Гуниб. Магомед горько усмехнулся. Ему пришли на память последние, услышанные им, слова Имама Шамиля:

«Братья мои! От судьбы не уйдёшь. На всё воля Всевышнего. Сидя на коне в отаре не спрячешься. А я, как и вы, – на коне. Да… У Белого Царя руки длинные, и неисчислимы его полки. Но есть места в Дагестане, куда и Ему не дотянуться. Волла-ги! Мы пойдём на Гуниб-Даг. Поднимемся на его поднебесное плато, запасёмся провизией, порохом, ядрами и свинцом; всемирно укрепим горные тропы неприступными стенами-башнями, и дадим гяурам последний бой! Верю, Милостивый Аллах да не забудет своих сынов…И да не отвернётся от них в суровый час испытаний. Так было прежде, так будет ныне. И знайте: коли урусам и суждено будет взять Гуниб, они выиграют только битву, но не Газават! Билла-ги! Наши внуки и правнуки ещё не раз отомстят поганым псам за нас, обрушив на них праведные гроздья Кавказского гнева! Аллах Акбар! Иншалла!».

Вдыхая чудные запахи цветущих соцветий шиповника, барбариса, нежный розовый, жёлтый свет скальных цветов, он оглядчиво тронул коня. Был благодарен Небу за этот счастливый зигзаг судьбы, уберёгший его от гибели; за эти напоённые свежестью горные склоны, зелёный блеск солнца на ветке придорожной чинары, за слюдяные проблески разноцветных стрекоз и белое трепетание бабочек.

Одно властно и кроваво перечёркивало всю эту божественную красоту, низвергало сердце с горней высоты в тёмную бездну отчаянья. Перед глазами продолжал трещать и лопаться солнечный мир!.. Воздух был нашпигован свистящей смертью, и мчавшиеся на конях мюриды, то тут, то там внезапно вскидывали руки, дырявленные свинцом, срывались с сёдел под копыта казачьих коней и шашек, кто, молча, срезанный насмерть, кто корчился и хрипел, задыхаясь в предсмертных муках. «Гобзало!» – мысль о суровом мюршиде обложила льдом грудь Магомеда.

– Хужа Алла… – прошептал он, чувствуя, как сжимается в мозгу холодный узел страха. Он продолжил спуск по тропе, не в силах поверить в этот стремительный и трагический поворот событий. В висках пульсировала боль, желудок свело, он почувствовал себя разбитым до последнего сустава. – Э-ээ…что я скажу ему? Горе мне! Как посмотреть в глаза? Шакал я самолюбивый! Лишь свой лай слышу. Вай! У подлого только и славы, что большой тухум! Ведь было приказано мне: не вступать в схватку с гяурами, лишь следить за врагом и вовремя упредить о его приближении! Э-э-эй…Дадай-ии!!

Страшная правда клещами схватила сердце. Перед взором снова возник суровый образ наставника и его напутственные слова сами собой зазвучали в ушах. «Помни, брат, что защищаешь землю, где родились и жили наши предки, где покоятся их кости, и не уступай в храбрости им! Много сил положили они на защиту наших гор, их священной кровью до самой сердцевины пропитана земля! Теперь – наш черёд, Магомед… Только помни наказ Шамиля: «Шашек из ножен не вынимать! Гяуры не должны обнаружить вас». Помни и мой наказ, брат. До моего возвращения – чтобы новая пыль не осела на копытах ваших коней. Береги вверенных тебе людей…Чего бы это тебе ни стоило».

Одноглазый Маги внутренне содрогнулся. «Вай-ме! Колдовская сила заворожила меня… Шайтан толкнул на необдуманный шаг! Э-э, пр-рощай моя честь! Уж лучше бы меня сразила пуля неверных… Или самому взять кинжал да перерезать себе горло».

Так, обуреваемый чёрными мыслями, он рысил краем тропы по траве, почти крадучись, когда, чу! – далеко впереди услышал шорохи и хруст камней. Тотчас, бесшумно съехал в сторону, спрятался за скалой, взвёл курок и стал ждать.

Синий сумрак расселины поглотил его с конём. Нагретые солнцем плечи ощущали влажный тяжёлый воздух, стекавший с замшелых стен. Раздутые по-волчьи ноздри впитывали чистый дух близкого родника. Напряжённый взор успел разглядеть тёмные сырые потёки на базальтовых глыбах, обрывок перламутровой паутины, бесшумный проблеск крапчатых, с изумрудным отливом птичьих крыльев.

Губы Одноглазого беззвучно повторяли молитву…вдруг, впереди, за поворотом, где вновь открывалась бездонная пасть каньона, послышался отчётливый стук копыт по песку: чек-чак, чек-чак…чек-чак…

Маги молниеносно вскинул винтовку к плечу; поймал на мушку тропу, палец уверенно лёг на спусковой крючок.