А. П. Чехов – талант мертвой полосы

А. П. Чехов – талант мертвой полосы
Ангел Иванович Богданович

«Бываютъ таланты двоякого рода – д?йственные и созерцательные. Первые задаютъ тонъ жизни, такъ или иначе руководятъ ею, создаютъ направленiя въ литератур?, вызываютъ посл?дователей и подражателей. Они ищутъ новыхъ путей, если жизнь вдругъ замкнулась, ушла въ глубь, въ которую они вдумываются и проникаютъ…» Произведение дается в дореформенном алфавите.

А. И. Богдановичъ

А. П. Чеховъ – талантъ мертвой полосы

Бываютъ таланты двоякого рода – д?йственные и созерцательные. Первые задаютъ тонъ жизни, такъ или иначе руководятъ ею, создаютъ направленiя въ литератур?, вызываютъ посл?дователей и подражателей. Они ищутъ новыхъ путей, если жизнь вдругъ замкнулась, ушла въ глубь, въ которую они вдумываются и проникаютъ. Если ихъ даже захватитъ мертвая полоса общественной жизни, когда надъ вс?ми преобладаетъ сумеречное настроенiе и ни одного яркаго пятна не выд?ляется на общей с?рой картин?, – д?йственные таланты сами выступаютъ особенно ярко и внушительно, неотразимо привлекая къ себ? вс? сердца, какъ одинокiе яркiе св?точи, разгоняющiе тьму и ободрительно д?йствующiе на усталыхъ, потерявшихъ надежду путниковъ.

Но есть таланты и иного рода, пожалуй, не уступающiе по вн?шней сил? и блеску, только какiе-то мертвые. Въ нихъ н?тъ творческаго начала, которое въ себ? самомъ находитъ источникъ жизни и д?лится имъ съ окружающими. Таланты такого рода, какъ превосходно отшлифованные зеркала, великол?пно отражаютъ жизнь, но лишь въ одной плоскости. Лучъ св?та, упавшiй на такое зеркало, отразится правильнымъ и осл?пительнымъ пучкомъ, такъ что глазамъ больно. Только въ немъ н?тъ игры, разнообразiя, – онъ одноцв?тенъ, и при самыхъ различныхъ положенiяхъ остается все тотъ же.

Талантъ г-на Чехова до изв?стной степени напоминаетъ намъ такое же зеркало, въ которомъ съ удивительной правдой отразилась преобладающая сторона общественной жизни посл?днихъ годовъ. Сумеречное, хмурое настроенiе этой жизни нашло въ немъ лучшаго своего выразителя. Какъ художникъ, г. Чеховъ несравненно ум?етъ живописать все, что видитъ, и эта его особенность, подкупающе д?йствующая еще въ раннихъ его произведенiяхъ, какъ «Пестрые разсказы», остается неизм?нной. Но онъ напоминаетъ близорукаго художника, который не можетъ охватить всей картины, и потому центра въ ней н?тъ, перспектива нев?рна, и въ общемъ, при всей сложности, его большiя произведенiя всегда страдаютъ однообразiемъ. Масса деталей, превосходно выписанныхъ, и н?тъ чего-то объединяющаго, что придавало бы всему опред?ленность и ясность. Очень характерной въ этомъ отношенiи является его «Степь», первое большое произведенiе, съ которымъ выступилъ г. Чеховъ посл? ряда превосходныхъ минiатюръ. «Степь», въ сущности, не что иное, какъ рядъ такихъ же отд?льныхъ маленькихъ картинокъ, своего рода шедевровъ по яркости красокъ и тщательности отд?лки, но вс? он? не слагаются въ одно стройное ц?лое, которое художникъ осмыслилъ бы идеей, обобщилъ, представилъ бы зрителю подъ опред?леннымъ угломъ зр?нiя. Читая подъ-рядъ произведенiя г. Чехова, выносишь такое впечатл?нiе, что для автора вся жизнь представляется какой-то степью, въ которой живутъ люди безъ ц?ли, безъ желанiй, безъ страстей. На всемъ лежитъ отпечатокъ великой тоски существованiя, не согр?таго ни любовью, ни ненавистью, не возбужденнаго борьбой, хотя бы и ничтожной по существу. Тоска и усталость томятъ его видн?йшихъ героевъ, какъ, наприм?ръ, стараго знаменитаго ученаго профессора, или его Иванова (въ драм? того же названiя). Къ полному собранiю своихъ произведенiй г. Чеховъ могъ бы взять эпиграфомъ безотрадное четверостишье Пушкина:

Ц?ли н?тъ передо мною,
Пусто сердце, празденъ умъ,
И томитъ меня тоскою
Однозвучный жизни шумъ.

Это не та «великая грусть», на которую иностранная критика указываетъ, какъ на отличительную черту въ душ? русскихъ писателей. А именно тоска жизни, taedium vitae римлянъ временъ имперiи, потерявшихъ смыслъ существованiя.

Преобладавшее въ 80-тые годы унылое настроенiе отравило г. Чехова, который не совладалъ съ нимъ, отдался ему всец?ло во власть и замеръ въ немъ. Въ самыхъ посл?днихъ его произведенiяхъ это настроенiе, повидимому, даже усилилось. Его «Печен?гъ», разсказъ, появившiйся въ одномъ изъ октябрьскихъ номеровъ «Рус. В?домостей», производитъ впечатл?нiе безысходнаго мрака. Герой разсказа, у?зжая со станцiи, гд? въ ожиданiи лошадей его удручали и хозяинъ, и его жена, и вся окружающая обстановка, бросаетъ имъ на прощанiе: «Вы вс? мн? надо?ли». Этотъ небольшой, превосходно написанный очеркъ, производитъ впечатл?нiе именно такого вырвавшагося изъ души вопля замученнаго жизнью челов?ка, котораго ничто-ничто уже не можетъ заинтересовать, увлечь, возбудить. Все и вс? надо?ли своей мелочностью, низостью, безсознательной жестокостью и, главное, ненужностью своего существованiя.

То же самое, хотя не столь сконцентрированное, чувствуется въ большой пов?сти «Моя жизнь», разсказъ провинцiала. Пов?сть издана въ одномъ томик? съ «Мужиками», и критики, накинувшiеся на г. Чехова за сугубо-мрачный взглядъ его на деревню, могутъ ут?шиться, такъ какъ взгляды автора на городъ, выраженные въ «Моей жизни», еще безотрадн?е. Въ деревн? г. Чеховъ указалъ на ея некультурность, нев?жество, дикость нравовъ, но ни однимъ словомъ не попрекнулъ мужиковъ, что они за?даютъ чужую жизнь, высасываютъ соки у другихъ. Не то въ город?, какъ онъ представляется его герою, молодому челов?ку, одному изъ т?хъ неудачниковъ, которыхъ такъ много можно встр?тить въ любомъ провинцiальномъ городк?. Его образованiе жалкое, обрывочное. Систематическаго курса онъ не могъ одол?ть, такъ какъ вс?мъ существомъ понималъ ненужность, непригодность мертвящей схоластики, составляющей по нын? суть нашей средней школы. Канцелярская работа, къ которой его принуждаютъ ради добыванiя куска хл?ба, еще бол?е противна, такъ какъ ея безсмысленная сторона только и открыта ему. «Въ гимназiи у меня было непоб?димое отвращенiе къ греческому языку, такъ что меня должны были взять изъ четвертаго класса. Долго ходили репетиторы и приготовляли въ пятый классъ, потомъ я служилъ по различнымъ в?домствамъ, проводя большую часть дня совершенно праздно, и мн? говорили, что это – умственный трудъ; моя д?ятельность въ сфер? учебной и служебной не требовала ни напряженiя ума, ни таланта, ни личныхъ способностей, ни творческаго подъема духа: она была машиной». Оглядываясь на жизнь другихъ, онъ видитъ ту же машинную работу, съ нехорошей подкладкой эксплуатацiи чужого труда. «Я не любилъ и не понималъ этихъ людей», говоритъ онъ. Они были ему скучны, чужды и даже гадки.

«Я не понималъ, для чего и ч?мъ живутъ вс? эти шестьдесятъ пять тысячъ людей. Я зналъ, что Кимры добываютъ себ? пропитанiе сапогами, что Тула д?лаетъ самовары и ружья, что Одесса портовый городъ, но что такое нашъ городъ и что онъ д?лаетъ – я не зналъ. Большая Дворянская и еще дв? улицы почище жили на готовые капиталы и на жалованье, получаемое чиновниками изъ казны; но ч?мъ жили остальныя восемь улицъ, которыя тянулись параллельно версты на три и исчезали за холмомъ, – это для меня было всегда непостижимой загадкой. И какъ жили эти люди, стыдно сказать! Ни сада, ни театра, ни порядочнаго оркестра; городская и клубная библiотеки пос?щались только евреями подростками, такъ что журналы и новыя книги по м?сяцамъ лежали неразр?занными; богатые и интеллигентные спали въ душныхъ, т?сныхъ спальняхъ, на деревянныхъ кроватяхъ съ клопами, д?тей держали въ отвратительно грязныхъ пом?щенiяхъ, называемыхъ д?тскими, а слуги, даже старые и почтенные, спали въ кухн? на полу и укрывались лохмотьями».

Такова вн?шность «города», и приходится признать, что въ ней собрано много в?рныхъ черточекъ, хорошо знакомыхъ всякому, кому случалось подолгу жить въ провинцiи. Огромное большинство русскихъ городовъ возникло и существуетъ неизв?стно какъ и неизв?стно для чего. Когда-то просто административные центры, они и теперь держатся только этимъ, жизнь ихъ обходитъ, выбирая русло для себя по условiямъ, ничего общаго не им?ющимъ съ административными требованiями. Вн?шняя культура этихъ городовъ только жалкiй покровъ, подъ которымъ скрыта примитивность нравовъ русскаго городского обывателя, разв? на одну ступень стоящаго выше мужика. Не лучше обстоитъ д?ло и съ сущностiю этой жизни, какъ ее рисуетъ герой, устами котораго, очевидно, говоритъ авторъ.

«Во всемъ город? я не зналъ ни одного честнаго челов?ка. Мой отецъ бралъ взятки и воображалъ, что это ему даютъ изъ уваженiя къ его душевнымъ качествамъ; гимназисты, чтобы переходить изъ класса въ классъ, поступали на хл?ба къ своимъ учителямъ, и эти брали съ нихъ большiя деньги; жена воинскаго начальника во время набора брала съ рекрутовъ; во время набора брали и врачи, а городовой врачъ и ветеринаръ обложили налогомъ мясные лавки и трактиры; въ у?здномъ училищ? торговали свид?тельствами, дававшими льготу по третьему разряду; благочинные брали съ подчиненныхъ причтовъ и церковныхъ старостъ; въ городской, м?щанской, во врачебной и во вс?хъ прочихъ управахъ каждому просителю кричали во сл?дъ: «благодарить надо!» – и проситель возвращался, чтобы дать 30–40 к. А т?, которые взятокъ не брали, какъ чины судебнаго в?домства, были надменны, подавали два пальца, отличались холодностью и узостью сужденiй, играли много въ карты, много пили, женились на богатыхъ и, несомн?нно, им?ли на среду вредное, развращающее влiянiе. Лишь отъ одн?хъ д?вушекъ в?яло нравственною чистотой; у большинства изъ нихъ были высокiя стремленiя, честныя, чистыя души; но он? не понимали жизни и в?рили, что взятки даются изъ уваженiя къ душевнымъ качествамъ, и, выйдя замужъ, скоро старились, опускались и безнадежно тонули въ тин? пошлаго, м?щанскаго существованiя».

И опять в?рная, старая знакомая картина, которую мы столько разъ уже вид?ли въ произведенiяхъ лучшихъ писателей. Мрачное, унылое настроенiе автора находитъ себ? богатую пищу въ город?, какъ нашло ее и въ деревн?. Народникамъ нечего жаловаться на односторонности г. Чехова, который не щадитъ города, но, какъ увидимъ дальше, также б?житъ изъ города, гд? не видитъ ничего, что примирило бы его съ нимъ, дало бы надежду на возможность лучшей жизни, лучшей будущности для этихъ тысячъ ничтожествъ, скопившихся въ восьми улицахъ, «теряющихся за холмомъ».

Герой разсказа бросаетъ «интеллигентную» жизнь, т. е. отказывается праздно сид?ть въ канцелярiяхъ и этимъ путемъ добывать хл?бъ. А «хл?бъ» въ его жизни, какъ и въ жизни остальныхъ, лишенныхъ капитала и взятокъ, играетъ первое м?сто. Около него, по наивному признанiю героя, сосредоточиваются вс? его мечты. Онъ постоянно чувствуетъ себя недостаточно сытымъ. Его постоянно тяготитъ физическое ощущенiе голода, что сближаетъ его съ массою людей, которая «работаетъ только для куска хл?ба и можетъ говорить только о харчахъ». Разсказчикъ становится маляромъ, благодаря знакомству съ мастеровымъ Р?дькой, который фигурируетъ въ пов?сти, какъ представитель физическаго труда. И зд?сь мрачный тонъ разсказа не м?няется. Тоска автора скор?е усиливается, когда онъ разсматриваетъ этого тщедушнаго труженика, жалкаго, в?чно больного, съ порывами къ лучшей жизни, выразившимися въ комичной философiи что «тля ?сть траву, ржа ?сть жел?зо, а лжа – душу». Въ немъ копошатся безсознательные инстинкты, которые не находятъ исхода. Онъ, въ сущности своего рода художникъ и философъ. Любитъ театръ, для котораго расписываетъ декорацiи, любитъ размышленiя о бренности жизни, иногда разражается глубокомысленными зам?чанiями въ род? сл?дующаго: «Я такъ понимаю, ежели какой простой челов?къ или господинъ беретъ даже самый малый процентъ, тотъ уже есть злод?й. Въ такомъ челов?к? не можетъ правда существовать».

Въ обществ? Р?дьки и его мастеровъ герой лучше себя чувствуетъ, не видя, по крайней м?р?, праздной жизни, взятокъ, по?данiя другихъ для собственнаго существованiя. «Я жилъ теперь среди людей, для которыхъ трудъ былъ обязателенъ и неизб?женъ и которые работали, какъ ломовые лошади, часто не сознавая нравственнаго значенiя труда и даже никогда не употребляя въ разговор? самаго слова трудъ. Около нихъ и я тоже чувствовалъ себя ломовикомъ, все бол?е проникаясь обязанностью того, что я д?лалъ, и это облегчало мн? жизнь, избавляя отъ всякихъ сомн?нiй. Въ первое время все занимало меня, все было ново, точно я вновь родился. Я могъ спать на земл?, могъ ходить босикомъ, а это чрезвычайно прiятно; могъ стоять въ толп? простого народа, никого не ст?сняя, и когда на улиц? падала извозчичья лошадь, то я б?жалъ и помогалъ поднять ее, не боясь запачкать свое платье. А, главное, я жилъ на свой собственный счетъ и никому не былъ въ тягость». Но тутъ и все удовлетворенье, которое онъ получаетъ отъ подобной жизни. Въ своихъ товарищахъ онъ зам?чаетъ и ложь, и надувательство заказчиковъ, и кражу матерiаловъ, и затаенную злобу ко вс?мъ, кто лучше живетъ. Поражаетъ его также безсмысленная злость окружающихъ, которые никакъ не могутъ примириться съ мыслью, что челов?къ ушелъ отъ сравнительно праздной и обезпеченной жизни въ простые рабочiе, опустился, по ихъ мн?нiю. Очень комичное впечатл?нiе производитъ сцена съ губернаторомъ, который по просьб? отца героя уговариваетъ его бросить «предосудительный образъ жизни». Въ спорахъ съ прiятелемъ-докторомъ, который на глазахъ опростившагося героя ухаживаетъ за его сестрой и соблазняетъ ее въ конц? концовъ, выясняется основной мотивъ жизни героя, вначал? неясный для него самого.

Зд?сь опять слышится голосъ автора, который говоритъ за героя, потому что мысли, излагаемые посл?днимъ, какъ-то плохо вяжутся съ его общей смутной и неясной фигурой. «Нужно, – говоритъ онъ, – чтобы сильные не порабощали слабыхъ, чтобы меньшинство не было для большинства паразитомъ или насосомъ, высасывающимъ изъ него хронически лучшiе соки, т.-е. нужно, чтобы вс?, безъ исключенiя – и сильные, и слабые, богатые и б?дные, равном?рно участвовали въ борьб? за существованiе, каждый самъ за себя, а въ этомъ отношенiи н?тъ лучшаго нивеллирующаго средства, какъ физическiй трудъ, въ качеств? общей, для вс?хъ обязательной повинности». Посл?дняя фраза какъ бы взята у Беллами, а общая постановка вопроса напоминаетъ толстовскiя доктрины. Но мы жестоко разочаровались бы, если бы причислили г. Чехова къ сонму пропов?дниковъ опрощенiя. Скор?е, напротивъ, вся пов?сть является, какъ бы доказательствомъ непригодности этой философiи къ жизни. Печальный тонъ разсказа все усиливается, переходя къ концу въ мрачный. Полная безнадежность, ничего, кром? жалкаго существованiя ради «хл?ба». Д?вушка, которая, увлекшись оригинальной жизнью героя-маляра, становится его женой, уходитъ отъ него, справедливо негодуя на такое почти животное существованiе. Счастье его сестры, которую онъ не сум?лъ и не могъ поддержать вовремя, разбито. Она, какъ и онъ, уходитъ изъ этого «города», въ которомъ ложь и взаимная ненависть служатъ единственными связующими узами. Посл?дняя картина, когда братъ и сестра уходятъ ночью изъ «интеллигентнаго» общества на окраину города, гд? ютится герой, наводитъ удручающую тоску.

Гд? же выходъ? Куда же идти б?дному изможденному герою? Авторъ не даетъ отв?та, оставляя героя въ сред? маляровъ, гд? онъ находитъ одно ут?шенiе, что онъ никому не въ тягость, не высасываетъ, не за?даетъ чужую жизнь. Плохое ут?шенiе, отъ котораго отвернулась его жена. «Мы много работали, – говоритъ она, – много думали, мы стали лучше отъ этого, – честь намъ и слава, – мы преусп?ли въ личномъ совершенств?; но эти наши усп?хи им?ли-ли зам?тное влiянiе на окружающую жизнь, принесли ли пользу хоть кому-нибудь? Н?тъ. Нев?жество, физическая грязь, пьянство, поразительно высокая д?тская смертность, – все осталось, какъ и было, и оттого, что ты пахалъ и с?ялъ, а я тратила деньги и читала книжки, никому не стало лучше. Очевидно, мы работали только для себя и широко мыслили только для себя». И герой ничего не находитъ въ отв?тъ, нич?мъ не въ силахъ удержать страстно и н?жно любимую женщину. Онъ чувствуетъ, что съ ней уходитъ изъ его жизни св?тъ и тепло, что впереди все сведется только къ добыванiю хл?ба, къ жалкому прозябанiю, на манеръ его прiятеля Р?дьки съ его примитивной философiей. Авторъ оставляетъ его примирившимся съ жизнью, но читатель разстается неудовлетвореннымъ, подъ смутнымъ впечатл?нiемъ, что и эта «Моя жизнь» такая же ненужная, безц?льная, какъ и жизнь т?хъ шестидесяти тысячъ, отъ которыхъ герой хот?лъ уйти и все-таки не ушелъ, потому что безъ нихъ и его малярный трудъ потерялъ бы всякое значенiе.

Какъ и вс? большiя вещи г. Чехова «Моя жизнь» не даетъ ц?льной картины, а рядъ прекрасно выписанныхъ отд?льныхъ моментовъ. Лучше всего выходятъ у автора не главныя лица, а т?, которыхъ онъ затрагиваетъ мимоходомъ, какъ, напр., мельникъ въ деревн?, гд? герой проводитъ л?то съ женою, Р?дька, инженеръ, отецъ жены и другiе. Н?которыя картины природы удивительно живы, захватываютъ своей яркостью, но къ нимъ мы уже привыкли у такого мастера вн?шней живописи, какъ, г. Чеховъ, и не на нихъ, конечно, сосредоточивается вниманiе. Въ общемъ «Моя жизнь» – произведенiе, любопытное лишь какъ попытка въ художественной форм? р?шить одинъ изъ жгучихъ вопросовъ. Попытка неудачна, потому что авторъ самъ не в?ритъ въ исключительную правду физическаго труда. Къ тому же, г. Чеховъ слишкомъ художникъ, чтобы быть пропов?дникомъ, и не можетъ, если бы даже хот?лъ, «сочинять» то, чего жизнь ему не дала и не даетъ.

    Декабрь 1897 г.
    Годы перелома (1895–1906). Сборникъ критическихъ статей.
    Книгоиздательство «Мiръ Божiй», Спб., 1908