Имам Шамиль. Том второй. Огненная тропа

Он жаждал отклика от неё, понимания…Но Мариам упрямо молчала. Лицо её, то вспыхивало, то гасло. Вдруг гнев сверкнул в её глазах.

– Лжёшь ты, лжёшь! Аллахом клянусь, лжёшь! Ты любишь только себя, а не нас! Ты любишь войну и себя в ней!

Гобзало не ожидал такого нападения от жены, опешил, скулы его задрожали и налились свинцом. В нём всё выше и гибельнее вздымалась волна раздражения и отчуждения. От бабьего лепета, от облегчённых ответов на роковые, не имеющие ответов вопросы, среди которых погибал Имамат, был опрокинут на лопатки Кавказ, убиты многие тысячи горцев и многие ещё будут убиты гяурами! Таллаги! Ему казалось, он падает, проваливается сквозь твердь в пустоту, в погибель. «Змея, змея ты ядовитая! – отшатнулся Гобзало. – голову бы тебе размозжить!»

Она вдруг перестала бросать обвинения, почувствовав его холодность. Испуганно вгляделась в него. Прозрела! Точно уловила его ужас, угадала падение. Подхватила его на лету, спасая, возвращая обратно в оранжевый свет оплывшей свечи.

– Хужа Алла! Прости меня женщину! Прости, мой господин…

Липкий, животный страх за мужа, сменился, наконец, восхищением перед его несгибаемой волей и мужеством. Дольше не в силах бороться с собой, она поднялась с подушек и робко подошла к нему. Она, любящая, не столько видела, сколько чувствовала его бесконечно усталое лицо, с такой любовью и призывом, с такой надеждой обращённое к ней.

Ей трудно было говорить. Да и что могла она сказать? Упрекать в том, что он оставался верен клятве воина данной Имаму Шамилю? Или, что пришёл к ней с сыном попрощаться перед отъездом? Но ведь все её мысли, все душевные мольбы неизменно были обращены к нему, чтобы примчался он, появился, как долгожданное солнце, или как гром среди ясного неба…Чтобы ей, ещё хоть раз удостоиться встречи с ним, хоть ещё раз изведать женское счастье, сказать ему ещё раз о своей беспредельной любви. Ещё раз открыть свою душу. Слить своё сердце с сердцем единственного.

Она заполошно гладила его напряжённую шею, лицо, пробиралась быстрыми горячими пальцами под ворот его черкески. Расстёгивала пуговицу на бешмете.

– Ты прости меня! Не слушай! Я так рада,…рада, что ты приехал! Не забыл нас,…клянусь Аллахом, я всегда, до последнего вздоха, вместе с детьми буду ждать тебя, муж мой. Прости, глупую! Возомнило железо возле золота, что так же блестит…

Гобзало с достоинством промолчал. Шевеля лишь губами, прочёл молитву, огладил себе лицо руками. Затем гордо выпрямился, сделал шаг на встречу, чувствуя – победа за ним и без плётки, – лицо его озарилось.

– Иншалла… – запоздало пробормотала она. Замерла в его объятиях, притаилась на груди мужа, почти не дышала, как куница, почувствовавшая близость орлиных когтей. Сладкая истома раскаяния охватила Мариам, она поникла бессильно, и вдруг стон вырвался из её груди, вскинув гибкие руки, она обвила их вокруг шеи любимого. Гобзало приник к её ждущим губам долгим жарким поцелуем.

– Мариам! – простонал он, лёгким движением подхватил её на руки и стал покрывать поцелуями.

Тлеющий фитилёк прогоревшей свечи мигнул и погас, голубой дымок скользнул к потолку и истаял…Тревожный предрассветный мрак залил комнату. В глубокой тишине изредка слышался только воркующий шёпот супружеской четы: они, как и прежде призывали в свидетели Творца на Небесах, и жизнь свою на земле, что будут вечно принадлежать друг другу…

* * *

Той ночью, старый Ахмат, так и не сомкнул глаз со своей старухой; торкая ее локтём в бок, шепнул:

– Э-э, женщина! Глянь невзначай: вместе легли, нет?

– Бисмилах, бисмилах…Зачем тревожить? Вместе им постелила, разве не знаешь? Так ведь …Мариам после родов…

– Не каркай, ворона! Иди, давай, посмотри. А я коня снаряжу Гобзало. Скоро подымать его буду.

Мать, выполняя наказ мужа, заковыляла в толстых носках из овечьей шерсти на женскую половину; сдерживая отдышку, допыхтела до места, глянула тайком сквозь дверную щель в опочивальню, залитую лунным светом, довольная вышла на двор.

– Да даст им Аллах, чего они ждут! Вместе…

– Ца, ца, ца, ца! Да продлиться их жизнь! Да умножаться их бараны! – оглаживая костистыми ладонями лицо, защёлкал языком старик.

Глава 3

Смеркалось. На западе накипали свинцовые тучи. Где-то далеко, в горном безбрежье, в полосе Кара Койсу вилась молния; сломанным крылом недобитой птицы трепыхалась рубиновая зарница. В той стороне тревожно светилось блёклое зарево, принакрытое обугленным руном сизой тучи. Горные долины, как бирюзовые чаши, до краёв налитые тишиной, таили в каменных складках и морщинах теснин призрачные отсветы дня. Хай, хай…Чем-то неизъяснимо тоскливым, беспокойно-унылым, – сей вечер напоминал осеннюю пору. И даже буйное разнотравье, лишившись прежнего аромата, казалось, излучало удушливый запах тлена.

…Спустя время, как и предполагалось, заморосил назойливый, мелкий, холодный дождь. Ай-е! Горцы промокли и издрогли на влажном ветру; их тёплые бурки и башлыки, бесследно пропали во время погони, вместе с хурджинами и другой поклажей, которую везли на себе вьючные лошади.

…Оскальзываясь на размытой дождём тропе, часто ведя коней в поводу, они поднялись и спустились с Ассабского перевала. Впереди вот-вот должны были показаться дымы аулов Телетля.

Принюхиваясь, как волки, к многообразным невнятным ароматам намокшей травы, мюриды упрямо продвигались вперёд. Изредка останавливаясь, счищали с чавкающих водой, насквозь промокших чувяков, комья приставшей грязи. Выпрямлялись и снова тяжко, и устало несли свои измученные тела; скрипели, потемневшей от воды, седельной кожей.

* * *

Дождь перестал гвоздить землю, когда, шедший впереди Магомед, внезапно упредительно вскинул руку и быстро свернул с тропы под защиту скал.

– Что там? – прохрипел Месело.

– Казаки!

Оба сторожливо выглянули из-за гранитной скалы: на крутом взлобье кургана чёткие рисовались фигуры семерых верховых.

– Вон ещё! – Отрубленная Рука горячо шепнул Магомеду, нервно шевеля пальцами правой руки. – И ещё!..

По кургану замаячили конные. Казаки съезжались группами, разъезжались, исчезали за лобастым гребнем и вновь показывались. Нехлудовцы? Нет. Это были кубанцы, а те – терские казаки.

Одноглазый приказал трогаться в обход. Проехали стороной один из телетлинских аулов. Очевидно, по распоряжению вчерашнего наиба Шамиля Кебед-Мухамеда, тамошнее население, радостно, встретило русских.

Доселе одуряющая, висевшая тишина, была нарушена бойкими криками ездовых, надсадным рёвом сгуртованного скота; разгульными отголосками гармони и общим, всепоглощающим гудом переполненного людьми большого аула. С южной окраины слышались лопавшиеся выстрелы ружей. Повсему стреляли и резали скот для солдатских котлов, и Магомед заметил, как Месело, ехавший рядом, дрогнул, судорожно схватил рукоять револьвера.

Мюриды жадно всматривались в разводимые костры, принюхивались к манящим дымам; близкий и недоступный аул, тянул к себе неодолимо. Воллай лазун! Если б на то была воля Аллаха, они, не раздумывая, соскочили бы с опостылевших сёдел, и замертво упали на войлоки, не раздеваясь, под дремотное потрескивание костра так, чтобы согревающим теплом и жаром охватило их мокрую, вконец иззябшую плоть.

* * *

От котла – сажа, от злого – зло. Не солоно хлебавши, перевалили на другую сторону горы. Биллай лазун! Новый аул. На зависть ещё более богатый на дымы и сакли.

Та же картина. От голода и отчаянья у них подвело животы. Жители сего селения щедро и на славу привечали русских солдат. Слышались искромётные звуки лезгинки. Заполошно гремел барабан, тщетно пытаясь обойти в неистовой скачке – вечном споре, – крылатую зажигательную зурну.

– Смотри! Э-э, шакалы! Продажные псы… – Месело, едва сдерживая, охватившую его ярь, указал стволом штуцера.

Магомед стиснул до ломоты зубы. По освещённым, закатным солнцем, тесным улочкам, как муравьи сновали люди; прудили переулки армейские фуры, обозы, мельтешили конные.

Сын Исы, щуря мстительно глаз, беззвучно шептал проклятья; он хорошо различал даже знакомую, ненавистную окраску мундиров врага. Возле аула, на две версты с гаком, белели в четыре ряда парусиновые палатки Барабанных Шкур, вокруг них кишели солдаты, как трупные черви в туши буйвола.

…Оставив лошадей под скалой, они вскарабкались выше, где был шире обзор и тут!.. На фоне алого неба были чётко видны густые колонны пехоты, конных драгун, отряды грузино-осетинских дружин и сотни туземной конницы.

Хай, хай…Они видели и не хотели верить своим глазам…Все дороги огромной монументальной долины, что открывалась взору, были забиты войсками. Вай-уляй! Это был железный поток, который, сметая всё на своём пути извиваясь в теснинах, неумолимо двигался на Гуниб. Подобно несокрушимым легионам Древнего Рима, полки Белого Царя, пробирались к сердцу горного Дагестана. И под их железной пятой содрогалась земля, крошился камень и мелели полноводные реки. Суровые, рослые усачи, видавшие виды, шли возле фургонов, тяжёлых горных орудий и арсенальных подвод. Рота за ротой, полк за полком, безудержно, как вешняя вода с гор

Колонны, начало и конец, которых терялись в свинцовом сумраке близкой ночи, на ходу перестраивались, удлинялись, свивались в плотные упругие жгуты, и, лязгая сталью, гремя окованными колёсами артиллерии и фургонов, текли на юго-восток. Мерно волновались, но без огней и факелов, без рубиновых угольков походных армейских трубок.

* * *

…Напряжение отчаянья болью пульсировало в груди Магомеда, в ушах громко стучало. Лицо дёргала судорога. Не в силах совладать с собой, он мазнул взглядом собрата, из горла вырвался возбуждённый клёкот:

– Это невозможно! Гьеб букIине рес гьечIо! Йохъ…йохъ…И Пророк за свою голову молится. Будь осторожен, Имам Шамиль! Да продлит Аллах твою жизнь! Месело, это наша смерть.

Вместо ответа Отрубленная Рука, твёрдое лицо которого в эти мгновения, казалось, обвисло на скулах, судорожно пытался загибать пальцы, считая батальоны и пушки, но сбился, и нервно боднув локтём кунака, потрясённо вздохнул:

– О, Алла! Вай-ме…Сколько же их? Откуда?!