Железный поход. Том 1. Кавказ – проповедь в камне

Так пошли же нам, Господи, разум истинный, просвети наши очи внутренние благодатью Духа Твоего Святаго! Молю Тебя, даруй нам всепобеждающее смирение – что не есть безвольное подчинение злу, но есть сила – могучая и трезвая, способная сохранить мир и покой осмысленного бытия перед лицом охвативших нас ныне мятежей, смут и волнений. Аминь.

Глава 4

– Убили! Убили-и-и! Где? Где-е? Покажите мне его!!

Гневливый стук каблуков, громыхание распахиваемых под ударами дверей и стремительно приближающиеся заполошные крики прислуги обожгли слух Аркадия, вырвали из сладких объятий сна.

– Черт! Темнота – хоть глаз выколи! Который час? – Скрипнув зубами, Лебедев резко приподнялся на постели, опершись локтями в дышащую нагретым теплом перину. – Что за переполох? Сумасшедший дом…

Плохо понимая спросонья происходящее, Аркадий раздраженно тряхнул всклоченной головой, окружив себя скрипом звенящих пружин и шелестом кружевного белья. Он собирался уже опустить босые ноги на ковер, чтобы оживить свечу, когда разнобой каблуков и возгласов взорвал покой коридора, а еще через миг-другой двери спальни, не выдержав ударов, распахнулись, впуская скачущий свет свечей и темные силуэты дворни.

– Не дергайся, ирод! Забью! – Топорище колуна придавило грудь Лебедева. В нос шибануло запахом пота, мешковины и дегтя. Здоровущий, ладно скроенный, с загорелым обветренным лицом и шеей мужик опрокинул драгуна на постель. Длинные, грубые, что конский волос, усы делали его лицо лютым. – А ну, сволочь, р-руки упокой! – Две гневливые морщины меж бровей обозначились жестче, широко поставленные глаза впились в лицо офицера.

Аркадий захрипел от боли, хватая ртом воздух, на обеих руках повисло по гарному хлопцу.

– Вота… он, матушка! Взяли волчару! А ну-тка, поддайте огня! Расступись, расступись! Пожалуйте, барыня, на убивцу взглянуть. Эва, зубье скалит, зверь!

Вокруг зашарашились, забегали люди. Там и здесь в люстрах и в светильниках вспыхнули свечи – их было маловато для света, но довольно, чтобы на стенах вытянулись глубокие тени. Всюду объявились они: встали в углах, протянулись по белому лепному своду, хватко цепляясь за каждый рельеф.

– Да отпусти-те же меня? Р-руки, мерзавец! Что за вздор несет этот болван? – внезапно окрепшей мыслью взорвался Лебедев. – Где граф! Я требую!!

– Эт мы у тебя теперича требовать да пытать станем!

Ротмистр со вздувшимися на шее и лбу венами, теряя последние крохи терпения и разума, бешено рванулся от подушки. Но то, что ухватил его затравленный взгляд, заставило Аркадия замолчать.

Мятущийся свет свечей расплескался тревожными волнами по мрачным стенам и угрюмым лицам толпы. Но из всей этой дышашей ненавистью и враждой массы он выхватил лишь одно бледное восковое лицо в обрамлении седых разметавшихся волос и два бессмысленных глаза, уставившихся на него.

Пленник застонал, не имея сил шевельнуться, тряхнул досадливо головой, словно хотел прогнать прочь видение, но старуха, ряженная в старомодный просторный капот, продолжала поедать его жутким взором. Графиня смотрела на Аркадия, вернее, не на него, а куда-то сквозь него, настолько бессмысленным и безумным был ее опаленный горем и отчаянием взгляд. Он словно видел насквозь и в то же время не замечал.

– Графиня, позвольте объясниться! Я… – задушенный топорищем мужика, взволнованно начал Лебедев, но был прерван старухой:

– Нет, нет… Это не так… Нет, совсем не так! Этого не может быть! Избави Господи… за что? Зачем вам… молодому человеку, это?! – кусая морщинистые губы, зарыдала она. Лицо Татьяны Федоровны смялось, заколыхалось, стало мокрым и диким. Выцветшие глаза дрожали слезой, дыхание сделалось чаще, короче и громче. – Убий-ца! Убий-ца-а! Невинная кровь на тебе! Будь проклят! Петенька, Пе-тя! Господи, на кого ж ты оставил меня?! Забери, забери меня с собой!! – Что-то скороговоркой шепча, истерично потрясая маленькими, как ссохшиеся яблоки, кулаками, натыкаясь на ждущую ее приказаний челядь, старуха бегло ощупывала их плечи и лица костлявыми пальцами, оборачивалась вперед и назад, точно искала поддержки и никак не могла найти.

– Татьяна Федоровна! Матушка-благодетельница наша! По приказу вашему Антипка, сын Тимохинский, верхами в уезд слетал. С его благородием – с паном урядником возвертался. Прикажете-с просить?

Осип, ливрейный слуга, накануне принимавший сырой плащ Лебедева, юркнул из-за двери и, клюнув губами графиню в плечо, замер, подобострастно склонил голову, поглядывая исподлобья на барыню. Та посмотрела на плешивого, похожего на откормленную крысу служку, не разжимая искусанных губ. Исплаканные глаза ее смотрели мертво и проникновенно, глубокие, как омут.

– Зови же, Осип! Чего ждешь?! – с трудом сдерживая судорожное рыдание, наконец разродилась она.

Аркадия подняли рывком и встряхнули, как пустой мешок, поставили лицом к стене. За спиной холодно звякнуло оружие.

– Нехай отдышится, а то задушишь его, Антон.

– Пошел! – гаркнул сиплый бас конюха. – Сейчас тебя ощипают, гуся. Его благородие пан урядник враз расколотит, что ты за птица.

– Но, но, полегче! Не трогать его! Простите, графиня, служба… Попрошу всех выйти, оставьте нас одних. Одевайтесь, ротмистр. Влипли вы, сударь… Гнусная история, скажу я вам.

Аркадий порывисто обернулся, в нескольких шагах от него стоял плотный, с недовольным, обрюзгшим, скверно пробритым лицом урядник, а чуть далее, за его двухаршинной спиной серыми силуэтами вырисовывались фигуры конвоя.

– Который час? – Лебедев, раздраженно растирая грудь, подошел к стулу, на котором лежал мундир.

– Рассвет… скоро пятый час, одевайтесь.

В опустевшей спальне резко пахнуло солдатским сукном, крепким запахом дешевого табака и мокрых сапог.

Неторопливо, с достоинством облачаясь в мундир, Аркадий Павлович был спокоен, но боле серьезен, столь велико было его презрение к полицейским чинам и вообще ко всему этому недоразумению, что ему не хотелось ни лишним словцом, ни притворной улыбкой бодрости подчеркнуть свою смелость и правоту беспричастности. Он был ровно настолько уверен и сдержан, насколько необходимо для того, чтобы оградить свою душу и офицерское благородство от чужого злорадного глаза.

– Урядник, – застегивая последний крючок ворота, все же не удержался драгун. – Вы наконец соизволите, любезный, объяснить мне, что все это значит? Какого черта и по какому праву вы все тут вламываетесь в мою спальню и устраиваете дешевый балаган?

– Сдайте оружие, – точно не слыша вопроса, мрачно надавил тот, передавая своему подручному офицерский палаш и револьвер Лебедева. Затем цепко, но без зависти, мазнул статного ромистра взглядом, неопределенно покачал головой и по-житейски хмыкнул: – Выпить… хотите? Рюмку?

– Да идите вы к черту со своей рюмкой! На службе вы или на святках?

Аркадий обжег брезгливым взором опухшую с перепоя вишневую рожу жандарма и, независимо заложив руки за спиной, уставился в робко светящее окно.

– Да на службе я, на службе, – отмахнулся урядник. – Ну-с, как хотите… А я без согреву-с, простите, не привыкший… Я вот из-за таких, как вы! – двадцать верст по холоду и дожжу в ночь, глаз не сомкнув, мать вашу… Эй, Панас!

– Рад стараться, Клим Тимофеич!

В латунном «маршевом» стаканце призывно забулькало, зажурчало…

– Может-таки… выпьешь, служивый? Глупо гордеть да бояриться… Ой, гляди… Поверь Ракову. – Урядник тыкнул себя в грудь мозолистым бурым пальцем. – Кто в участке, на подвале еще предложит? – Глаза его без лукавства уставились на Аркадия. – Я погляжу, ты из настоящих, не из штабных пудрениц, голубь.

– Молчать! – Лебедев вспыхнул, как порох. – Ты мне не тычь, пес! Я тебе не «фрукт» и не «голубь», а ваше благородие, сволочь!

– Были, – согласно кивнул Раков и, не обидевшись ни на миг, добавил: – А теперь мой постоялец… до решения судебного пристава. Так будете, ваше благородие? Я последний раз с пониманием…

– Сказал же – нет! Не могу.

– Как это «не могу»? – не унимался урядник. – Не может только непорочная девка, да и та быстрехонько соглашается.

У дверей вместе с урядником хрипло гоготнул конвой.

Тот, кого нарекли Климом Тимофеевичем, признаться по совести, весьма жаждал изловить злодея иль душегубца. Желание это было столь же заманчивое и понятное, как невзначай сыскать тугой кошелек. В данном раскладе первое было залогом второго. Да и кто, право, мог осудить Ракова? Дома, в уезде, в не ахти какой просторной хате осталось полдюжины ртов.

Уже ходко шел второй десяток лет с тех пор, как Раков Клим Тимофеевич вот таким же образом по вызову иль по сигналу осведомителя мчался на место преступления. Попав переводом в Белостокский уезд, в заштатный, вечно залитый дождем и слезами гнилых склок городишко, где унтеры и офицеры столь живучи, а подъем по службе столь медленен, Раков тем не менее духом не падал, во всем пытался искать хорошее, нужное. Но истаяли годы, а все оставалось по-прежнему, и Климу Тимофеевичу усиленно приходилось напрягаться, доказывая себе, домашним и окружению, что дышится и живется ему куда как неплохо, и так, собственно, жить и следует. Увы, доводы урядника принимались через пень-колоду, покуда он не обзавелся верным союзником и другом – графином. Когда по хмурому утру, сполоснув лицо и натянув выстуженные за ночь опостылевшие сапоги, Клим Тимофеевич опрокидывал «маршевый» стаканец, а то и другой, все становилось ясным и замечательным.

Обо всем этом Лебедев, понятно, знать не знал, однако ко всему происходящему обнаруживал то смягченное сквозь дымку раздражения любопытство, которое свойственно цельным сильным натурам.

– Что хоть у тебя? – Аркадий через плечо посмотрел на прозрачную лимонного ццвета жидкость.

– Хо! – оживился Раков. – А ну, придержи дверь, Панас. Старка ляхская, – урядник чмокнул темными губами стаканец, – здешняя, родного настоя, вижу, не пил? Пейте на здоровьице, ваше скобродие, потом извольте руки белые подать… Эй, Панас, сготовил веревку?

Кошки дюже скребли на душе, и Лебедев, не в силах справиться с дурным предчувствием, перекрестившись, залпом опрокинул поднесенный стакан. Настойка обожгла нутро, разрумянила лицо:

– Ну и отраву вы тут пьете. – Аркадий отдал стакан и, не сказав боле ни слова, вытер губы, точно ему хотелось уничтожить и след своей покорной уступчивости.

Со связанными за спиной руками, в сопровождении конвоя Лебедева препроводили в кабинет графа, где выдержка и воля изменили драгуну.