От сессии до сессии… или Из жизни советских студентов

– Местная достопримечательность – Стахан Иванович, – пояснил Саня в ответ на наши недоуменные взгляды.

«Интересное имя», – подумал я.

Если в России времён императорского правления имена новорождённым выбирали по святцам, то в Советском Союзе, где религия была объявлена «опиумом для народа», каждый фантазировал, как хотел. Относительно адекватные граждане ограничивались Танями, Манями и Андрюшами в честь мамы, папы или двоюродной бабушки, а особо идейные выдумывали идеологически обоснованные имена. Хорошо, если это были «Роза и Клара» в честь дорогих товарищей Клары Цеткин и Розы Люксембург. Полбеды, если ребёнка называли «Вилен», «Владлен» или «Владилен», формируя имя любимому чаду из инициалов вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина. Гораздо хуже, когда пролетарий обладал буйной фантазией и действовал по наущению низкосортного зелёного змия. Тогда появлялись на свет «Тракторины» (в честь первого советского трактора), «Смемиримпы» («смерть мировому империализму») или, прости Господи, «Даздрапермы» («да здравствует Первое Мая»).

Имя «Стахан» своим происхождением было обязано товарищу Александру Стаханову, передовику производства, знаменитому шахтёру, выполнявшему за одну смену чуть ли не десяток норм, и основоположнику «стахановского движения» – битвы за максимальную производительность труда. Надо честно сказать, что баснословную выработку герою помогала выполнять вся шахта в целом, а настоящая фамилия его была «Стаканов». Но «стакановское движение» (кстати, весьма распространённое в Советском Союзе не только среди шахтёров и весьма почитаемое самим передовиком, который двигался в известном направлении с особым усердием и даже, говорят, помер от алкоголизма в молодые годы) звучало слишком неоднозначно, что вынудило партийные власти немедленно подкорректировать фамилию знатного рабочего.

Так он стал «Стахановым», а некоторые идеологически подкованные последователи его истинного движения начали портить жизнь своим несчастным детям с рождения, нарекая их, например, «Стаханом».

– И кто этот Стахан Иванович? – заинтересовался Борода.

– Врач. Хирург, – ответил наш проводник.

– ?????

Мы были в шоке.

Как выяснилось, Стахан Иванович закончил Курский медицинский институт и по распределению приехал в Горелово. Его сопровождала супруга Марина и двое детишек, девочек-погодок трёх и четырёх лет соответственно. Марина по образованию была бухгалтером, однако по специальности не работала и сидела с дочерьми. Сам Стахан слыл человеком правильным и подавал большие надежды. Он не курил и совсем не употреблял спиртного, его скарб в основном состоял из книг – медицинских и художественных. Он, когда не был занят на приёме или в операционной, постоянно читал. В хирургии у него получалось все легко и просто, видимо, таланта он был недюжинного, образование имел достойное и постоянно пополняемое, да и руки у него росли из нужного места.

Дружбы Стахан особо ни с кем не водил, поскольку народ вокруг подобрался изрядно пьющий и интеллектуально убогий, ему не чета. И всё кончилось бы хорошо, если бы не Марина… Жена то ли исходно была, то ли от скуки и однообразия деревенской жизни стала полной противоположностью своему мужу. Она безбожно пила всё и со всеми подряд, а напившись, устраивала оргии с первыми попавшимися под руку самцами любого возраста и чина. О детях и муже женщина периодически забывала, неделями не бывала дома и ночевала неизвестно где. Бедный Стахан работал, как проклятый, один воспитывал детей, а в свободное время читал. Только времени этого становилось всё меньше. Так продолжалось несколько лет, даже рождение мальчика неизвестно от кого лишь на пару месяцев заставило Марину прервать разгульную жизнь.

Стахан Иванович терпел молча. Он всё меньше и меньше читал, пока не прекратил совсем, ходил неряшливо одетый и… начал в одиночку выпивать: сначала только водку раз-два в неделю, потом водку и портвейн четыре-пять раз, потом всё то же и пиво сверху ежедневно. Оперировал он по-прежнему хорошо, лишь иногда, перебрав, допускал небольшие просчёты, впрочем, существенно не влиявшие на течение болезни. Но однажды произошло непоправимое. Его собственная старшая дочь заболела аппендицитом, диагноз был поставлен с опозданием. Оперировать взялся сам Стахан, хотя пьян был изрядно и на ногах держался с трудом. Его уговаривали отказаться от сомнительной затеи, но тщетно… Что уж он сотворил не так, в чём ошибся, никто не знает, да только девочка умерла прямо на операционном столе. Смерть дочери перевернула всю жизнь и без того несчастной семьи. Марина резко завязала с выпивкой, публично прокляла мужа и через несколько дней уехала из Горелово в неизвестном направлении, забрав с собой оставшихся детей.

А Стахан… От него больше никто и никогда не услышал ни одного внятного слова. Он пил, не просыхая, а начиная трезветь, пил снова. На работу ходить перестал. Все попытки товарищей и коллег образумить его ни к чему не привели. Думали даже поместить бедолагу в психиатрическую больницу, да в радиусе ста километров ничего подобного не обнаружили и отступили вовсе.

Так и ползал он уже почти восемь месяцев от дома до больницы, кувыркался, матерясь, возле любимой лавочки, периодически, наверное, что-то ел и забывался тяжёлым, недолгим сном, чтобы потом проснуться, ухватить бутылку дрожащей рукой и продолжить своё бессмысленное существование. Окружающие его жалели, но со временем привыкли и стали относиться к бывшему хирургу как к некоему постоянному неодушевлённому атрибуту своего быта. А про Марину в Горелово больше никто не слышал.

– Жаль мужика, – пробормотал Рыжий, дослушав до конца трагическую историю бывшего хирурга. – Всегда говорил, всё зло от баб!

– Ладно тебе, от них не только зло всё-таки! – примирительно проговорил Саня. – Пошли смотреть больницу.

Гореловская больница

Я позволения сказать, «корпуса» больницы мало отличались друг от друга. Они представляли собой деревянные бараки с обшарпанными дощатыми полами в коридорах, в кабинетах врачей и в палатах на восемь-десять человек, где стояли койки времён, наверное, ещё Первой мировой войны. На вид они напоминали гамаки; при попытке улечься на пружинистое ложе «мягкое место» даже не очень габаритного пациента оказывалось в опасной близости от пола, надо признать, начисто вымытого. Процедурные кабинеты и операционные были сплошь покрыты местами потрескавшимся кафелем с непонятным рисунком, стёршимся от времени и частого мытья. Поликлинический корпус отличался отсутствием окафеленных помещений и палат, зато здесь находился небольшой актовый зал с подиумом и трибуной, над ними висели кумачовые лозунги: «Слава КПСС!» (кстати, «Слава КПСС» – это совсем не еврей и даже вовсе не человек, это значит СЛАВА КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА!) и «Да здравствует советский народ – ВЕЧНЫЙ строитель коммунизма» (выделено мною, я подумал, что при товарище Сталине за такое могли и расстрелять!).

Больных было совсем мало. В сельской местности и так не очень принято валяться по больницам, а тут ещё лето, страда, сбор урожая и т. д. Арсенал медикаментов был ещё более скуден, чем набор пациентов. Из антибиотиков присутствовали пенициллин и бисептол, из сердечных препаратов – нитроглицерин и валидол, имелись также витамины, таблетки от кашля и активированный уголь. Как мы убедились в дальнейшем, этот нехитрый список назначался практически всем страдальцам в полном объёме.

– А где морг? – спросил я Саню после обхода больницы.

– А морга тут как раз и нет, – ответил тот.

– Никто не умирает? – изумился Рыжий.

– Умирают, как положено. Но здесь все знают: Бог дал, Бог взял. Поэтому никаких претензий и разборок не бывает. Если есть родственники, забирают и потом хоронят. Если нет, за церковью есть кладбище. Санитары заворачивают труп в простыню, выкапывают могилу и сами зарывают. Такова жизнь.

Мы сели на лавочку во дворе больницы и дружно закурили, думая о бренности бытия.

– Расскажи: как тут все организовано? – попросили мы.

– Ну, слушайте. Маленькая географическая справка: Гореловский район N-ской области состоит из райцентра – Горелово с населением пять тысяч человек (на самом деле, не более тысячи) и двадцати – двадцати пяти деревень от двух до пятидесяти дворов, разбросанных по внушительной территории (радиус района около двадцати пяти километров). Дороги просёлочные (то есть на самом деле отсутствуют). Всё, как и должно быть в России: дураков полно, дорог нет! Медицинская помощь, как вы уже поняли, оказывается в Гореловской ЦРБ, здесь же находится станция скорой медицинской помощи. Как? Вы её не заметили? Это каморка в поликлинике, где обычно дрыхнет водитель Степаныч. Он управляет тем самым замечательным автомобилем УАЗ с насквозь проржавевшим кузовом, который носит гордое название «автомобиль скорой медицинской помощи». Как вызывают скорую помощь? Вы будете смеяться, правда, сквозь слёзы – её вызывают ТЕЛЕГРАММОЙ. Телефонной связи в округе нет! На вызовы ездит дежурный врач по больнице. Если вызов поступил из какой-нибудь дальней деревни, его ждёт долгий и опасный путь: можно ехать несколько часов и застрять где-нибудь по дороге, особенно в период дождей или зимой. А ещё у нас часто бьются юные нетрезвые мотоциклисты, периодически насмерть. Выезжаешь на вызов, тащишься два-три часа. Приезжаешь на место, у дороги лежит исковерканный труп. Лежит, видимо, давно (пока увидели, пока телеграмму отправили, пока приехали… несколько дней прошло!). И что делать?! Морга-то у нас нет…

Сашка выдержал театральную паузу и продолжил:

– И тогда достаёшь бумажку, ручку и булавку, на бумажке пишешь «умер тогда-то» и прикалываешь сие свидетельство о смерти к груди бедолаги. Найдутся родственники – заберут, а коли нет – сердобольные селяне где-нибудь похоронят. Такие у нас дела, братцы.

Мы представили себе мрачную картинку гореловской действительности и загрустили. А Сашка продолжил:

– Вообще, тоска здесь зелёная: кроме водки да изредка приезжающих девушек (до местных даже дотрагиваться нельзя – прибьют или оженят!), ничего нет… Я даже иностранный язык с горя учить стал. У вас-то как с языками?

– По этой части Мартын у нас специалист, – сообщил Рыжий. – Он даже с буржуями иногда общается по заданию партии!

* * *

В Советском Союзе, стране рабочих и крестьян, к интеллигенции относились с лёгким, едва заметным пренебрежением. Чужие языки учить было совсем не принято. Нет, конечно, в каждой школе с четвёртого класса обязательно преподавали иностранный, обычно английский, язык, но результатом не озадачивались. Наиболее одарённые дети через пару лет уверенно могли произнести «How do you do?», менее талантливые ограничивались «Yes» и «No».

Иностранных граждан в СССР было немного. В основном в Советский Союз приезжали студенты из государств социалистического лагеря (не правда ли, замечательный в своём скрытом смысле термин тех времён – «социалистический лагерь»?!) и дружественных государств арабского мира, а также строители и инженеры из тех же держав, обслуживавшие совместные проекты. Бытовое общение с иностранцами в лучшем случае считалось дурным тоном, а в худшем – могло заинтересовать одну очень-очень серьёзную и мощную организацию (КГБ), поскольку контакты с иностранными гражданами, по мнению идеологов коммунизма, неизменно должны было привести к моральному разложению советского человека и даже – о, ужас! – предательству Родины.

Тем не менее мои родители, представители той самой малоуважаемой интеллигенции, считали, что знание чужого языка даже если не пригодится, то, по крайней мере, точно не повредит, и смогли в этом убедить меня. Поэтому к моменту поступления в институт я, в отличие от своих сокурсников, вполне сносно владел французским. Разумеется, сей факт был известен не только моим друзьям, но и различным ответственным товарищам.

И вот однажды, когда мы с Рыжим и Бородой самозабвенно играли в преферанс на какой-то лекции, в аудитории появилась запыхавшаяся секретарша декана, поманила меня пальцем и тихо сказала: «Быстренько беги к декану!» Честно говоря, душа у меня ушла в пятки, и по дороге в деканат я судорожно соображал, что же такого натворил сверх разрешённых по умолчанию безобразий, поскольку ничего хорошего подобный вызов не сулил.

Декан меня встретил деловито и даже как-то уважительно. Страх быстро сменился любопытством.

– Алексей, – произнёс он, – ты, говорят, по-иностранному неплохо чешешь?

Я молча кивнул.

– Тогда партия тебе доверяет очень ответственное задание. Оправдаешь доверие?

Я снова кивнул (в те годы не оправдать доверие партии было весьма чревато!).

– Сегодня к нам на один день приезжают сыновья французского коммуниста Легранда из Марселя (фамилия коммуниста, возможно, была другая). Зовут их Поль и Мишель. Ты их встречаешь в аэропорту, быстренько выгуливаешь по Красной площади, затем сопровождаешь в Мавзолей В. И. Ленина, а дальше ведёшь ужинать в «Славянский базар». Столик заказан на 19:00. Деньги получишь в бухгалтерии под расписку, возьмёшь мою машину.

Я весь раздулся от гордости и самоуважения, сразу представив, как обалдеют мои друзья, когда я им расскажу о поездке на машине самого декана и ужине в ресторане на деньги партии с французскими товарищами по оружию.

Заметив мою реакцию, декан нахмурил брови:

– Смотри мне, не подведи. Денег лишних не трать, счёт и всё прочее принесёшь. Лишнего не болтай, они хоть и коммунисты, но всё-таки империалистические. Если узнаю, что ты их напоил в хлам… (декан картинно закатил глаза) – ой, смотри!

С этими словами напутствия он махнул рукой – дескать, свободен, выполняй!

Пробок тогда не было, до аэропорта домчали с большим запасом. Самолёт приземлился без задержек. Французских товарищей встретили, на Красную площадь отвезли, на вождя мирового пролетариата поглазели и поехали ужинать.

Беседа не клеилась. Обе стороны друг друга опасались, говорить было особо не о чем (главное – не проболтаться!). Требовалось что-то предпринять.

Я вздохнул, вспомнил предостерегающий образ декана, мысленно произнёс: «Будь что будет!» – и, справедливо рассудив, что с иностранцами, да ещё и на деньги партии, портвейн пить не комильфо, заказал первую бутылку «Шампанского».

К моменту подачи горячего (ароматнейшего и соблазнительного цыплёнка табака!) мы сидели в обнимку с Мишелем, при этом француз заплетающимся языком (но почти без акцента!) бормотал: