Мне надо кое в чем тебе признаться…

Я закатила глаза, не решив, что лучше – расхохотаться или разозлиться на нее.

– Судя по черным кругам, вы не откладывали ничего на потом и поспешили отметить его приезд! Ну-ка, выпей!

Не успела я запротестовать, как она налила большой стакан своего пойла и протянула мне.

– Только вместе с тобой, и сначала мы чокнемся.

Ее передернуло.

– Ой, Ава, не надо, я, как встала, первым делом проглотила целый литр этой гадости.

На этот раз я не удержалась и зарыдала от смеха.

– Если я сегодня вечером буду не в форме, ответственность на тебе…

Она ругнулась на родном языке и сделала первый глоток, испепелив меня взглядом, а я последовала ее примеру, зажав нос.

Мы познакомились много лет назад, когда я была в Буэнос-Айресе. Молодая и талантливая аргентинская скульпторша, она хотела выставляться в галерее, где я тогда стажировалась. Ее работы мгновенно покорили меня. Ей не было равных в умении преобразовывать все, что попадалось под руку, превращая в произведение искусства. Она умела вдохнуть жизнь в любой материал, заставить его заговорить или передать ее душевное состояние. А оно у нее то и дело менялось, в чем я имела возможность со временем убедиться. Я ввязалась в настоящую битву с хозяином галереи, убеждая его взять Кармен под свое крыло: несмотря на ее несомненный талант, он побаивался огненного темперамента девушки. Хозяин сдался, когда я заявила, что скоро найдется другой галерист, менее трусливый. Он был задет за живое, подписал с ней контракт – и поступил абсолютно правильно. Я сразу же полюбила Кармен и за взрывы ее буйного характера, и за умение устроить праздник на пустом месте. Она открыла для меня свою страну, заставила брать уроки танго, познакомила с выставками художников андеграунда. Мы с ней вместе развлекались, плакали, влюблялись. С Кармен ничего не было безвкусным или банальным. Все было позволено. От нее веял ветер свежести с легкой приправой декадентства. Ее поведение, внешне весьма разбитное, ничего не значило – она четко держалась в границах дозволенного. Мы гармонично дополняли друг друга: я делала ее более спокойной, а она помогала мне избавиться от зажатости. Мое возвращение в Париж не положило конец нашей дружбе, мы обменивались длинными письмами и периодически созванивались, наплевав на разницу во времени и заоблачную стоимость разговоров. Как раз в одной из таких телефонных бесед, когда она была раздавлена очередной любовной неудачей, я предложила ей приехать ко мне, пообещав поднять дух и познакомить со своей семьей. Она всегда жалела, что не побывала на нашей с Ксавье свадьбе и пропустила рождение Пенелопы. Кармен прилетела, да так и осталась в Париже, и с тех пор я занималась ее творениями. Впрочем, это слишком громко сказано: мне доставалась только роль статистки, потому что Кармен сама представляла свои работы лучше всех.

Сделав последний глоток ее жуткой бурды, я едва справилась с рвотным рефлексом. Сегодня, как и каждый день, забежав в галерею – по ее словам, совершенно случайно, – она попросила налить кофе, повертелась вокруг своих скульптур, уселась в кресло по другую сторону моего стола и принялась болтать, не обижаясь на то, что я вернулась к работе ровно с того места, на котором меня остановило ее вторжение.

– Как дела у Ксавье?

Я оторвалась от каталога и улыбнулась, растянув рот до ушей.

– Ну, он вымотался, но вроде бы доволен – и поездкой, и возвращением! Только жаль, что я так занята… плохо все рассчитала.

– Твой юный подопечный отнимает у тебя всю энергию!

И тут мимо витрины прошел Идрис.

– А вот и он, легок на помине.

Кармен передвинула кресло, чтобы посмотреть, кто там, за стеклом.

– Ох ты, какой душка, – проворковала она.

– Прекрати, Кармен. Если я не ошибаюсь, ты познакомилась с парнем, собиралась его нам на днях представить.

Она небрежно отмахнулась от моего замечания.

– Хочешь, я им займусь, пока ты возишься с бумагами?

– Даже не думай! Оставь его в покое, пока не пройдет вернисаж. Не смей выбивать его из равновесия, я и без того достаточно от него устала!

– Я тебя избаловала…

– Ты самый легкий и удобный художник, не спорю. Но, пожалуйста, держи себя в руках…

Дверь открылась, и Идрис застыл на пороге, увидев, что я не одна.

– Привет, Идрис! – радостно приветствовала его я.

– Привет, Ава… Приду позже, раз ты занята…

Я встала и поцеловала его в щеку.

– Нет-нет! Оставайся, Кармен как раз собралась уходить. Хорошо, что ты пришел.

Вздох разочарования моего аргентинского торнадо нельзя было не услышать. Идрис потоптался на месте, после чего двинулся к двери. Я едва успела схватить его за руку.

– Кармен, – прошипела я.

– Ладно!

Она тоже подошла к выходу, не забыв прихватить свое барахло, смачно чмокнула меня, устояла и не поцеловала Идриса, но все же не лишила себя удовольствия кокетливо хихикнуть. Кармен неисправима.

– Besos[3 - Целую тебя (исп.).], Аванита, дорогая!

Она вышла, оставив дверь нараспашку, уселась на велосипед и обругала по-испански парочку прохожих, загородивших ей проезд. А потом вернулись тишина и спокойствие, и я смогла заняться Идрисом.

– Кофе будешь?

– Не хотел бы утруждать тебя, Ава.

Идрис готов был просить прощения за то, что дышит! Я не стала реагировать на бессмысленные извинения, а вместо этого успокаивающе похлопала его по руке и пошла за чашкой.

Многообещающий талант Идриса не избавлял его от парализующего страха. Он справился со своей робостью один-единственный раз – до сих пор не понимаю, как ему это удалось, – когда явился в галерею. Правда, я клещами вытаскивала из него каждое слово, пытаясь выяснить, чего он от меня хочет. Чтобы понять, что он пишет картины, мне пришлось попотеть. Он привык терпеть насмешки, его никогда не ценили, никто не поощрял его занятия живописью, напротив, знакомые уговаривали перестать упорствовать и бросить это пустое дело. В конце концов он сдался. От меня он ждал отзыва, который подведет его к окончательному решению: заниматься ли ему живописью или лучше поставить на ней крест. Я поверила в него. Уже давно ни один художник не производил на меня такого мощного впечатления, как Идрис. Выход на публику приближался, давние демоны заявляли о себе, все настойчивее терзая его, и с каждым днем мне приходилось чаще и чаще гасить Идрисовы вспышки паники. Насколько Кармен вела себя в галерее полноправной хозяйкой, настолько же растерянно слонялся из зала в зал он, испуганно косясь на выставленные картины – его собственные мы еще не развесили – и принимая как данность, что ему не выдержать конкуренции с остальными художниками. Он страдал синдромом самозванца и постоянно извинялся за сам факт своего существования, а я прикидывала, как его излечить. Но сколько я ни повторяла, что не сомневаюсь в нем, ничего не менялось…

– Я не приду сюда… в главный вечер.

Пробил час жестких мер. Я подошла к нему, схватила за плечи, заставила посмотреть в глаза. Скрыла одолевающую меня досаду с примесью иронии, чтобы не огорчать его еще больше. Он был очень крупным мужчиной и при этом неуклюжим, плохо управляющим своим телом. Я напоминала себе школьную учительницу, намеренную отчитать нерадивого ученика. В свои сорок три года Идрис оставался ребенком: я была растрогана тем, что в отличие от других художников, которые меня этим ужасно раздражали, он не ломал комедию и не играл роль непризнанного гения, а был таковым по жизни.

– Исключено, я тебе не позволю, вернисаж без автора невозможен… Твои акции резко вырастут, это не подлежит сомнению, и пока тебе еще рановато прятаться, поддерживая миф о творце, окутанном тайной.

– Я ничего не смогу, я не умею говорить… Я все испорчу. Я не создан для света прожекторов.

– Ты-то, может, и нет, но вот твоя живопись – еще как… И она нуждается в твоем присутствии. Я буду помогать тебе на вернисаже, поддержу, если понадобится, подскажу правильные ответы.

Он продолжал трясти головой, не соглашаясь, сегодня он был особенно напуган. Я приготовилась разыграть самый старший козырь – воззвать к его чувству вины. Без этого было не обойтись, поскольку оставшиеся до вернисажа две недели будут слишком долгими, если мне придется ежедневно гасить очередной кризис.

– Идрис, если ты не придешь, мне придется все отменить. Не забывай обо мне, о репутации галереи. Приглашения разосланы, в том числе журналистам, представителям элиты, галерейщикам… И какое у них будет мнение обо мне, если ты сбежишь?

Он и так был бледным, но после моих слов побледнел еще больше. Возможно, я зашла слишком далеко.

– Ава, ты понимаешь, как сильно давишь на меня?

– Прекрасно понимаю, – ответила я с садистской ухмылкой. – Идрис, у нас уже достаточно полотен для вернисажа, но продолжай писать, потому что иначе ты свихнешься, я тебя знаю. Выражай свой страх и беспомощность, и результат будет захватывающим, не сомневаюсь. Не волнуйся, я найду место на стене.