Г. Ив. Успенский в воспоминаниях В. Г. Короленко

Г. Ив. Успенский в воспоминаниях В. Г. Короленко
Ангел Иванович Богданович

«Изъ числа писателей – народниковъ, выступившихъ ц?лымъ гн?здомъ въ конц? шестидесятыхъ годовъ, одинъ Гл?бъ Успенскiй не только не затерялся въ "дали временъ", какъ почти вс? его современники и сверстники, но сохранилъ неувядающую св?жесть интереса и громадное значенiе, какъ бытописатель русской жизни. Стоитъ взять его произведенiе, что такъ часто приходится д?лать нашему брату журналисту для справки, для цитаты, и уже не можешь оторваться отъ его нер?дко генiальныхъ по яркости и жизненности страницъ…»

А. И. Богдановичъ

Г. Ив. Успенскiй въ воспоминанiяхъ В. Г. Короленко

Изъ числа писателей – народниковъ, выступившихъ ц?лымъ гн?здомъ въ конц? шестидесятыхъ годовъ, одинъ Гл?бъ Успенскiй не только не затерялся въ "дали временъ", какъ почти вс? его современники и сверстники, но сохранилъ неувядающую св?жесть интереса и громадное значенiе, какъ бытописатель русской жизни. Стоитъ взять его произведенiе, что такъ часто приходится д?лать нашему брату журналисту для справки, для цитаты, и уже не можешь оторваться отъ его нер?дко генiальныхъ по яркости и жизненности страницъ. Увлекшись чтенiемъ, забываешь и о справк? и просто наслаждаешься его чуднымъ языкомъ, этимъ истинно-русскимъ, яркимъ и образнымъ языкомъ, его художественнымъ ум?нiемъ творить жизнь, изъ незначительной, пустой сценки возсоздать такую подавляющую подчасъ картину челов?ческой скорби или несчастья, что, потрясенный до глубины души, откладываешь книгу, чтобы передохнуть отъ его мучительной правды. Его, какъ и другихъ великихъ нашихъ писателей, нельзя читать "сплошь", что называется: онъ до того волнуетъ, захватываетъ и заставляетъ вдумываться, что приходится то и д?ло откладывать книгу, чтобы овлад?ть впечатл?нiемъ и получше охватить всю глубину нарисованнаго образа. И когда, желая дать себ? отчетъ, начинаешь вспоминать, что именно у него ярче всего, что закончен?е и ц?льн?е встаетъ такая масса этихъ образовъ, такое разнообразiе "лицъ, нар?чiй, состоянiй", что невольно чувствуешь себя подавленнымъ громадностью захвата этого удивительнаго русскаго писателя, великаго знатока русской жизни и по истин? генiальнаго художника, по той проникновенности, съ которой онъ рисуетъ душу мужика, рабочаго, интеллигента, солдата и всякаго живого челов?ка, въ данную минуту привлекшаго его вниманiе. Кого зд?сь только н?тъ? Порфиричъ, Ершишка, Хрипуновъ, Михаилъ Иванычъ, Кудимычъ, Мымрецовъ, Тяпушкинъ, чиновникъ ("Задача"), "вольный казакъ", Иванъ Босыхъ, Иванъ Ермолаичъ, Варвара, спившiйся дьяконъ, безконечная вереница разныхъ д?льцовъ и д?ятелей, вплоть до того русскаго мужика, что силою однихъ "природныхъ дарованiй" сразу, въ одинъ прис?стъ, производить ц?нность въ сто рублей, и… Аракчеевъ. Да, и этотъ посл?днiй, и такъ выписанный, что вы можете прочесть всего Шильдера, Богдановича, сколько угодно копаться въ "Русской Старин?" и все же не получите такого яркаго и ц?льнаго впечатл?нiя, какъ отъ н?сколькихъ строкъ Гл?ба Ивановича. "Страху им?лъ въ себ?,– разсказываетъ старый бурмистръ. – Столь много было въ немъ, значитъ, испугу этого самаго. Носъ у него, у покойника, былъ этакiй мясистый, толстый, сизый, значитъ, съ сизиной. И гнусавый былъ, гнусилъ… Идетъ ли, ?детъ ли, все будто мертвый, потому глаза у него были тусклые и такъ сказывали, какъ, прим?ромъ сказать, гнилыя м?ста вотъ на яблокахъ бываютъ: будто глядитъ, а будто н?тъ, будто есть глаза, а будто только гнилыя ямы. Вотъ въ этакомъ то вид? – ?детъ ли, идетъ ли – точно мертвецъ холодный, и носъ этотъ самый сизый, мясистый, виситъ. А чуть раскрылъ ротъ – и загудитъ. точно изъ подъ земли или изъ могилы: "Па-а-л-локъ!" Да въ носъ, гнусавый былъ… "Па-а-л-локъ!" Это ужъ, стало быть, что-нибудь заприм?тилъ… И только его и словъ было, а то все какъ мертвый… Вотъ какой былъ сурьезный, дьяволъ!" Ц?льность впечатл?нiя отъ этого несравненнаго образа, такъ, мимоходомъ начертаннаго Гл?бомъ Ивановичемъ, еще усиливается т?мъ, что разсказчикъ (въ очерк? "старый бурмистръ") весь на сторон? Аракчеева ("такъ… былъ порядокъ").

Такими безподобными перлами переполнены три ув?систыхъ тома компактнаго изданiя творенiй Успенскаго. И среди безконечнаго разнообразiя этихъ образовъ, то подавляющихъ васъ, то трогательныхъ до слезъ, то возбуждающихъ самое неудержимое д?тское веселье, все время не покидаетъ васъ образъ самого творца, всегда грустный, словно трепещущiй отъ удивленiя и скорби при вид? того, что творится вокругъ него, или словно недоум?вающiй, какъ же это никто, кром? него, не видитъ, не пугается всего безобразiя жизни, не зам?чаетъ, какъ далеко-далеко уклонилась эта жизнь отъ красоты настоящаго челов?ка? Потому что самъ онъ, Гл?бъ Ивановичъ, переполненъ трепетнымъ восторгомъ передъ этой чарующей красотой истиннаго челов?ка и потому такъ до бол?зненности чутокъ ко всякимъ уклоненiямъ, уродующимъ "образъ и подобiе божье". Изъ этой чуткости и восторга передъ челов?ческой красотой, передъ красотой природы и жизни вообще проистекаетъ и д?тская незлобивость Гл?ба Ивановича, съ которой онъ относится ко вс?мъ и всему. Гн?въ, суровое осужденiе, безпощадная жесткость къ описываемымъ имъ зв?роподобнымъ чудищамъ, къ образамъ почти апокалипсическаго характера, какъ приведенный выше Аракчеевскiй портретъ, – чужды ему вполн?. Онъ и за нихъ страдаетъ, какъ и за т?хъ, кто пострадалъ отъ нихъ. Онъ и въ ихъ искаженныхъ злобою лицахъ видитъ черты, сближающiя ихъ съ общечелов?ческой красотой, которая въ этихъ несчастныхъ превратилась въ свою противоположность. Ему пожалуй, еще больн?е при вид? ихъ, ч?мъ при вид? ихъ жертвъ, потому что страданiе приближаетъ къ красот?, очищаетъ и возвышаетъ, тогда какъ дикое безобразiе палачей выступаетъ на фон? общаго страданiя еще ярче и гнусн?е, до жгучей боли ранитъ сердце писателя. Самому предателю, котораго такъ безпощадно казнитъ Салтыковъ, Успенскiй не смогъ бы сказать роковое: "иди! н?тъ теб? прощенiя!" Самое большее – онъ молча отвернулся бы отъ него. "И его тоже мать родила", какъ говоритъ у Достоевскаго каторжникъ, указывая на закованный трупъ своего товарища.

Источникъ этой незлобимости Успенскаго отнюдь не безразличье или слащавая гуманность, преисполненная мира и всепрощенiя. Напротивъ, Гл?бъ Ивановичъ – это живое воплощенiе д?йственной любви и неустанныхъ поисковъ за д?лами и проявленiями именно такой д?ятельной любви. Вс? его произведенiя проникнуты этимъ исканiемъ, безпокойнымъ, напряженнымъ, страстнымъ. Въ самыхъ совершенныхъ и законченныхъ своихъ произведенiяхъ онъ не выдерживаетъ спокойнаго эпическаго тона, и то и д?ло стремительно уклоняется въ сторону, не въ силахъ удержать свое рвущееся на голосъ любви сердце. Нарисовавъ удивительную картину челов?ческихъ безобразiй, онъ же первый приходитъ въ ужасъ и ищетъ пути къ устраненiю ихъ, къ истинной правд? челов?ческихъ отношенiй, къ зам?н? "зоологической" правды – правдой челов?ческой, которая пребудетъ во в?къ. И если когда негодованiе прорывается у Успенскаго, то въ т?хъ лишь случаяхъ, когда, вм?сто этой правды, подсовываютъ другую, подъ разными соусами скрывающуюся, "зв?риную" по существу. Такъ было, напр., посл? знаменитой р?чи Достоевскаго (на пушкинскомъ празднеств?) о "русскомъ все-челов?к?". Во второй половин? своей зам?чательной статьи, посвященной описанiю торжества ("На другой день"), у него прорываются такiя злыя слова, звучитъ м?стами такой ?дкiй сарказмъ, какого вы не найдете нигд? во вс?хъ его произведенiяхъ. Его возмутила именно неискренность оратора, его игра словами, то, что на своемъ оригинальномъ язык? Успенскiй характеризуетъ, какъ подм?ну "все-челов?ческаго" – "все-заичьими свойствами". Характеризуя эту знаменитую р?чь, Успенскiй превращается въ сатирика, – вообще, ему мало свойственная роль. По его словамъ, Достоевскiй разными вставками, незам?тными уклоненiями, путанными словечками сводитъ своего все-челов?ка на н?тъ. "Такiе заячьи прыжки даютъ автору возможность превратить мало-по-малу все свое "фантастическое д?ланiе" въ самую ординарную пропов?дь полн?йшаго мертв?нiя. Помаленьку, да полегоньку, съ кочки на кочку, прыгъ да прыгъ, все-заяцъ мало-по-малу допрыгиваетъ до непроходимой дебри, въ которой не видать ужъ и заячьяго хвоста…"

У Успенскаго н?тъ ни пропов?ди любви, ни всепрощенiя, ни какихъ бы то ни было высокихъ словечекъ: онъ – сама простота, какъ въ изображенiи, такъ и въ язык?, до того ему чуждо все искусственное, д?ланное, надуманное. Отъ того и самая форма его произведенiй такая см?шанная – наполовину беллетристика, наполовину публицистика. О чемъ бы онъ ни разсказывалъ, онъ не можетъ воздержаться, чтобы не высказать вс?хъ мыслей, какiя ему пришли въ голову по этому поводу. Если такiе постоянные переходы отъ разсказа къ размышленiю м?шаютъ иногда читателю, ослабляя впечатл?нiе, зато они т?мъ ярче и ц?льн?е обрисовываютъ писателя, раскрывая ему душу ц?ликомъ, не оставляя никакихъ сомн?нiй, что и какъ именно думалъ Успенскiй по тому или иному поводу. Но какъ разнообразны темы его произведенiй, охватывая всю нашу русскую д?йствительность, такъ же разнообразенъ и трудно объемлемъ и самъ Успенскiй. Онъ поистин? "дистанцiя огромнаго разм?ра", и этимъ можно объяснить, что литература о немъ такъ б?дна. Вступительная статья Н. К. Михайловскаго и его же статьи въ "Русскомъ Богатств?" текущаго года, небольшое сравнительно м?сто, уд?ленное Успенскому г. Скабичевскимъ въ его "Исторiи литературы", статья г. Уманьскаго "Писатель переходнаго времени" въ "Русской мысли" этого года – вотъ, пожалуй, и все что есть объ Успенскомъ. Можно указать еще очеркъ г. Волжскаго "Два очерка объ Успенскомъ и Достоевскомъ", въ которомъ есть очень важныя зам?чанiя о разныхъ взглядахъ Успенскаго, но въ общемъ г. Волжскiй только комментируетъ и дополняетъ изв?стную "Вступительную статью" Н. К. Михайловскаго, на что, впрочемъ, онъ самъ же и указываетъ.

Смерть Успенскаго оживила литературу о немъ, и мы уже теперь им?емъ превосходную характеристику его, какъ писателя и челов?ка, данную В. Г. Короленко въ стать? его "О Гл?б? Иванович? Успенскомъ", заключающей личныя воспоминанiя автора. Самъ чуткiй и вдумчивый художникъ, Короленко, быть можетъ, лучше и глубже вс?хъ съум?лъ изобразить этого оригинальн?йшаго челов?ка, котораго мы вс? знаемъ только по его писанiямъ. И челов?къ въ изображенiи его такъ т?сно и полно сливается съ писателемъ, что ихъ уже не отд?лить, разъ вы прочли эти воспоминанiя. Изъ небольшихъ, обыденныхъ фактовъ, изъ незам?тныхъ черточекъ онъ создалъ такой обаятельный образъ, что Гл?бъ Ивановичъ выступилъ еще св?тл?е и чище, ч?мъ мы могли знать его раньше, и въ то же время многое, о чемъ мы только догадывались, выступаетъ теперь въ его произведенiяхъ ясн?е, понятн?е и еще бол?е захватываетъ васъ, когда вы знаете теперь душу Успенскаго. Самъ Короленко познакомился съ нимъ уже на склон? его литературной д?ятельности, незадолго до роковаго конца, такъ неожиданно прес?кшаго его писательскую работу. Это было во второй половин? восьмидесятыхъ годовъ, когда усталость, разочарованiе и какое-то безсилiе разслабленной воли господствовали въ обществ?.

"Всякiй, – говоритъ Короленко, – кто жилъ уже сознательною жизнью въ то смутное и туманное время, помнитъ общiй тонъ тогдашняго настроенiя. У такъ называемой интеллигенцiи начиналась съ "меньшимъ братомъ" крупная ссора (о которой посл?днiй, впрочемъ, по обыкновенiю, даже не зналъ). Хотя Успенскiй никогда не идеализировалъ мужика, наоборотъ, съ большой горечью и силой говорилъ о мужицкомъ свинств? и о распоясовской темнот? даже въ перiодъ наибольшаго увлеченiя "устоями" и тайнами "народной правды", т?мъ не мен?е въ это время онъ со всей силой своего огромнаго таланта продолжалъ призывать вниманiе общества ко вс?мъ вопросамъ народной жизни, со вс?ми ея болящими противор?чiями и во всей ея связи съ интеллигентною сов?стью и мыслью. Такъ что съ реакцiей противъ мужика начиналась реакцiя и противъ Успенскаго: къ нему обращались запросы, упреки, письма. Въ одной изъ своихъ статей въ "Отеч. Запискахъ" Гл?бъ Ивановичъ съ большимъ остроумiемъ отм?чалъ и отражалъ это настроенiе при самомъ его возникновенiи. Онъ характеризовалъ его словами: "надо и намъ". Что въ самомъ д?л?: мужикъ заполонилъ всю литературу. Мужикъ да мужикъ, народъ да народъ. "Мы тоже хотимъ… надо и намъ…" Началось самоуглубленiе, самоусовершенствованiе, р?шенiе вопросовъ изолированной личности, вн? связи съ общественными вопросами, до т?хъ поръ властно занимавшими умы и сердца. "Восемьдесятъ тысячъ верстъ вокругъ самого себя, съ обычною м?ткостью характеризовалъ Гл?бъ Ивановичъ одну сторону этого настроенiя. Огорченный и разочарованный, русскiй интеллигентный челов?къ углублялся въ себя, уходилъ въ культурные скиты или обиженно требовалъ "новой красоты", становясь особенно капризнымъ относительно эстетики и формы".

Такое настроенiе переживалъ и одинъ прiятель автора, разд?ляя указанное предуб?жденiе противъ Успенскаго за его настойчивые призывы "все-таки смотр?ть на мужика".

"Однажды, – продолжаетъ Короленко, – онъ вошелъ въ мою гостиную, когда за чайнымъ столомъ, въ кружк? моей семьи и знакомыхъ, сид?лъ Гл?бъ Ивановичъ, только что прi?хавшiй въ Нижнiй Новгородъ. Онъ говорилъ о чемъ-то своимъ обычнымъ тономъ, въ которомъ проглядывала какая-то одержанная, глубокая печаль, по временамъ вдругъ уступавшая м?сто вспышкамъ особеннаго, только Успенскому присущаго, тихаго юмора. Я представилъ своего прiятеля. Успенскiй всталъ, пожалъ ему руку, невнятно пробормоталъ свою фамилiю и опять обратился къ занимавшей его тем?, которая уже овлад?ла вниманiемъ слушателей. Взглянувъ случайно на своего прiятеля, я зам?тилъ на его лиц? напряженное вниманiе, см?шанное съ чрезвычайнымъ изумленiемъ. Черезъ четверть часа онъ поднялся съ своего м?ста и, выйдя въ сос?днюю комнату, поманилъ меня за собою.

"– Кто это у васъ? – спросилъ онъ съ величайшимъ любопытствомъ. – Яне разслышалъ его фамилiи.

"– А что? Почему вы спрашиваете такимъ тономъ?

"– Это какой-то необыкновенный челов?къ. Отъ него в?етъ генiальностью.

"– Поздравляю васъ, – отв?тилъ я см?ясь, – вы познакомились съ Гл?бомъ Ивановичемъ Успенскимъ".

Такимъ образомъ, говоритъ авторъ, "мой прiятель былъ завоеванъ навсегда, и при томъ не писатель предрасподожилъ его къ личности, наоборотъ – необыкновенное обаянiе личности обратило скептика къ изученiю произведенiй писателя".

И это вполн? понятно, такъ какъ, по словамъ Короленки, Гл?бъ Ивановичъ былъ "дорогимъ и р?дкимъ исключенiемъ", когда писатель и личность неразд?лены другъ отъ друга. Этимъ объясняетъ авторъ особый тонъ и манеру творчества Успенскаго, который не вынашивалъ своихъ творенiй, не отд?лывалъ ихъ съ тщательностью и любовью ради нихъ самихъ: "ему нужна была не красота, не ц?льность впечатл?нiя, не образъ. Съ лихорадочной страстностью среди обломковъ стараго онъ искалъ матерiаловъ для созиданiя новой сов?сти, правилъ для новой жизни или хотя бы для новыхъ желанiй этой жизни. То, что онъ предполагалъ изв?стнымъ, общимъ у себя и у читателя, надъ т?мъ онъ не останавливался для детальной отд?лки, то отм?чалъ только б?глыми штрихами, заполнялъ кое-какъ, лишь бы не оставить пустоты. Наоборотъ, то, что еще только мелькало впереди смутными очертанiями будущей правды, – за т?мъ онъ гнался страстно и торопливо, не выжидая, пока оно самопроизвольно сложится въ душ? въ ясный самодовл?ющiй образъ. Онъ пытался обрисовать его поскор?е для насущныхъ потребностей данной исторической минуты т?ми словами, какiя первыя приходили на умъ. Отъ этого онъ часто повторялся, все усиливая находимыя идеи, заставлялъ читателя переживать съ нимъ вм?ст? и его поиски, и его разочарованiя, и всю подготовительную работу, пускалъ своихъ жильцовъ, когда у постройки еще не были убраны л?са. Все это искупалось важностью и насущностью занимавшихъ Успенскаго вопросовъ, а общность настроенiй писателя и его читателей заполняла проб?лы въ этой торопливой работ?… Но особенно интересна во всемъ этомъ самая личность автора, съ ея своеобразной глубиной, съ ея необыкновенной чуткостью къ вопросамъ сов?сти, съ ея смятенiемъ и болью… И всякiй, кто зналъ Успенскаго лично, кто помнитъ это обаянiе и значительность основнаго душевнаго тона, который сразу чувствовался во всякомъ слов?, движенiи, взгляд? задумчивыхъ глазъ, въ самомъ даже молчанiи Успенскаго, – согласится съ отзывомъ моего прiятеля: отъ этой своеобразной, единственной въ своемъ род? личности д?йствительно в?яло генiальностью…"

Д?йствительно, все въ личности Успенскаго было "не какъ у другихъ прочихъ" и сразу привлекало вниманiе, начиная съ его "удивительныхъ глазъ, широко разставленныхъ и глубокихъ. Въ нихъ было что-то ласковое и печальное въ то же время; лицо мн? показалось усталымъ, – описываетъ Короленко первое свое знакомство съ Успенскимъ. – Помню, однако, что оно какъ-то сразу, безъ всякаго промежуточнаго впечатл?нiя и разлада, слилось со вс?мъ лучшимъ, что отлагалось въ души отъ его произведенiй. Мн? казалось только, что лицо и взглядъ автора "Будки", "Разоренiя" и столькихъ картинъ, полныхъ яркаго и своеобразнаго юмора – должно бы быть н?сколько весел?е. Однако, я чувствовалъ, что отъ этого оно не стало бы лучше, ч?мъ съ этой грустью, сосредоточенной, вдумчивой и какъ будто давно отложившейся на самомъ дн? этой глубокой души".

Также глубокъ и значителенъ былъ онъ весь, даже въ небольшихъ зам?чанiяхъ, б?глыхъ отзывахъ, какъ значительны т? образныя, яркiя вставки въ его произведенiяхъ, когда онъ вдругъ однимъ словечкомъ, коротенькой сценкой, неожиданнымъ сравненiемъ, какъ молнiей, осв?титъ ц?лое сложное явленiе, запечатл?етъ въ вашей памяти р?дкiй типъ или подчеркнетъ, словно ударомъ р?зца, главную особенность того или иного характера. Иные жалуются на "трудность" чтенiя Успенскаго, и въ этомъ есть доля правды, потому что онъ требуетъ напряженнаго вниманiя, – иначе рискуешь пропустить драгоц?нную черту, "крылатое" словечко, глубокую и оригинальную мысль, которыми блещутъ страницы его очерковъ и разсказовъ. Онъ самъ – весь страсть и напряженiе даже въ самыхъ эпическихъ своихъ произведенiяхъ, и это утомляетъ. Его нельзя читать б?гло, перелистывать, выхватывая отд?льное "морсо", такъ какъ все у него, при видимой разбросанности и неустройств?, кр?пко связано цементомъ его страстнаго исканiя и неумолчно рвущейся къ д?лу любви.

Въ разговор? его, приводимомъ авторомъ, вы слышите это постоянное напряженiе чувства, звучащаго все время, какъ туго натянутая струна, которая кажется, вотъ-вотъ оборвется и замретъ съ жалобнымъ, хватающимъ на сердце, тономъ. Авторъ приводитъ его безподобный отзывъ о Достоевскомъ, котораго собес?дники случайно коснулись.

"– Вы его любите? – спросилъ меня Гл?бъ Ивановичъ.

"Я отв?чалъ, что не люблю, но н?которыя его вещи, напр., "Преступленiе и наказанiе", перечитываю съ величайшимъ интересомъ.

"Перечитываете? – переспросилъ меня Успенскiй, какъ будто удивляясь, и потомъ, сл?дя за дымомъ папиросы своими задумчивыми глазами, сказалъ:– А я не могу, знаете ли… у меня особенное ощущенiе… Иногда ?дешь въ по?зд?… И задремлешь… И вдругъ чувствуешь, что господинъ, сид?вшiй противъ тебя… самый обыкновенный господинъ… даже съ добрымъ лицомъ… И вдругъ тянется къ теб? рукой… и прямо… прямо за горло хочетъ схватить… или что-то сд?лать надъ тобой… И не можетъ никакъ двинуться.

"Онъ говорилъ это такъ выразительно и такъ гляд?лъ своими большими глазами, что я, какъ бы подъ внушенiемъ, самъ почувствовалъ легкое в?янiе этого кошмара и долженъ былъ согласиться, что это описанiе очень близко къ ощущенiю, которое испытывается порой при чтенiи Достоевскаго.

"– А все-таки есть много правды, – возразилъ я.

"– Правды? – Гл?бъ Ивановичъ задумался и потомъ, указывая двумя пальцами на дверь кабинета, которая была открыта и прислонена къ ст?н?, сказалъ:– Посмотрите вотъ на эту дверь, много-ли тутъ за нею уставится?

– Конечно, не много, – отв?тилъ я, еще не понимая этого перехода мысли.

"– Пара калошъ…

"– Пожалуй.

"– Положительно пара калошъ. Ничего больше… – И вдругъ, повернувшись ко мн? лицомъ и оживляясь, онъ докончилъ:– А онъ сюда столько набьетъ… челов?ческаго страданiя… горя… подлости челов?ческой… что прямо на четыре каменные дома хватитъ".

Такая напряженность чувства и в?чная работа мысли не могли не истощать этого удивительнаго челов?ка, что и разр?шилось нервной бол?знью, такъ рано положившей конецъ его писательской д?ятельности. Короленко положительно отрицаетъ нел?пые слухи объ алкоголизм? Гл?ба Ивановича. Онъ много курилъ и въ обществ? пилъ со вс?ми, но "вообще, когда теперь я вспоминаю эту папиросу и вино и то, что я, безъ привычки, тоже курилъ и пилъ въ присутствiи Гл?ба Ивановича, и что ни куренiе, ни табакъ не оказывали на меня никакого д?йствiя, – то мн? кажется, что это было какое-то ровное, безпрестанное и чрезвычайно интенсивное гор?нiе мозга и нервовъ, заразительное, вовлекавшее тотчасъ же и другихъ въ свою сферу. И въ этомъ гор?нiи совершенно утопало впечатл?нiе наркотиковъ. Это были просто капли, шип?вшiя на раскаленной плит?. Но плита раскалилась не ими…"

Внутреннiй огонь, сжигавшiй Успенскаго, придавалъ всей его фигур? что то особенное. "Разсказывая что нибудь, онъ гляд?лъ на собес?дника своимъ глубокимъ мерцающимъ взглядомъ, говорилъ тихо, какъ будто сквозь слегка сжатые зубы и при этомъ жестикулировалъ какъ-то особенно, то и д?ло прикладывая два пальца къ груди, какъ будто указывая на какую то боль, которую онъ чувствовалъ отъ собственныхъ разсказовъ гд? то въ области сердца. Его р?чь была отрывиста, безъ закругленныхъ перiодовъ, полная причудливыхъ изгибовъ и неожиданныхъ опред?ленiй, часто вспыхивала своеобразнымъ юморомъ. И никогда она не производила впечатл?нiя простой болтовни на досуг?, среди которой такъ хорошо иногда отдохнуть отъ работы и отъ мыслей. Его молчанiе было отм?чено т?ми же чертами, какъ и его разговоръ. Въ его отрывистыхъ зам?чанiяхъ, какъ и въ его молчанiи чувствовалась какая то неразрывная связь. Въ одномъ изъ своихъ очерковъ онъ говоритъ, что иногда можно "молчать о многомъ". Д?йствительно, бываютъ разговоры, въ которыхъ содержанiя меньше, ч?мъ въ полномъ молчанiи, и бываетъ молчанiе, въ которомъ ходъ мысли чувствуется ясн?е, ч?мъ въ иномъ даже умномъ разговор?. Такое именно значительное молчанiе чувствовалось въ паузахъ Успенскаго. Его р?чь и его паузы продолжали другъ друга… Разъ вслушавшись въ основное содержанiе занимавшей его мысли, вы уже были во власти этого теченiя, во время самыхъ паузъ уже чувствовали это "молчанiе обо многомъ" и невольно ждали, гд? эта не отдыхающая мысль сверкнетъ на поверхности какимъ нибудь неожиданнымъ поворотомъ, образомъ, картиной, иногда въ одной короткой фраз? или даже въ одномъ только слов?.

"Я думаю, что эта манера молчать такъ же утомительна, какъ и напряженная работа. А между т?мъ, это было нормальное состоянiе Успенскаго, по крайней м?р?, въ томъ перiод? его жизни, когда я зналъ его. Для него почти не существовало т?хъ минутъ полнаго безразличiя организма, когда въ немъ совершаются, не зад?вая сознанiя, одни только растительные, возстановляющiе процессы. Н?которыя "житiя" рисуютъ намъ подвижниковъ, никогда не разстававшихся съ молитвой, которая входила даже въ ихъ забытье и сонъ. Совершенно также н?которые вопросы сов?сти и мысли никогда не засыпали въ Успенскомъ. И это то, я думаю, придавало такую выд?ляющую значительность его лицу, его словамъ, его взгляду, самому его молчанiю.

"Но это же и сжигало его неустаннымъ огнемъ".

Въ дальн?йшемъ разсказ? авторъ показываетъ намъ, какъ "господствующая идея" овлад?вала Успенскимъ и на каждомъ шагу, въ каждомъ поступк? и слов? проявляла надъ нимъ свою неодолимую силу, подчиняя себ? и вс?хъ его окружающихъ. Передать всю прелесть этого разсказа невозможно, пришлось бы перепечатать его до слова, такъ какъ все зд?сь значительно и вноситъ новый и новый штрихъ въ характеристику Успенскаго.

"Всю жизнь онъ стремился къ правд?, хотя бы и болящей, но истинной", заканчиваетъ свои слова Короленко, и вотъ почему такое громадное значенiе им?ютъ его произведенiя, въ которыхъ запечатл?лся ц?лый перiодъ русской жизни со вс?ми его исканiями, болями, надеждами и разочарованiями, и каждое слово зд?сь – правда. Въ самый разгаръ народническихъ увлеченiй одинъ Успенскiй неизм?нно оставался правдивымъ и, страстно бол?я душой за "мужицкое свинство", представилъ вс? отрицательныя стороны народной жизни также ярко и выпукло, какъ и привлекавшiя его положительныя. Онъ не колеблясь призналъ односторонность этой народной правды, окрестивъ ее "зоологической", потому что, по его словамъ, "народное д?ло непрем?нно должно быть выяснено въ самой строгой безпристрастности и, если угодно, безстрашiи". Ни одинъ народникъ писатель не далъ намъ такой упоительно правдивой картины "красоты ржаного поля", "гармонiи землед?льческихъ идеаловъ", "поэзiи землед?льческаго труда" и рядомъ съ этимъ только онъ далъ и обратную сторону, обрисовавъ въ своихъ "Мишанькахъ", и другихъ не мен?е яркихъ типахъ вс? темныя, поразительно мрачныя и чисто "зв?риныя" явленiя того же землед?льческаго уклада,

Значенiе Успенскаго, какъ бытописателя народной жизни, такъ велико что безъ изученiя его не мыслимо сколько-нибудь правильное представленiе о народ?. И вполн? понятно, почему въ разгаръ спора марксистовъ съ народниками Успенскiй былъ единственнымъ изъ народническихъ писателей, котораго читали съ карандашомъ въ рук?, изучая и вчитываясь въ его произведенiя, какъ если-бы это были ученiя, статистическiя и экономическiя изсл?дованiя. Богатство фактическаго матерiала въ нихъ соединяется съ такимъ проникновенiемъ въ глубину народной психологiи, что въ этомъ отношенiи Успенскiй пока не им?етъ соперниковъ. Эта сторона произведенiй его никогда не утратитъ значенiя, хотя бы настроенiе, съ какимъ все это было написано, и испарилось. По м?ткому выраженiю г. Короленко Успенскiй м?стами становится "труденъ", т. е. намъ трудно войти въ его настроенiе "исканiя" правды въ народной жизни, но правдивость картины той же жизни осталась навсегда запечатл?нной въ его произведенiяхъ, отм?ченныхъ печатью почти генiальности.

Говоря "почти", мы въ сущности совершаемъ н?кую несправедливость, по отношенiю къ Успенскому, безсознательно д?лая уступку мн?нiю, будто Успенскiй не все сказалъ, не все далъ, что могъ бы сказать. Это мн?нiе разд?ляютъ многiе, напр:, тотъ же Короленко, такъ глубоко заглянувшiй въ Успенскаго, какъ никто, – исключая разв? Н. К. Михайловскаго, – говоритъ, что "Успенскiй не сказался въ своихъ произведенiяхъ со всею силою своей необыкновенной личности, и своего таланта. Чистый образъ, тщательно выношенный въ душ? и выплавленный изъ однороднаго художественнаго матерiала, вообще легче привлекаетъ вниманiе и живетъ дольше, ч?мъ та см?сь образа и публицистики, посредствомъ которой работалъ Успенскiй". Намъ кажется, въ этихъ словахъ есть доля нев?рной оц?нки Успенскаго, къ которому не прим?нимы никакiя общiя м?рки. Это в?рно что онъ не далъ "чистаго образа" и въ его творчеств? преобладаетъ "см?сь образа и публицистики". Но ее такъ и надо оц?нивать какъ преобладающую особенность Успенскаго-писателя, и тогда мы должны признать, что эта "см?сь", въ род? Ивана Босыхъ изъ "Власти земли", Порфирыча изъ "Нравовъ Растеряевской улицы" или Мымрецова – генiальные образы, наряду съ которыми можно поставить Каратаева изъ "Войны и мира" да типы, встр?чающiеся у Гоголя и Салтыкова. Зат?мъ, въ его мелкихъ по объему произведенiяхъ, каковы разсказы, собранные имъ подъ общимъ заглавiемъ "Растеряевскiе типы и сцены", "Столичная б?днота", "Мелочи" и другiе, – публицистики н?тъ совс?мъ, или если угодно – она сказывается м?стами въ субъективизм? автора, въ его нескрываемой подчасъ симпатiи или антипатiи къ герою. Такiе чудные разсказы, какъ "Нужда п?сенки поетъ", "Задача", "Про одну старуху", "Будка", "Дворникъ" и масса другихъ того же рода – останутся въ русской литератур? прекрасными образцами творчества, надъ которыми время безсильно.

Мы думаемъ, поэтому, что въ трехъ компактныхъ томахъ, оставленныхъ намъ Успенскимъ, онъ сказался весь, безъ остатка, такъ, какъ немногiе изъ нашихъ великихъ писателей. Его огромный художественный талантъ развернулся въ его произведенiяхъ во весь ростъ, а его душа, скорбная, ищущая, не мирящаяся ни съ какой неправдой, в?чно напряженная въ неустанныхъ поискахъ справедливости, гармонiи челов?ческихъ отношенiй – вылилась съ такой полнотой, яркостью и стремительностью, что я не знаю, чего еще могли бы мы потребовать отъ Успенскаго, для выясненiя его, какъ писателя и челов?ка. Если бы не роковая бол?знь, прекратившая его работу въ годы полной физической и умственной бодрости, мы, в?роятно, получили бы еще рядъ чудныхъ разсказовъ и очерковъ, представляющихъ ту же "см?сь образа и публицистики", что и раньше, и содержанiемъ своимъ они уяснили бы намъ многое, что мы пережили за эти десять посл?днихъ мучительныхъ л?тъ бол?зни Успенскаго. Не можетъ быть ни мал?йшаго сомн?нiя, что крупный переворотъ, совершившiйся за это время въ русскомъ обществ?, не изб?гъ бы вниманiя такого чуткаго и глубокаго наблюдателя, какимъ является Успенскiй-художникъ. И кто знаетъ, можетъ быть, многое получило бы иное направленiе подъ влiянiемъ его мощнаго таланта, такъ глубоко ум?вшаго "потрясать" сердца… Но все это не прибавило бы ни одной лишней черты къ его характеристик?, не увеличило бы и не умалило его, какъ писателя, – это явилось бы только приложенiемъ все т?хъ же силъ, которыя съ исчерпывающей полнотой вылились въ его произведенiяхъ.

Думаемъ, что въ такомъ мн?нiи н?тъ ничего, умаляющаго значенiя Успенскаго въ томъ вид?, какъ мы его знаемъ теперь, и даже напротивъ. Мн? лично всегда н?сколько обидно за любимаго писателя, когда говорятъ, что онъ не далъ всего, – потому что не далъ того-то и того-то, – не весь проявился въ своихъ произведенiяхъ, – и обидн?е всего такое мн?нiе именно объ Успенскомъ, который далъ больше, ч?мъ можно бы ожидать отъ такой нервной, напряженно-страстной писательской организацiи. Объемъ его работы вызываетъ, по истин?, удивленiе: свыше 8.000 убористыхъ страницъ, до трехсотъ печатныхъ листовъ, – и какихъ листовъ! – на протяженiи мен?е, ч?мъ тридцати л?тъ! Мало писателей, которые могли бы гордиться такой продуктивностью, и при томъ такой значительной по содержанiю, влiянiю и сил? впечатл?нiя. Что больше могли бы мы требовать отъ Успенскаго?

Какъ писатель, онъ представляется намъ вполн? законченнымъ, завершеннымъ, оригинальнымъ явленiемъ русской пореформенной жизни, которую онъ отразилъ въ своемъ творчеств? съ необычайной полнотой. Вс? изгибы этой жизни, ея бурныя теченiя и широкiе разливы, мели и бездонные яры мы находимъ въ произведенiяхъ его мысли, которая, по удивительно в?рному слову Короленки, "шла какъ р?ка, которая то течетъ на поверхности, то исчезаетъ подъ землей, чтобы черезъ н?которое время опять сверкнуть уже въ другомъ м?ст?", вынося наверхъ т? чудные перлы, которыми переполнена сокровищница, именуемая "Сочиненiями Гл?ба Успенскаго".

    Іюль 1902 г.