«Очерки и рассказы» Вл. Короленко, т. 3

«Очерки и рассказы» Вл. Короленко, т. 3
Ангел Иванович Богданович

«Выходъ третьяго тома произведенiй Вл. Короленко, до сихъ поръ разс?янныхъ на протяженiи почти пятнадцати л?тъ ("Сказанiе о Флор?" появилось еще въ конц? 80-хъ годовъ въ "С?в. В?стн.") въ разныхъ журналахъ и сборникахъ, является настоящимъ подаркомъ вс?мъ любителямъ родной литературы. И именно теперь этотъ прекрасный подарокъ такъ кстати, когда все наростающая волна новыхъ читателей съ такой жадностью поглощаетъ художественную литературу, ищетъ въ ней разгадки массы текущихъ явленiй, не поддающихся анализу и не укладывающихся ни въ какiя излюбленныя н?когда рамки…» Произведение дается в дореформенном алфавите.

А. И. Богдановичъ

«Очерки и разсказы» Вл. Короленко, т. III

Выходъ третьяго тома произведенiй Вл. Короленко, до сихъ поръ разс?янныхъ на протяженiи почти пятнадцати л?тъ ("Сказанiе о Флор?" появилось еще въ конц? 80-хъ годовъ въ "С?в. В?стн.") въ разныхъ журналахъ и сборникахъ, является настоящимъ подаркомъ вс?мъ любителямъ родной литературы. И именно теперь этотъ прекрасный подарокъ такъ кстати, когда все наростающая волна новыхъ читателей съ такой жадностью поглощаетъ художественную литературу, ищетъ въ ней разгадки массы текущихъ явленiй, не поддающихся анализу и не укладывающихся ни въ какiя излюбленныя н?когда рамки. И авторъ им?етъ что сказать этой ищущей отв?та читательской масс? и ум?етъ сказать такъ, что слово его находитъ доступъ въ самое очерств?лое сердце и вызываетъ откликъ въ самой заглохшей душ?, казалось, утратившей эту способность отзываться на чужую боль и чужую радость подъ бременемъ мелкихъ, неустанныхъ тяготъ обыденной жизни. Въ пьес? М. Горькаго "На дн?" выведенъ странникъ Лука, который всякому ум?етъ сказать н?что, именно ему нужное, открывающее и для него какой-то если не выходъ изъ ямы, куда его засосала жизнь, то просв?тъ, гд? онъ вдали, пусть даже и недосягаемой для него, видитъ яркую зв?здочку надежды, ободренiя и в?ры и возможности лучшаго будущаго. Въ современной нашей литератур? мы не знаемъ другого художника, который, какъ этотъ странникъ Лука, могъ бы подымать въ читател? в?ру въ челов?ка, въ жизнь, въ идеалъ, такъ ум?лъ бы подойти къ опустившемуся и изв?рившемуся въ добро, указать ему съ истинно-материнскою ласкою на маячащiй огонекъ, что, "переливаясь и маня", стоитъ впереди, и съ недопускающей сомн?нiя уб?дительностью ув?рить его, что н?тъ той силы, которая смогла бы погасить этотъ живительный огонекъ идеала. Пусть "жизнь течетъ въ т?хъ же угрюмыхъ берегахъ, а огни еще далеко. И опять приходится налегать на весла… но все-таки… все-таки впереди – огни!.."

Этими бодрящими словами начинается новая книга Вл. Короленки, и мысль, заключающаяся въ нихъ, простая и яркая, какъ и всякая в?ков?чная правда, не та правда сегодняшняго дня, что завтра, быть можетъ, предстанетъ ложью, а та, что не съ нами родится и съ нами не умретъ, но передается изъ рода въ родъ и "до скончанiя в?ка пребудетъ", – живыми искрами сверкаетъ въ каждомъ разсказ?, проблескиваетъ въ каждой строчк? и разгорается въ яркое пламя немеркнущаго св?та жизнерадостнаго идеализма и челов?чности.

Неумирающая и неутолимая жажда правды – вотъ что, въ конц? концовъ, руководитъ людьми, несмотря на вс? нагноенiя житейской грязи, несмотря на кровь и слезы, которыми такъ обиленъ путь челов?чества, и Вл. Короленко въ чудесныхъ образахъ заставляетъ насъ пов?рить этой истин?. И не только пов?рить, но и почувствовать жажду, борьбы за нее, что и составляетъ безсознательный для художника и реальный результатъ истиннаго художественнаго произведенiя для читателя. Какъ истинный художникъ, онъ не обращается къ нашему уму съ прямымъ призывомъ, не подчеркиваетъ своей мысли, которая не торчитъ, какъ шестъ, съ опред?леннымъ знаменемъ, а даетъ рядъ образовъ, проникнутыхъ яснымъ настроенiемъ самого художника. Говоря "яснымъ", мы хотимъ подчеркнуть особенность субъективнаго творчества автора, въ которомъ преобладаютъ св?тлые тона, чуждые всему мрачному, озлобленному или челов?коненавистническому. Это-то свойство творчества и дало, повидимому, поводъ одному изъ мрачныхъ критиковъ современности охарактеризовать настроенiе произведенiй Вл. Короленки, какъ "примиренiе съ д?йствительностью". Только глубочайшее непониманiе или полное неум?нiе проникнуть въ скрытый за художественной стороной смыслъ этихъ произведенiй могло привести къ такому нел?пому по существу заключенiю. Мы очень рады, что третья книга разсказовъ даетъ именно самое яркое опроверженiе этого вывода относительно "примиренiя съ д?йствительностью", якобы вытекающаго изъ произведенiй Вл. Короленко.

Да, авторъ, д?йствительно, примиряетъ насъ, но не съ современной д?йствительностью, а съ челов?комъ. Въ каждомъ разсказ?, въ каждомъ положенiи, въ самыхъ мрачныхъ картинахъ жизни онъ указываетъ н?что, способное примирить насъ съ жизнью, – идеальную сторону ея, тотъ "огонекъ", переливающiйся и манящiй, который св?титъ вдали.

Всл?дъ на прелестнымъ стихотворенiемъ въ проз? "Огоньки", которое не уступаетъ по форм? и глубин? содержанiя лучшимъ стихотворенiямъ въ проз? Тургенева, авторъ въ "Сказанiи о Флор?, Агрипп? и Менехем?, сын? Іегуды" даетъ страничку изъ самой мрачной трагедiи, когда-либо пережитой челов?чествомъ. Это – гибель Іерусалима подъ ударами вн?шней силы и отъ раздоровъ партiй внутри. Предъ лицомъ надвигающагося неумолимаго врага въ народ? р?зко опред?ляются два настроенiя – примирительное, стремящееся путемъ угодливаго смиренiя укротить свир?пость римлянъ, и боевое, призывающее къ борьб? во что бы то ни стало. Представителемъ посл?дняго выступаетъ Менехемъ, сынъ Іегуды Гамаллiота, славнаго борца за свободу. Его сильная пропов?дь внушаетъ уваженiе даже врагамъ, но безсильна сплотить весь народъ, смущаемый рабской угодливостью, слезами и страхомъ главарей, первосвященниковъ и знатныхъ, съ царемъ Агриппой во глав?. Менехемъ уходитъ изъ города съ своими приверженцами, р?шивъ защищать родину самостоятельно. Онъ не обманывается относительно исхода борьбы, которая должна привести и его къ гибели. Но онъ не боится такого исхода, такъ какъ все существо его проникнуто однимъ сознанiемъ, – онъ не можетъ примириться съ неправдой и насилiемъ, разъ понялъ, что такое правда и къ чему она обязываетъ. Кто прошелъ перiодъ нев?д?нiя, для того скорбь и самая смерть теряютъ свою силу и власть, – и въ превосходной молитв?, обращенной къ Богу, Менехемъ выражаетъ в?чный стимулъ борьбы за идеалъ, хотя бы и безъ надежды на поб?ду въ данный историческiй моментъ. Это прекрасное сказанiе, къ сожал?нiю, было до сихъ поръ похоронено на страницахъ мало распространеннаго журнала и потому мало знакомо читателямъ, по крайней м?р? современнымъ, и потому они едва ли пос?туютъ на насъ, если мы приведемъ конецъ этой боевой молитвы борцовъ за правду.

Гамаллiотъ говоритъ, что предстоитъ посл?дняя борьба, и кому Богъ судилъ поб?ду – угнетателямъ или угнетеннымъ, неизв?стно, – но, заканчиваетъ онъ:

"Если Ты, въ безконечной мудрости, судилъ въ наше время гибель правому д?лу и еще разъ дашь торжествовать насилiю, и если намъ, защитникамъ, суждено погибнуть, а угнетатели воздвигнутъ алтари торжества и нечестiя на м?ст? Твоихъ алтарей, – да будетъ!..

"Но исполни же просьбу обреченныхъ, исполни нашу просьбу, Всевышнiй!

"Пусть никогда не забудемъ мы, докол? живы, зав?ты борьбы за правду.

"Пусть никогда не скажемъ: лучше спасемся сами, оставивъ безъ защиты слаб?йшихъ.

"Пусть ни одинъ нашъ ударъ не будетъ направленъ противъ неповинныхъ въ насилiи.

"Пусть никогда не посягнемъ на святость чужихъ алтарей, помня поруганiе своихъ.

"Пусть мысли наши сохраняютъ ясность, дабы направлять стопы наши по пути правды, а удары рукъ на защиту, а не на ут?сненiе.

"И когда будутъ смежаться наши очи въ виду смерти, – не отыми у насъ, Адонаи, в?ру въ торжество праваго д?ла на земл?.

"Чтобы мы знали, что законъ правды непреложенъ, какъ непреложенъ законъ природы: вотъ нын? грозное знаменiе (комета, бывшая въ то время. А. Б.) пламен?етъ въ синев? неба, но оно проб?житъ и исчезнетъ. А кроткая луна, которая нын? мало зам?тна, будетъ восходить надъ землей въ свое время отъ в?ка до в?ка.

"Когда же пробьетъ часъ Твоей воли и мы погибнемъ, пусть ангелъ скорби ос?нитъ своимъ крыломъ наши могилы и пов?даетъ о насъ нашимъ д?тямъ и д?тямъ враговъ нашихъ, чтобы и наша смерть служила правому д?лу.

"И я в?рю, о, Адонаи, что на земл? наступятъ Твое царство!..

"Исчезнетъ насилiе, народы сойдутся на праздникъ братства, и никогда уже не потечетъ кровь челов?ка отъ руки челов?ка!..

"Тогда ангелъ скорби, радостно взмахнувъ своими крылами, поднимется къ небу, а на земл? будетъ радость и миръ.

"Пусть тогда люди вспоминаютъ о насъ, несчастныхъ, въ жестокое время пролившихъ свою кровь для д?ла защиты, а не для ут?сненiя".

Это чудесное "Сказанiе" появилось въ восьмидесятые годы, въ перiодъ толстовства, пропов?ди малыхъ д?лъ и того упадка духа, которымъ ознаменовано то скучное и мертвое время. "Сказанiе" прозвучало тогда, какъ р?зкiй диссонансъ въ тихой баюкающей мелодiи, и встр?чено было, какъ призывъ къ бодрой д?ятельности, не ограниченной только интересами текущаго дня. Для пониманiя идейной стороны таланта автора оно очень характерно по ясности мысли, не допускающей никакихъ толкованiй, въ род? примиренiя съ д?йствительностью и смиренiя. Для всякаго вдумчиваго читателя Вл. Короленки, положимъ, и безъ этого "сказанiя" ясно, гд? коренятся симпатiи автора, каковы его чаянiя и надежды. Но полнота художественнаго изображенiя, съ которой авторъ рисуетъ жизнь, не дозволяя односторонняго осв?щенiя, вникая въ глубину каждаго выводимаго имъ лица и предоставляя образамъ говорить за себя, не для вс?хъ, очевидно, доступна, если могло явиться и такое представленiе о немъ.

По иде? въ одной связи съ "Сказанiемъ" можно поставить и "Мгновенiе", небольшую картинку, появившуюся впервые въ сборник? "На славномъ пути". Идея та же, что и въ "Сказанiи" – "одинъ мигъ настоящей жизни стоитъ ц?лыхъ годовъ прозябанiя". Долгiе годы томившiйся въ одиночномъ заключенiи узникъ б?житъ на утлой лодчонк? въ жестокую бурю. При н?которой искусственности построенiя всего разсказа, въ немъ есть превосходные отд?льные штрихи, какъ, напр., моментъ, когда б?глецъ, истомленный долгимъ заключенiемъ, останавливается въ страх? передъ бушующей стихiей и робко возвращается въ свою одиночную келью. "Н?тъ, онъ не можетъ б?жать… на мор? гибель… Онъ схватился руками за карнизъ, поднялся къ окну и остановился… Въ камер? было пусто и сравнительно тихо. Ровный желтоватый св?тъ фонаря падалъ на ст?ны, на вытоптанный полъ, на матрацъ, лежащiй въ углу… Надъ изголовьемъ, выр?занная глубоко въ камн?, видн?лась надпись: "Хуанъ-Марiя-Хозе-Мигуэль-Дiацъ, инсургентъ. Да здравствуетъ свобода"! И всюду по ст?намъ, крупныя и мелкiя, глубокiя и едва нам?ченныя, мелькали эти же надписи… Дал?е потянулись цифры… Сначала онъ отм?чалъ время днями, нед?лями, потомъ м?сяцами… Десятый годъ былъ отм?ченъ простой цифрой безъ восклицанiй… Дал?е счетъ прекращался… Только имя продолжало мелькать, выр?занное слаб?ющей и л?нивой рукой… И на все это безстрастно и ровно падалъ желтоватый св?тъ фонаря… И вдругъ Дiацу представилось, что на его постели лежитъ челов?къ и спитъ тяжелымъ сномъ. Грудь поднимается тихо, съ тупымъ спокойствiемъ… Это онъ? Тотъ Диацъ, который вошелъ сюда полнымъ силъ и любви къ жизни и свобод??.. Дiацъ отпустилъ руки и опять спрыгнулъ на берегъ"…

Что произошло съ нимъ, погибъ онъ или сум?лъ спастись, для читателя безразлично. Художникъ съ р?дкой силой далъ ему почувствовать, что одно мгновенiе жизни, настоящей жизни, выше томительнаго прозябанiя, и пробудилъ щемящее чувство тоски по этой настоящей жизни, которая не всякому доступна, хотя и всякiй къ ней призванъ. Если бы мы могли, какъ Дiацъ, на мигъ вырваться изъ той душной тюрьмы, которую каждый безсознательно самъ устраиваетъ себ?, сколькiе изъ насъ удивились бы, увидя странное существо, которое "спитъ тяжелымъ сномъ, грудь поднимается тихо, съ тупымъ спокойствiемъ". Удивились бы и испугались, – неужели это мы, т? самые, что начали жить когда-то, полные силъ и любви къ жизни и свобод?? Таковъ, напр., этотъ опустившiйся, бывшiй н?когда борцомъ за освобожденiе крестьянъ, земскiй начальникъ, который ?детъ въ разсказ? "Въ облачный день" и уныло вспоминаетъ прежнее, съ неумолчнымъ прип?вомъ, "а теперь… что же мы видимъ?" Рамки разсказа какъ бы сами собой раздвигаются, образъ Мигуэля-Дiаца стушевывается и исчезаетъ за ч?мъ-то бол?е важнымъ и близкимъ, что поднимается въ глубин? души читателя и властно напоминаетъ о бол?е высокомъ существованiи, о ц?ли жизни, объ идеальныхъ стремленiяхъ. Такъ и въ разсказ? "Парадоксъ" б?дный кал?ка своимъ афоризмомъ возбуждаетъ въ окружающей его толп? простыхъ людей т? же мечты. "Челов?къ созданъ для счастья, какъ птица для полета", пишетъ безрукое, изломанное, несчастное существо, и р?зкое противор?чiе между его видомъ и смысломъ его парадокса возбуждаетъ въ окружающихъ лучшiя стороны ихъ души.

Идеализмъ писателя, проникающiй вс? его разсказы, придаетъ всему, чего онъ коснется, особый отт?нокъ глубины и чарующей гуманности. Мы не можемъ подобрать лучшаго слова, какъ "очелов?ченiе" жизни, для этой особенности Вл. Короленки. Въ самыхъ темныхъ и печальныхъ сторонахъ жизни онъ ум?етъ указать то челов?чное, что таится тамъ, на дн?, подъ грудой всякихъ наслоенiй и, не умирая, лишь ждетъ момента, чтобы выбиться наверхъ и заставить вс?хъ вспомнить о себ?. Реализмъ описанiя, который у Вл. Короленки достигаетъ необычайной законченности, такъ что каждый штрихъ, каждая мимолетная картинка кажутся словно вычеканенными на металл?, смягчаются этой любовной, ласковой проникновенностью въ глубь явленiя, и въ результат? получается не примиренiе съ жизнью и ея темными сторонами, а пониманiе ея, любовь къ этой б?дной, полной страданiй жизни, желанiе борьбы за т? скрытыя въ ней начала добра и правды, которыя осв?тилъ художникъ…

Большую часть третьяго тома составляютъ сибирскiе очерки, въ которыхъ до сихъ поръ Вл. Короленко не им?етъ себ? соперника въ русской литератур?. Въ книгу вошли три разсказа – "Государевы ямщики", "Морозъ", "Посл?днiй лучъ" и ц?лая пов?сть "Марусина заимка", вс? изъ жизни далекой сибирской окраины, природу и обитателей которой, вольныхъ и невольныхъ, авторъ сроднилъ съ читателемъ и сд?лалъ ихъ дорогими украшенiями нашей литературы. Въ разсказ? "Государевы ямщики" онъ даетъ два новыхъ типа, которые по праву займутъ равное м?сто наряду съ его "Убивцемъ" и "Соколинцемъ": это идеалистъ Микеша и озлобленный жизнью и тяжкой несправедливостью судьбы ссыльнопоселенецъ, унiатъ Островскiй.

Микеша прелестный типъ, излюбленный авторомъ и всегда описываемый имъ съ тонкимъ юморомъ и лаской. Онъ искатель новой жизни, протестантъ противъ сложившихся условiй, которыхъ онъ не можетъ вполн? усвоить, и скор?е чувствомъ постигающiй, что такъ жить нельзя и не сл?дуетъ. Его манитъ что-то невидимое, далекое и прекрасное, чуждое постылому окружающему мiру, гд? все такъ низменно и глубоко несправедливо. Микеша тоже "Государевъ ямщикъ", прикр?пленный къ "камню" на Лен?, гд? изъ рода въ родъ гоняютъ ямщину, на лошадяхъ и водою, поддерживая сообщенiе между этимъ "гиблымъ" м?стомъ и т?мъ далекимъ мiромъ, что смутно мерещится темной душ? Микеши. Все ему зд?сь постыло и ленскiй камень, отъ котораго некуда уйти, и гоньба, и ямщичiй мiръ, забитый, вымирающiй и несчастный, который Микеша вполн? постигъ и злобно критикуетъ. Его попытки сб?жать, куда глаза глядятъ, неудачны и дики. Въ конц? концовъ онъ нарочно впутываетъ себя въ уголовное д?ло, лишь бы путемъ острога и ссылки завоевать себ? свободу, отд?латься отъ дикаго камня и уйти туда, куда его непреодолимо тянетъ его безпокойная мятущаяся душа. "Да, всякiя бываютъ мечты", задумчиво кончаетъ авторъ свой очеркъ, и приленскiй мечтатель, "порченый" по мн?нiю "мiра", становится намъ близокъ, какъ родная душа, гд?-то далеко-далеко бьющаяся надъ разр?шенiемъ близкихъ и намъ вопросовъ, по существу им?ющихъ одинаковое значенiе и на Лен?, и въ Петербург?, ибо сущность ихъ все т? же мечты о добр? и правд?. И сколько такихъ Микешъ ищутъ дорогъ въ неизв?стному св?ту среди непроницаемаго мрака и погибаютъ, не проявивъ и тысячной доли скрытой въ нихъ возможности творить добро и служить правд?. Но уже одно то, что они везд? есть, эти мечтатели, служитъ ободряющей надеждой, а наивная в?ра Микеши въ Бога, что "хоть худенькой худой, ну, все еще сколько-нибудь д?ламъ-те правитъ", уб?дительн?е д?йствуетъ на душу, ч?мъ самыя витiеватыя разсужденiя на тему о "челов?кобог? и богочелов?к?".

Рядомъ съ св?тлой, хотя и н?сколько юмористической фигурой Микеши трагическiй образъ Островскаго выступаетъ съ удручающей силой, какъ безвинная жертва царящаго мрака и ада. Вообще, авторъ неохотно останавливается на такихъ мрачныхъ образахъ, и Островскому мы не находимъ аналогiи въ длинномъ ряду типовъ Вл. Короленки.

Кажется, какъ будто жизнерадостное, в?чно и всюду стремящееся къ св?ту воображенiе художника съ н?которою стыдливою боязнью обходитъ такiя явленiя, при вид? которыхъ смолкаетъ голосъ ободренiя и надежды, а въ возмущенной душ? поднимается страшное чувство мести…

Встр?ча съ Островскимъ происходитъ посл? того, какъ по дорог? авторъ и его спутники съ Микешей вид?ли пожаръ заимки Островскаго, которую посл?днiй самъ сжегъ, чтобы никому не доставалась. Фактъ этотъ поражаетъ и привлекаетъ Микешу своей грандiозностью.

"– Ча? – крикнулъ Микеша. – Погляди ты, какiе люди бываютъ: самъ юрту зажигалъ, амбаръ зажигалъ, городьбу что есть въ амбаръ бросалъ… У-у, дьяволъ!

"– Кто это?

"– Да кто иной: Островскiй, говорю, унiатъ…

"И Микеша съ интересомъ и оживленiемъ сталъ разсказывать мн? исторiю этого пожара.

"Она была проста и сурова, какъ эти берега и горы. Н?сколько л?тъ назадъ унiатъ Островскiй былъ высланъ, кажется – за отпаденiе отъ православiя и поселенъ на Лен?. За нимъ пришла молодая жена съ маленькой д?вочкой. Якуты отведи ему над?лъ въ широкой пади, между двумя скалами. М?сто показалось удобнымъ для землед?лiя, якуты оказали н?которую помощь. Сравнительно не трудно было сбывать хл?бъ на прiиски, и Островскiй бодро принялся за работу. Якуты не сказали ему одного: въ этой лощин? хл?бъ родился прекрасно, но никогда не вызр?валъ, такъ какъ его уже въ iюл? каждый годъ неизм?нно убивали с?веро-западные в?тры, дувшiе изъ ущелья, какъ въ трубу, и приносившiе раннiй иней. Якуты, не желавшiе вообще поселенцевъ на своихъ земляхъ, – им?ли свой виды, а сос?ди станичники, арендовавшiе у якутовъ покосы и, поэтому, зависимые, тоже не предупредили поляка, боясь разсердить якутовъ.

На станк? разсказчикъ встр?чаетъ и самого Островскаго.

"Это былъ челов?къ небольшого роста, коренастый, съ сильно загор?лымъ энергичнымъ лицомъ, настоящаго землед?льца. На плечахъ онъ несъ н?сколько связанныхъ вм?ст? узловъ, образовавшихъ ц?лую гору, а за полу его суконнаго кафтана держалась д?вочка л?тъ 8 или 9-ти, тоненькая, бл?дная и, видимо, испуганная. Я встр?тилъ его на площадк? и сразу угадалъ, кто это: въ глазахъ его какъ-будто застыло охлад?вшее тяжелое горе…"

Островскiй р?шилъ круто порвать со вс?мъ, что составляло его жизнь до сихъ поръ – съ землею и людьми, которые обманули его. Онъ – отчаялся въ правд?, не найдя ее нигд?, и сталъ "отчаяннымъ челов?комъ". "На прiиски иду…Если дорогой не пропаду, наймусь… А д?вочку стану продавать господамъ…" Среди одичалыхъ, забитыхъ жизнею, станичниковъ онъ вызываетъ страхъ своей отчаянной, свир?пой готовностью идти на все, разъ все рухнуло, и н?тъ ничего для него на земл?. Когда патрiархъ станка думаетъ урезонить его требовательность напоминанiемъ о в?р?, за которую Островскiй былъ сосланъ, вся накип?вшая горечь противъ людей вырывается у него б?шенымъ потокомъ.

"– Слушай, – сказалъ Островскiй, отчеканивая слова. – Слушай и ты меня, старая со-ба-ка…

"– А-ахъ! – охнулъ Микеша при этомъ тяжкомъ оскорбленiи станочнаго патрiарха. Ямщики смолкли. Н?сколько мгновенiй слышно было только легкое потрескиванiе огня въ камельк?.

"– Помнишь ты, – продолжалъ Островскiй, – какъ я въ первый разъ приходилъ къ теб? съ женой, какъ я кланялся твоимъ с?дымъ волосамъ, просилъ у тебя сов?та? А-а, ты это забылъ, а о Бог? вспоминаешь… Собака ты лукавая, вс? вы собаки! – крикнулъ онъ почти въ изступленiи, отмахнувшись отъ д?вочки, которая, не понимая, что тутъ происходитъ, потянулась къ отцу. – Вы – дерево л?сное!.. И сторона ваша проклятая, и земля, и небо, и зв?зды, и…

"Онъ хот?лъ сказать еще что-то, но остановился передъ кощунствомъ, и въ потемн?вшей избушк? опять водворилось молчанiе, полное тяжелой подавленности и испуга*…

Фигура Островскаго вырастаетъ, какъ олицетворенiе подавленной и попранной справедливости, взывающей о мщенiи, и образъ этого челов?ка, словно отлитый изъ бронзы, стоитъ съ угрозой предъ нашей сов?стью. И что мы могли бы ему сказать, какъ и эти напуганные станичники. "Ха! – сказалъ онъ, продолжая гляд?ть на меня тяжелымъ взглядомъ. – За в?ру!.. Бога вспомнили… Давно это было… Не хот?лъ ребенка хоронить на православномъ кладбищ?… Теперь жену зарылъ въ яму, завалилъ камнями, безъ креста, безъ молитвы… Л?съ, камни, и люди, какъ камни"…

Образъ унiата Островскаго, затеряннаго среди этихъ "камней-людей", принадлежитъ къ числу лучшихъ типовъ Вл. Короленки, и одинокая фигура отчаяннаго челов?ка бредущаго по тайг? съ "тоненькой" д?вочкой, вопiетъ къ чувству справедливости сильн?е всякихъ трактатовъ о важности этого соцiальнаго чувства.

По иде? можно сопоставить съ нимъ героя разсказа въ той же третьей книг? "Морозъ", о которомъ въ свое время мы уже говорили, почему, не останавливаясь на немъ, напомнимъ только эту чудную пов?сть о "замершей сов?сти" и ея пробужденiи. Разсказчикъ и его спутникъ на одномъ изъ перегоновъ встр?чаютъ въ лютый морозъ въ тайг? затеряннаго въ л?су путника, который только мелькнулъ мимо и исчезъ. Подъ влiянiемъ страшнаго холода путешественники почти не обратили на него вниманiя, хотя имъ показалось, что онъ обращался къ нимъ съ ч?мъ-то. И лишь на станк?, въ теплой изб?, ночью, оба разомъ вспомнили эту встр?чу и поняли, что этотъ челов?къ замерзалъ и просилъ ихъ о помощи. Сов?сть оттаяла и заговорила, товарищъ разсказчика не выдержалъ и бросился одинъ искать погибавшаго и самъ погибъ, "казнилъ себя, подлую челов?ческую природу, въ которой сов?сть можетъ замерзнуть при пониженiи температуры т?ла на 2 градуса".

"Посл?днiй лучъ" изъ той же серiи разсказовъ даетъ грустную, чудесно написанную картинку умиранiя ц?лаго рода, который считаетъ себя происходящимъ отъ декабриста, среди дикихъ камней Лены. Въ этомъ разсказ? удивительно слита поэтичность описанiя природы съ грустнымъ содержанiемъ, что производитъ впечатл?нiе настоящаго стихотворенiя въ проз?, выдержаннаго до мельчайшихъ деталей. Благодаря этой гармонiи формы и содержанiя, это лучшее по художественности произведенiе третьей книги. Дикая природа с?вера какъ бы оживаетъ передъ нами, и щемящее, безысходное чувство грусти властно захватываетъ читателя, присутствующаго при прощанiи людей съ "посл?днимъ лучомъ" надолго закатившагося зимняго солнца. Такимъ же посл?днимъ лучомъ кажется и этотъ мальчикъ, потомокъ неизв?стнаго борца за правду, сложившаго зд?сь свой кости. Среди ставшаго, какъ камни, населенiя, мечтательный и грустный мальчикъ, "припадочный и хилый", по словамъ д?да, такой же посл?днiй догорающiй лучъ челов?чности, которому не суждено уже никого осв?тить въ дикой пади на Лен?.

Самое большое по разм?рамъ произведенiе въ настоящей книг? "Марусина заимка" совс?мъ въ иномъ дух?: тутъ жизнь кипитъ и бьетъ черезъ край. "Ухор?зъ" Степанъ, см?лая и жаждущая д?ятельности натура, эпическiй представитель земли Тимоха и надломленная, но не падающая Маруся – такiе типы, которые выдержатъ спокойно сравненiе съ любыми героями прежнихъ разсказовъ автора, и даже выше ихъ, по нашему мн?нiю, по сжатости обрисовки и, если можно такъ выразиться, мужественности письма. Намъ кажется, что въ этомъ произведенiи талантъ автора сд?лалъ значительный шагъ впередъ, избавившись отъ н?которой излишней детальности въ описанiяхъ, что придавало его прежнимъ произведенiямъ н?которую расплывчивость и чрезм?рность красокъ, какую-то припухлость стиля. "Марусина заимка" совершенно свободна отъ такого недостатка: языкъ всюду сжатый и сильный, эпитеты яркiе, но скупо отпущенные каждому лишь постольку, сколько это необходимо для характеристики даннаго лица или положенiя. Драма развертывается быстро, наростающее впечатл?нiе разсказа держитъ вниманiе читателя все время въ напряженномъ состоянiи, не давая ослабнуть интересу ни на минуту. Въ стройной конструкцiи разсказа н?тъ ни одного отступленiя, усложняющаго д?йствiе, запутывающаго его и потому ослабляющаго общiй эффектъ. Стремленiе Маруси къ порядку жизни, къ тому землед?льческому укладу, который она впитала въ родномъ углу, и порывистость неудержимой натуры Степана, не укладывающейся въ рамки тихаго житiя, съ первой страницы выясняютъ драму, какая разыгрывается въ заимк?. Тяжелая неподвижность Тимохи, несокрушимая тяга его къ земл? д?лаютъ его настоящимъ хозяиномъ положенiя, какимъ онъ и становится въ конц? концовъ.