Железный поход. Том 1. Кавказ – проповедь в камне

Глядя на сизый изменчивый дым сигары, память его набросала портрет того, кто тайно отвозил новорожденного под Вильну, в имение графа Холодова.

Лебедев Аркадий – еще молодой, но уже обожженный польской войной драгунский офицер в красивом кавалерийском мундире. Породистое русское лицо, на высокий лоб падают упругими завитками темно-русые волосы, и что-то смелое, уверенно-твердое в гордом повороте головы… Вспомнив о ротмистре, о Кавказе, Михаил Павлович вспомнил и о том, как ежегодно, уже третий десяток лет в дворцовой церкви, равно как и по всей России, служили скорбный молебен по случаю начала войны на южных границах Отечества. В этом году при выходе из церкви Государь обратился с речью к офицерам, присутствовавшим на службе. Он сказал им, что гвардия покуда не будет вступать в дело, но что, ежели обстоятельства сего таки потребуют, он сам поведет ее и уверен, что она покажет себя достойной этой чести. Наследник цесаревич Александр подошел к отцу и произнес сакраментальное, вечное: «Рады стараться», которое офицеры дружно повторили хором. Император тепло обнял сына. Но вот незадача: в этой маленькой сцене, участником которой являлся и Михаил Павлович, не чувствовалось ни на йоту одушевления или влечения. «Восточный вопрос – вопрос совершенно отвлеченный для ума петербургского, и особенно для ума гвардейского. Это «ум с порогом», крылья коего постоянно обрезались, ум, перед которым, увы, никогда не открывалось иных горизонтов, кроме парадов Марсова поля и Красносельского лагеря, не вырисовывалось других идеалов, кроме спектаклей оперы или французского балета, мог ли он осознать всю сложность вопроса?!».[33 - Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров.]

«И, право, – рассуждал Михаил Павлович, – как может ум, воспитанный на такой скудной пище, возвыситься до понимания крупных социальных и политических замыслов и воодушевиться идеей освобождения всех славянских народов и великого торжества православия? Пожалуй, прежде следует растрясти наше дремлющее в неге и грехе общество, перевернуть его вверх дном, прежде чем идеи такого порядка смогут проникнуть в тупые мозги петербургских гвардейцев. Увы, кавказская война идет уже третий десяток лет, а в Петербурге так и не поняли, что не стоит фамильярно похлопывать Кавказ по хребту. Но это мои чаянья, ежели собственная Его Императорского Величества канцелярия имеет на Государя подчас влияние более, чем Он на нее? Брата Константина[34 - Константин Павлович (1779–1831) – цесаревич, второй сын Павла I, главнокомандующий польской армией в 1820 г.; вследствие морганатического брака с Жанетой Грудзинской отрекся от наследования престола и в 1825 г., после смерти Александра I, не принял престола.] давно уже нет среди нас… а как славно иметь сейчас Государю его крепкое плечо и преданное сердце. Ободряет и вселяет уверенность в православные души одно: царственный брат мой превыше всего поставил упорядочение законодательства. И железная воля Его служит надежной порукой, что сие будет завершено. И еще, – Михаил Павлович пробежался взглядом по золоченым кессонам потолка, – длительная война с горцами имеет не только темную сторону. Войска, прошедшие этот ад, – лучшие войска в России, а стало быть, и в Европе. Ну вот, dixi et animam levavi…[35 - Сказал и облегчил душу (лат.)]

Он вновь по-лисьи улыбнулся чему-то своему и посмотрел на каминные часы швейцарской работы. Стрелки показывали семь часов. На данное время была назначена аудиенция Лебедеву, которого его высочество с нетерпением ждал лицезреть.

* * *

– Что же вы, ротмистр, проходите, прошу. – Михаил Павлович, стоя вполоборота к застывшему у дверей офицеру, любезно указал на одно из кресел. – Садитесь. Дорога была дальней, и вряд ли ее возможно для вас назвать partie de plaisir.[36 - Увеселительная прогулка (фр.).]

– Благодарю, ваше высочество, но я не смею…

– Смелее, садитесь, sans fa?on[37 - Без церемоний (фр.).] – И, точно помогая курьеру преодолеть барьер субординации, Великий князь первым опустился в кресло.

– Видите ли, голубчик, упрямство отличается от стойкости. Упрямец упорно защищает ложь, стойкий человек – истину. Вы, ротмистр, слава Всевышнему, преуспели во втором… и я весьма благодарен вам за верную службу. Знаю, знаю о том несчастье, что приключилось в Вильне, иначе, как бы я смог вызволить вас из петли судьбы. Успокою: вы вне подозрений, mon cher. Древние говорили: «Feci quid potul, faciant meliora potentes»[38 - Я сделал, что мог, кто может, пусть сделает лучше (лат.).]. Что делать, жизнь тасует нас, как карты, и только случайно – и то ненадолго – мы попадаем на свое место. Что до убийства графа… конечно, безмерно жаль старика.

Михаил Павлович тяжело вздохнул, поднял голову и крепко провел белой ладонью по глазам; встреча шла в разговорах «sotto voce».[39 - Вполголоса (итал.).]

– А вы… друг мой, имеете на этот счет какие-либо соображения? – Князь искоса взглянул на Аркадия.

– Никак нет, ваше высочество… Хотя разве кучер-бульбаш, что нанят был мною на виленской земле… уж больно странная, угрюмая личность… Но он и в дом не входил… Более у меня нет никаких догадок.

– Н-да, самые глубокие мысли приходят тогда, когда окажешься на мели, – мрачно усмехнулся князь и опустил тяжелые порозовевшие веки. – В не лучшие времена живем, голубчик, отнюдь… Стоит ли говорить о преступниках, ежели даже свидетелей стало трудно отлавливать.

Хозяин дворца внимательно посмотрел на гостя и при ярком свете свечей отметил, что тот изменился за полгода с их последней встречи: вокруг глаз обозначились новые морщинки и стало больше седых искорок в темных густых волосах. Лебедеву было между тридцатью четырьмя и тридцатью шестью. Но в движениях драгуна жила еще та упругость юности, а в плечах и руках чувствовалась та живая мощь, которая столь волнует людей, разменявших пятый десяток. Руки Аркадия были жилистыми, с длинными артистичными пальцами музыканта, с которыми так не вязались два сабельных шрама на внешней стороне кисти. Это были руки солдата, привыкшего к грубому делу, но одновременно они с удивительной легкостью управлялись с изящным фужером, сигарой, равно как и с ножом и вилкой.

– Еще вина? – Михаил Павлович с несвойственной ему доверительностью посмотрел на верноподданного слуга. И когда тот с почтительной готовностью наполнил фужеры шабли, князь тихо сказал: – К сожалению, обстоятельства сильнее нас, господин Лебедев… Мой незаконнорожденный сын, убийство графа Холодова, донос о вашем аресте Его Величеству… словом, лучше, ежели вы на время покинете Петербург, голубчик… Я подчеркиваю: на время.

– А как же мой Нижегородский полк, ваше высочество? – Аркадий, бледнея лицом, сдвинул брови. – Неужели… моя миссия в Вильну по вашей просьбе… сыграла столь злую шутку?..

– У вас свежие и точные сведения. – Князь посмотрел на офицера пронзительным взглядом и, отпив из фужера, прикурил сигару. – Вы почерпнули из «Полицейских ведомостях»? Впрочем, простите за неуместную шутку.

– Но это же была секретная миссия, ваше высочество?

– Увы… в России все секретно и ничего не тайно. В этом-то и беда. N'est ce pas, mon ami?[40 - Не так ли, мой друг? (фр.).] О моей персоне, как, собственно, и о вас, ротмистр, уже вовсю судачат в салоне Карамзиных… да и не только там. Notiz bien,[41 - Запомните это хорошо (фр.).] господин Лебедев. Посему я предлагаю вам на выбор любую губернию, где квартируются наши славные полки. Уверяю, сия любезность с вашей стороны мною не будет забыта. Как говорят мудрецы на востоке: «Для великого наполнения нужна великая пустота».

Аркадий молчал, фраппированный крутым поворотом судьбы, но через тяжелую паузу твердо сказал:

– Я боевой офицер, ваше высочество, могу командовать эскадроном…

– Равно как и полком. – Брат Государя сидел в кресле, с черной сигарой в пальцах, непринужденно скрестив ноги – поза хозяина и господина, который не привык терпеть чужого мнения. Его властно-задумчивый взгляд был устремлен на многоликие отражения в зеркалах золоченых шандалов и бронзового литья.

И вновь наступила пауза. Огонь играл в камине. Из дворцового парка уже веяло вечерней прохладой. Свет свечей играл на тонких голубоватых гранях хрусталя, плясал на шелке, которым были туго затянуты стены кабинета, на серебристых корешках книг. В узоре наборного пола успокаивающе переплетались желтые, вишневые, белые и кофейные фигуры и линии. Стрелки часов на камине приближались к восьми.

– Так значит, вам еще нравится запах пороха? – Князь выпустил дым из ноздрей, рубиновый огонек сигары отражался в его серых, цвета Невы, глазах.

– Так точно! – Лебедев быстро поднялся с кресла, замерев перед главнокомандующим Гвардейским и Гренадерским корпусом.

– Выходит, в Казань, Оренбург или Царицын вы не желаете?

– Никак нет, ваше высочество. Завтра в полку офицерское собрание – друзья засмеют. Да и я сам, видит Бог, не желаю.

– Вы все так же смелы и бесстрашны? – Белые зубы твердо сжимали сигару. – И не боитесь смерти?

– Первостепенно приказ, ваше высочество. О смерти и опасности думаешь потом, ежели это угодно-с нашему Господу.

– Хм, похвально, слышу все те же ответы. Значит, вам по-прежнему будет уютно в седле. – По красивым губам Михаила Павловича пробежала улыбка: «Наконец-то я отчасти раззадорил сего героя». Он посмотрел сквозь сигарный дым на ротмистра своими спокойными глазами, затянулся еще и, словно размышляя вслух, сказал: – Что вы скажете насчет Кавказа, господин Лебедев? Покорение сих территорий по-прежнему стоит Отечеству громадных жертв и денег. Кто б мог подумать, что после тридцати лет бесконечной войны мы сегодня столкнемся с кровавой и грозной порой мюридизма[42 - Мюридизм – кавказская магометанская секта, ставившая своей целью фанатичную борьбу с неверными; возникла в 20-х годах XIX в. Последователи мюридизма отстаивали политическую независимость и оказывали сильное сопротивление русским войскам при завоевании Кавказа, особенно при имаме Шамиле, с пленением которого (1859) распалась и секта.]. Увы, огненная проповедь Кази-муллы и Шамиля[43 - Ш а м и л ь (1797–1871) – религиозный и политический вождь кавказских горцев в северном Дагестане и Чечне; последователь учения Кази-муллы, имам (глава) горцев. С 1824 г. участвовал практически во всех известных восстаниях против русских; в 1859 г. на горе Гуниб принужден был сдаться князю Барятинскому.], как никогда, нынче владеет сердцами и шашками Чечни и Дагестана.

– Надеюсь, ваше высочество, судьба будет благоворить к России. Что до меня, – Аркадий в почтении склонил голову, – сабля и имя – это все, что у меня есть. Сабля, чтобы пролагать ею дорогу, а имя для того, чтобы знали, кто по ней прошел. Я готов выполнить любой приказ вашего высочества. Тем паче, что много обязан вам. Честь имею.

– Браво, я всегда знал о вашей сабле, коя способна по первому слову покинуть ножны. Знал и о преданном сердце, радеющем за веру и верность Отечеству, но вот о душе… Впрочем, шут с этой философией. – Великий князь огладил ухоженные усы, пригубил вино. – Gott sei dank.[44 - Благодарю Бога (нем.).] Я вполне удовлетворен нашей беседой. Кстати, у вас есть жена, дети? Дама сердца, наконец? Мужчина в вашем возрасте есть лучшее сочетание силы и разума. Это к тому… mon cher… Может быть, кто-то из ваших близких, родных в ваше отсутствие нуждается в моем покровительстве?

– Благодарю, ваше высочество, это излишне. Семьей обзавестись мне Бог не дал. Почтенные родители давно в земле… Вот только мой крестник Александр… с вашего позволения… ваш родственник. – Голос ростмистра на мгновение дрогнул. Снова склонив голову, он приложил правую руку к груди.

– О, да… Это point d'honneur…[45 - Дело чести (фр.).] И это делает вам честь, господин Лебедев. Но о сем не извольте беспокоиться. Это mea culpa,[46 - Дословно: моя вина (лат.).] и я сумею ее загладить перед Всевышним. – Его высочество выдержал паузу, выпустил цепочку дымовых колец изо рта. – Что ж, ежели вопрос решен, вот вам мое рекомендательное письмо для Генерального штаба. Второе послание вручите лично генералу Нейгардту. Убежден, он найдет вам достойное место. —Михаил Павлович протянул ротмистру два пакета, скрепленных сургучными печатями, и, вновь пригубив шабли, подумал: «Этот славный малый отнюдь не похож на милого дворцового лакея. Его не назовешь очаровательной посредственностью. Отрадно, что в тридцатом году судьба свела нас под Гроховым… Жаль, если сей молодец сложит голову на Кавказе… преданность и верноподданичество нынче в цене. Но с другой стороны: нет человека – нет проблемы. M-lle Ришар скончалась при родах… Внебрачный сын в далекой Вильне… Коли этот храбрец, как многие иные имена, навеки растворится в горах Кавказа… что ж, стало быть, так… Почему нет? Хорошими людьми не рождаются, ими умирают».

– Засим прощайте, друг мой, меня ждут государственные дела. Но помните, – Великий князь, жарко сверкнув рассыпанным по плечам золотом эполет, поднялся и потрепал по плечу курьера, – кроме сабли и имени, у вас есть еще я. Храни вас Господь, Аркадий Павлович. С Богом!

Глава 6

«Ох, и носит же меня лихо…» – Лебедев, тяжко страдая от перепоя, насилу попытался рассветить глаза и наконец-то понять, «где он и с кем?» Однако затея эта оказалась куда как непростой: голова трещала, ровно коня подковывали, а набрякшие свинцом веки отказывались подчиниться. Послав значительное количество чертей в адрес ставропольского начальства, а также большого штаба и разных лиц, которыми генерал Нейгардт[47 - Н е й г а р д т Александр Иванович (1784–1845) – генерал от инфантерии с 1841 г., начальник штаба Гвардейского корпуса (1823–1830), генерал-квартирмейстер Главного штаба (1830–1833), командир Отдельного Кавказского корпуса и главноуправляющий Закавказским краем (1842–1844), член Военного совета с 1845 г.] всегда любил окружать себя ради почета, ротмистр таки привстал на локтях и тупо узрел «мир». «Вот уж воистину: на небе выпил – на земле закусил. Только выбрался из прошлого, как вляпался в настоящее».

Через розовые занавески окон тужились в упрямстве лучи апрельского солнца и наполняли еще не греющим, но каким-то особенным веселым светом спальню и находившиеся в ней предметы.

Аркадий повернул всклокоченную со сна голову и, тихо застонав, мертвецом откинулся на подушку: «Похоже, и вправду мне всю дорогу ворожит бес».

Рядом, уткнувшись щекой в пуховую перину, мирно посапывала вдова уездного почтмейстера Глазкова, что третьего года был зарублен шашками немирными чеченами под станицей Червленной. «Прикажите самовар истопить, Оксана Прокопьевна… Не в пример зябко у вас… с похмелья колотит… Собаке в будке и то теплее…» – хотел было попреком озадачить вдову Аркадий, но состояние полного несостояния, а вернее, мрачной рассеянности и умственной хмельной тьмы не дало ему разомкнуть губ.

Тем временем, будто прочитав его мысли, в доме заслышались скорые шаги прислуги, неряшливо брякнули о железистый лист принесенные со двора кучером Антипом дрова; громыхнул медью самовар, лязгнул ухват, пытаясь подхватить чумазый чугунок щей…

Минутой позже мимо приоткрытых дверей спальни проплыла и на миг задержалась у щели любопытная рожа ключницы Матрены. В ее жадных до сплетен глазах шаял огонек злорадства, точно выжигал клеймо: «Ай да госпожа – хороша! Бог главный, а онась первая опосля Его! Муженек-мученик ешша и остыть не поспел в земле, а она глядь: груди пялит и сердчать не думат!»

Часы мерно отходили четверть часа, может, и более, когда альков мало-помалу наполнил едва уловимый, но столь милый душе запах тепла. Угревшись под одеялом, Лебедев вслушивался в звуки и шорохи ожившего дома и представлял, как знакомый, кривой на один глаз Антип, сидя на корточках, матькается, покусывая ус, возится у беленой печи и, обжигая пальцы, подтапливает кудрявой берестой волглые на концах после ночной изморози дрова.

Лебедев еще разок сквозь вязь ресниц глянул в ясное окно: с широкого струганого подоконника, крашенного белой краскою, недоверчиво и пугливо слетела ожившая по весне муха. Где-то продолжали уверенно фыркать, бурчать и постреливать взявшиеся огнем дрова… но пламя желтых языков памяти, что лениво изгибались, облизывались и скользили перед мысленным взором, уносили ротмистра в далекое далёко… Ощущая обнаженным бедром горячее гладкое колено молодой вдовы, он продолжал пребывать в беспокойной похмельной дреме, видя себя самого в ту пору, когда способность радоваться жизни, способность наслаждаться и ни секунды не тревожиться из-за прошлого или будущего еще не покачнулась на зыбких весах гармонии молодости.

* * *

Ему везло с младых ногтей, и это везение, как ржавь, незаметно портило, развращало… У семи нянек дитя без глаза – Аркадий не был исключением. За воспитанием барчука ревностно никто не следил: ни маменька, ни papа. Разве что многочисленные и такие же бестолково-шумные, что курицы, бонны, а позже педантичный, скупой на ласку и слово гувернер-немец, но как-то уж решительно по-немецки, сухо и отстраненно. И немудрено: Отто Карлович, пожалуй, больше всего на свете любил три вещи: зачитывать по нескуольку раз в день «Pater noster», будучи убежденным католиком, с непостижимой аккуратностью затачивать берлинские карандаши и каллиграфическим почерком выводить мелом латинские буквы на графитной доске.

Так от Рождества до Пасхи, от Пасхи до Троицы незаметно пролетали дни, проходили годы… Суровость и вечная занятость Павла Сергеевича, как и надуманные со скуки тревоги Анны Андреевны глубокой борозды не оставили в интересах и приоритетах сына. Suum cuique.[48 - Каждому свое (лат.).]

Между тем, Аркадий был уже в тех летах, когда родителям следовало крепко задуматься о грядущей карьере своего чада. И старший Лебедев – муж ума трезвого, ревностный в вере к Богу и Государю, будучи к тому же человеком военным и пунктуальным, после краткого, более формального (чем требовал того этикет) t?tе-?-t?te с женой, определил Аркадия в Пажеский корпус.[49 - Пажеский корпус – военно-учебное заведение в Петербурге, основано в 1755 г. При Елизавете Петровне и в начале служило исключительно для подготовления к придворной службе; в 1802 г. Пажеский корпус был преобразован Александром I в военную гимназию, связанную с высшим военным училищем, с семилетним, в общей сложности, курсом. С 1834 г. в пажеский корпус стали принимать исключительно сыновей высших гражданских и военных чинов, готовящихся к военной службе.]

В Пажеском он шел одним из первых и в постижении военных наук, и в качестве застрельщика утех юности и, выйдя в полк, как это случается с живыми натурами, сделался всеобщим кумиром. Его яркие серо-зеленые глаза сверкали счастливой бесшабашностью и отвагой. Поразительно, но ему везло как в обществе, так и с начальством. Имя его частенько повторялось сослуживцами с завистью, дамами – с восхищением. При этом он не был ни петиметром, ни шаркуном, и даже злые языки не смели упрекнуть Аркадия в этих пороках.

– Ей-Богу, господа, я и пальцем-то не шевельнул для своей «популярности». Но мир… не без «добрых людей». Разве вам не случалось слышать обо мне хуже, чем я есть на самом деле? – подмигивая друзьям, улыбался он. – Хотя, клянусь, сам я решительно никогда не драпировался в тогу особенной добродетели… Сознайтесь, други, слышали в мой адрес дурное? Меня занимает только мнение мужчин. Ибо к беде иль радости, но женщины и без того дарят мне свое внимание. Так да иль нет? Елецкий, брат, что молчишь? А ты, Брагин? – Он снова улыбнулся – задушевной улыбкой, открывшей белые безупречные зубы.