Последние произведения г. Чехова: «Человек в футляре», «Крыжовник», «Любовь»

Последние произведения г. Чехова: «Человек в футляре», «Крыжовник», «Любовь»
Ангел Иванович Богданович

«Каждое новое произведенiе г. Чехова вызываетъ жив?йшiй интересъ, и не потому, чтобы изящная литература посл?дняго времени оскуд?ла талантами, перестала привлекать читателя однообразiемъ или скудостью содержанiя, измельчала или ударилась въ исключительныя крайности декадентства или символистики. Ничуть не бывало. Если сравнивать нашу родную беллетристику съ иностранной, право, мы вовсе не такъ ужъ обижены судьбой…» Произведение дается в дореформенном алфавите.

А. И. Богдановичъ

Посл?днiя произведенiя г. Чехова: «Челов?къ въ футляр?», «Крыжовникъ», «Любовь»

Каждое новое произведенiе г. Чехова вызываетъ жив?йшiй интересъ, и не потому, чтобы изящная литература посл?дняго времени оскуд?ла талантами, перестала привлекать читателя однообразiемъ или скудостью содержанiя, измельчала или ударилась въ исключительныя крайности декадентства или символистики. Ничуть не бывало. Если сравнивать нашу родную беллетристику съ иностранной, право, мы вовсе не такъ ужъ обижены судьбой. На Запад? выступаютъ дв?-три крупныя зв?зды, въ род? Зола во Францiи, Гауптмана въ Германiи, Ибсена въ норвежской литератур?, около которыхъ группируются н?сколько меньшихъ св?тилъ, а зат?мъ разстилается обширное поле дарованiй, приближающихся къ посредственности, мелкихъ метеоровъ, блистающихъ на мгновенiе, чтобы исчезнуть безсл?дно. У насъ, при всей ограниченности пред?ловъ доступнаго литератур?, при всей затрудненности проникновенiя новыхъ в?янiй жизни въ журналистику, при всей минорности тона, въ которомъ – хочешь не хочешь – приходится говорить и живописать, что въ общемъ не можетъ не отражаться самымъ тяжкимъ образомъ на содержанiи и жизненности беллетристики,– не теряютъ силы старшiе по времени таланты, каковы гт. Потапенко, Станюковичъ, Маминъ-Сибирякъ, Боборыкинъ, Короленко, и на ряду съ ними каждый день выдвигаетъ все новыхъ и новыхъ, о чемъ ярко свид?тельствуютъ наши серьезные журналы, въ каждой книжк? которыхъ вы встр?чаете новое имя. Въ этомъ отношенiи особенно велики заслуги «Русскаго Богатства», на страницахъ котораго, если даже взять дв?-три посл?днихъ книжки журнала, можно найти рядъ новыхъ писателей, отличающихся несомн?нно искрой таланта, вдумчивостью и оригинальностью. Таковы, напр., за посл?днее время напечатанныя въ этомъ журнал? произведенiя – г. Булыгина «Ночныя т?ни», г. Александровскаго превосходные очерки, полные юмора и теплоты, г. Кузьменка «Жизнь». Отд?льныя изданiя разсказовъ нашихъ несомн?нно яркихъ писателей, какъ г. Горькiй, или затрогивающихъ серьезн?йшiе вопросы современности, какъ «Очерки и разсказы» г. Вересаева, новые якутскiе разсказы г. С?рошевскаго («Въ с?тяхъ»),– разв? все это взятое въ ц?ломъ не говоритъ о кипучей жизни, о неумолчномъ бiенiи «живой» силы въ беллетристик?,– силы, далекой отъ оскуд?нiя и слабости, отъ декадентскихъ кривлянiй и жалкихъ попытокъ къ символизму, вымученной манерности и ломанiя, въ значительной степени характеризующихъ литературу Запада за посл?днее время?

И, т?мъ не мен?е, интересъ къ произведенiямъ г. Чехова нельзя даже сравнить съ т?мъ отношенiемъ, какое выказывается къ другимъ авторамъ. Причина этого лежитъ не только въ томъ, что предъ нами первоклассный новеллистъ, не им?ющiй себ? равнаго, пожалуй даже и на Запад?, гд? за смертью Гюи-де-Мопассана это м?сто осталось вакантнымъ. Есть что-то въ посл?днихъ произведенiяхъ г. Чехова, что углубляетъ ихъ содержанiе, быть можетъ, помимо воли самого автора, придаетъ имъ какую-то терпкость и остроту, волнуетъ и причиняетъ острую боль читателю. Читатели, конечно, помнятъ его «Мужиковъ» и «Моя жизнь», изъ-за которыхъ столько копiй ломалось въ свое время, что одно уже указываетъ на ихъ выдающееся общественное значенiе. Но его посл?днiе три разсказа, появившiеся въ л?тнихъ книжкахъ «Русской Мысли», не мен?е глубоки, жгучи и значительны.

«Челов?къ въ футляр?» лучшiй изъ нихъ и самый значительный по содержательности темы и типичности выхваченнаго изъ жизни явленiя. Кому не знакомъ этотъ жалкiй, ничтожный, плюгавенькiй и въ то же время страшный «челов?къ въ футляр?», для котораго жизнь свелась къ отрицанiю жизни? Онъ, какъ кошмаръ, давитъ все живое, сдерживаетъ проявленiе всякаго общественнаго, альтруистическаго движенiя своимъ мертвящимъ прип?вомъ – «какъ бы чего не вышло». Эта ходячая пародiя на челов?ка изображена авторомъ съ поразительнымъ совершенствомъ, что при необычайной естественности и простот?, съ какою написанъ весь разсказъ, д?лаетъ эту фигуру почти трагическою. Разсказъ ведется отъ перваго лица. Учитель гимназiи Буркинъ разсказываетъ про своего товарища, недавно умершаго учителя греческаго языка Б?ликова.

«Онъ былъ зам?чателенъ т?мъ,– говоритъ Буркинъ,– что всегда, даже въ очень хорошую погоду, выходилъ въ калошахъ и съ зонтикомъ, и непрем?нно въ тепломъ пальто на ват?. И зонтикъ у него былъ въ чехл?, и часы въ чехл? изъ с?рой замши, и когда онъ вынималъ перочинный ножикъ, чтобы очинить карандашъ, то и ножъ былъ въ чехольчик?; и лицо, казалось, тоже было въ чехл?, такъ какъ онъ все время пряталъ его въ поднятый воротникъ. Онъ носилъ темныя очки, фуфайку, уши закладывалъ ватой и, когда садился на извозчика, то приказывалъ поднимать верхъ. Однимъ словомъ, у этого челов?ка наблюдалось постоянное и непреодолимое стремленiе окружить себя оболочкой, создать себ?, такъ сказать, футляръ, который уединилъ бы его, защитилъ отъ вн?шнихъ влiянiй…

И мысль свою Б?ликовъ также старался запрятать въ футляръ. Для него были ясны только циркуляры и газетныя статьи, въ которыхъ запрещалось что-нибудь. Когда въ циркуляр? запрещалось ученикамъ выходить на улицу посл? девяти часовъ вечера, или въ какой-нибудь стать? запрещалась плотская любовь, то это было для него ясно, опред?ленно; запрещено – и баста. Въ разр?шенiи и позволенiи скрывался для него всегда элементъ сомнительный, что-то недосказанное и смутное. Когда въ город? разр?шали драматическiй кружокъ, или читальню, или чайную, то онъ покачивалъ головой и говорилъ тихо:

– Оно конечно, такъ-то такъ, все это прекрасно, да какъ бы чего не вышло.

Всякiя нарушенiя, уклоненiя, отступленiя отъ правилъ приводили его въ унынiе, хотя, казалось бы, какое ему д?ло? Если кто изъ товарищей опаздывалъ на молебенъ, или доходили слухи о какой-нибудь проказ? гимназистовъ, или вид?ли классную даму поздно вечеромъ съ офицеромъ, то онъ очень волновался и все говорилъ, „какъ бы чего не вышло“. А на педагогическихъ сов?тахъ онъ просто угнеталъ насъ своею осторожностью, мнительностью и своими чисто-футлярными соображенiями насчетъ того, что вотъ-де въ мужской и женской гимназiяхъ молодежь ведетъ себя дурно, очень шумитъ въ классахъ,– ахъ, какъ бы не дошло до начальства, ахъ, какъ бы чего не вышло…»

Таковъ этотъ мастерски написанный портретъ, вдумываясь въ который, чувствуешь, какая глубокая правда лежитъ въ его основ?. Б?ликовъ – это сама жизнь, та житейская тина, болото, съ которымъ приходится им?ть д?ло на каждомъ шагу, которое все затягиваетъ, все грязнитъ и душитъ въ своей вонючей грязи. Б?ликовъ – это общественная сила, страшная своей неуязвимостью, потому что она нечувствительна, недоступна челов?ческимъ интересамъ, страстямъ и желанiямъ. Закованный въ броню циркуляровъ, все воспрещающихъ и все «упорядочивающихъ», Б?ликовъ попираетъ на законномъ основанiи самыя естественныя требованiя сердца, самыя простыя проявленiя челов?ческихъ отношенiй. И что ужасн?е всего, онъ д?йствуетъ, какъ ядовитый микробъ – не насилiемъ, не грубыми, жестокими прiемами, самая жестокость которыхъ могла бы возмутить людей, а незам?тно, медленно, постепенно растл?вая все окружающее, доводя до отуп?нiя и безвольнаго согласiя вс?хъ на самыя дикiя и по существу безчелов?чныя м?ры. Этотъ прiемъ его – «какъ бы чего не вышло» – исходитъ какъ будто изъ чувства заботливости, желанiя добра, стремленiя оградить отъ возможныхъ золъ и б?дствiй. Онъ подкупаетъ, съ одной стороны, не привыкшую къ критик? среду, съ другой – запугиваетъ, и въ конц? концовъ все покоряетъ.

Кром? того, онъ – сила еще и потому, что онъ – единственное лицо, которое твердо знаетъ, чего хочетъ. А знанiе это ему дается легко: онъ ничего не хочетъ, ничего не желаетъ, ни къ чему не стремится. Его идеалъ – отрицанiе жизни. Онъ сила потому, что онъ идеальн?йшiй нигилистъ. Понятно, въ борьб? противъ него его товарищи, учителя, «народъ все мыслящiй, глубоко порядочный, воспитанный на Тургенев? и Щедрин?», должны пассовать. Ихъ желанiя, мысли, стремленiя, все это – живыя, изм?нчивыя движенiя души, колеблемыя, яко тростникъ. А противъ стоитъ одно ненам?нное отрицанiе, неуязвимый футляръ, внутри пустой, гордый этой пустой и поб?доносный въ сознанiи своей правоты, не встр?чающiй единственнаго д?йствительнаго протеста – простой, житейской силы, которая, не мудрствуя лукаво, взяла бы его за шиворотъ и вышвырнула бы за окно.

Такъ поступаетъ съ нимъ св?жiй челов?къ, и этотъ прiемъ оказывается самымъ д?йствительнымъ. Б?ликовъ вздумалъ н?сколько приподнять футляръ, заняться д?ломъ, которое разр?шается даже циркулярами: онъ задумалъ жениться. Какъ и сл?довало ожидать, такое жизненное д?ло, въ которомъ циркуляры и запрещенiя плохая помощь, оканчивается для Б?ликова трагикомически. Какъ-то, въ перiодъ ухаживанiя, онъ встр?чаетъ свой «предметъ» катающимся на велосипед? въ сопровожденiи брата, тоже учителя. Велосипедъ не воспрещенъ циркуляромъ, но и прямого разр?шенiя на него тоже не им?ется. И вотъ челов?къ въ футляр? отправляется къ брату «предмета» съ предостереженiемъ – «какъ бы чего не вышло», но встр?чаетъ неожиданный отпоръ. Оп?шившiй Б?ликовъ начинаетъ благоразумно ссылаться на то, что вообще… Н?тъ! Зд?сь! авторъ такъ неподражаемо живописуетъ своего героя, что никакая передача не можетъ дать хоть т?ни понятiя о характер? челов?ка въ футляр?.

«– Что же собственно вамъ угодно?» – спрашиваетъ его Коваленко, братъ «предмета».

«– Мн? угодно только одно предостеречь васъ,– отв?чаетъ Б?ликовъ. – Вы – челов?къ молодой, у васъ впереди будущее, надо вести себя очень, очень осторожно, вы же такъ манкируете, охъ, какъ вы манкируете! Вы ходите въ вышитой сорочк?, постоянно на улиц? съ какими-то книгами, а теперь вотъ еще велосипедъ. О томъ, что вы и ваша сестрица катаетесь на велосипед?, узнаетъ директоръ, дойдетъ до попечителя… Что же хорошаго?

– Что я и сестра катаемся на велосипед?, никому до этого д?ла н?тъ! – сказалъ Коваленко и побагров?лъ. – А кто будетъ вм?шиваться въ мои домашнiя и семейныя д?ла, того я пошлю къ чертямъ собачьимъ.

Б?ликовъ побл?дн?лъ и всталъ.

– Если вы говорите со мной такимъ тономъ, то я не могу продолжать,– сказалъ онъ. – И прошу васъ никогда такъ не выражаться въ моемъ присутствiи о начальникахъ. Вы должны съ уваженiемъ относиться къ властямъ.

– А разв? я говорилъ, что дурное про властей? – спросилъ Коваленко, глядя на него со злобой. – Пожалуйста, оставьте меня въ поко?. Я челов?къ честный и съ такимъ господиномъ, какъ вы, не желаю разговаривать. Я не люблю фискаловъ.

Б?ликовъ нервно засуетился и сталъ од?ваться быстро, съ выраженiемъ ужаса на лиц?. В?дь это первый разъ въ жизни онъ слышалъ такiя грубости.

– Можете говорить, что вамъ угодно, – сказалъ онъ, выходя изъ передней на верхнюю площадку л?стницы. – Я долженъ только предупредить васъ: быть можетъ, насъ слышалъ кто-нибудь, и чтобы не перетолковали нашего разговора и чего-нибудь не вышло, я долженъ буду доложить господину директору содержанiе нашего разговора… въ главныхъ чертахъ. Я обязанъ это сд?лать.

– Доложить? Ступай, докладывай!

Коваленко схватилъ его сзади за воротникъ и пихнулъ, тотъ покатился внизъ по л?стниц?, гремя своими калошами».

Первый, р?зкiй и р?шительный отпоръ, встр?ченный имъ такъ неожиданно, произвелъ на челов?ка въ футляр? потрясающее д?йствiе. Онъ захворалъ и умеръ. Могутъ зам?тить, что для такого челов?ка недостаточно такого ничтожнаго повода, чтобы умереть отъ простой обиды. Шпiоны, предатели и доносчики обладаютъ одной, имъ только присущей особенностью – крайне легко выносить всякiя обиды д?йствiемъ. Они, что называется, въ огн? не горятъ и въ вод? не тонутъ, и то, что сгубило бы въ десять разъ сильн?йшаго, служитъ имъ только къ вящшему украшенiю. Это сов?ршенно в?рно, но лишь по отношенiю къ профессiональнымъ лицамъ этого непочтеннаго цеха. Б?ликовъ же вовсе не профессiоналистъ-доносчикъ, не простой фискалъ, какъ его грубо назвалъ Коваленко, – фискалъ, работающiй изъ-за мзды. Б?ликовъ искренно в?ритъ въ доносъ и необходимость доложить начальству, разъ, по его мн?нiю, потрясены основы власти хотя бы и велосипедомъ. Для него доносъ, столь непрiятно д?йствующiй на Коваленко, есть актъ священный, обязательный, выполненiе коего заключаетъ въ себ? такую же сладостную прiятность, какъ и всякое выполненiе долга. Въ теченiе пятнадцати л?тъ подвизаясь на этомъ поприщ? и не встр?чая противод?йствiя, Б?ликовъ могъ съ полнымъ правомъ думать, что и вс? такъ же относятся къ доносу, такъ же видятъ въ немъ одинъ изъ устоевъ той системы, олицетворенiемъ которой выступалъ онъ, поб?доносный Б?ликовъ, подчинявшiй себ? воспитанныхъ на Тургенев? и Щедрин?, «глубоко порядочныхъ» товарищей. И вдругъ за шиворотъ и внизъ по л?стниц?! Вся трусливая, жалкая душонка этого плюгавца, все значенiе котораго опиралось на страх?, наводимомъ имъ на другихъ, должна была перевернуться, когда испытанное оружiе оказалось безсильно. Сегодня одинъ спустилъ его съ л?стницы, завтра другой можетъ сд?лать то же, и «какъ бы чего не вышло»!

Вся сила Б?ликова именно въ окружающей сред?, въ слабости ея, въ расплывчатости нравственныхъ и всякихъ другихъ устоевъ, въ безсознательной подлости, составляющей общественную основу той жизни, гд? процв?таютъ Б?ликовы. Какiе принципы могутъ выставить въ свою защиту эти «воспитанные на Тургенев? и Щедрин?» товарищи? Если бы они у нихъ им?лись, разв? получило бы такое значенiе его «какъ бы чего не вышло»? Воспитанiе на Тургенев? и Щедрин? не им?етъ никакого значенiя тамъ, гд? вся окружающая жизнь есть сплошное отрицанiе принциповъ этихъ великихъ воспитателей, гд? самое упоминанiе этихъ именъ является чуть не преступленiемъ. Для всякой борьбы, хотя бы и съ ничтожными Б?ликовыми, нужна вн?шняя сила, на которую можно бы опереться, а разъ ея н?тъ – Б?ликовы непоб?димы и неистребимы, что и почувствовали немедленно посл? его смерти оставшiеся. «Хоронить такихъ людей, какъ Б?ликовы, – говоритъ разсказчикъ,– это большое удовольствiе. Когда мы возвращались съ кладбища, то у насъ были скромныя, постныя физiономiи; никому не хот?лось обнаружить этого чувства удовольствiя,– чувства, похожаго на то, какое мы испытывали давно-давно, еще въ д?тств?, когда старшiе у?зжали изъ дому, и мы б?гали по саду часъ-другой, наслаждаясь полною свободой. Ахъ, свобода, свобода! Даже намекъ, даже слабая надежда на ея возможность даетъ душ? крылья… Вернулись мы съ кладбища въ добромъ расположенiи. Но прошло не больше нед?ли, и жизнь, потекла по прежнему, такая же суровая, утомительная, безтолковая, жизнь не запрещенная циркулярно, но и не разр?шенная вполн?; не стало лучше. И въ самомъ д?л?, Б?ликова похоронили; а сколько еще такихъ челов?ковъ въ футляр? осталось, сколько еще ихъ будетъ!» – заканчиваетъ разсказчикъ со вздохомъ, на что его слушатель, ветеринарный врачъ Иванъ Ивановичъ, отв?чаетъ: «То-то вотъ оно и есть».

Жуткое чувство безнадежности и безысходной тоски охватываетъ читателя отъ этого безотраднаго «то-то вотъ оно и есть!» И авторъ, чтобы усилить это давящее чувство безвыходности положенiя, заставляетъ Ивана Ивановича разразиться подъ конецъ такой репликой:

«– То-то вотъ оно и есть, – повторилъ Иванъ Ивановичъ. – А разв? то, что мы живемъ въ город? въ духот?, въ т?снот?, пишемъ ненужныя бумаги, играемъ въ винтъ,– разв? это не футляръ? А то, что мы проводимъ всю жизнь среди безд?льниковъ, сутягъ, глупыхъ, праздныхъ женщинъ, говоримъ и слушаемъ разный вздоръ – разв? это не футляръ!.. Вид?ть и слышать, какъ лгутъ и тебя же называютъ дуракомъ за то, что ты терпишь эту ложь, сносить обиды, униженiя, не см?ть открыто заявить, что ты на сторон? честныхъ, свободныхъ людей, и самому лгать, улыбаться, и все это изъ-за куска хл?ба, изъ-за теплаго угла, изъ-за какого нибудь чинишка, которому грошъ ц?на,– н?тъ, больше жить такъ невозможно!»

И читателю представляются изъ-за бл?дной фигуры Ивана Ивановича тысячи, десятки тысячъ такихъ же измученныхъ людей, которые ежедневно со стономъ повторяютъ: «такъ жить невозможно!» и продолжаютъ жить, плодиться, воспитывать такихъ же футлярныхъ людей. Г. Чеховъ не даетъ ни мал?йшаго ут?шенiя, не открываетъ ни щелочки просв?та въ этомъ футляр?, который покрываетъ нашу жизнь, «не запрещенную циркулярно, но и не вполн? разр?шенную». Созданная имъ картина получаетъ характеръ трагической неизб?жности. Фигура Б?ликова разростается, если не въ общечелов?ческую, то въ общерусскую, получаетъ значенiе не временного, наноснаго явленiя, которое должно исчезнуть вм?ст? съ вызвавшими его причинами, а постояннаго, въ насъ самихъ коренящагося.

Въ этомъ художественномъ преувеличенiи, въ безм?рности авторскаго пессимизма, какъ бы онъ ни оправдывался д?йствительностью, все же чувствуется натяжка. Слишкомъ мрачное, до бол?зненности безотрадное настроенiе автора не позволяетъ ему разобраться въ масс? условiй, создающихъ футлярное существованiе для русскаго обывателя. Духота и т?снота этой жизни не оттого, напр., зависятъ, что мы живемъ въ городахъ. Изъ неподражаемаго по сил? разсказа того же г. Чехова мы знаемъ, что и въ деревняхъ не меньше духоты, т?сноты и несравненно больше темноты. Значитъ, не въ условiяхъ только города или деревни надо искать причинъ, создающихъ футляръ. Они гораздо шире и равнымъ образомъ давятъ и городъ, и деревню. Они заключаются отнюдь не въ насъ самихъ, а лежатъ вн? насъ, и сущность ихъ сводится къ отсутствiю общественной жизни. Гд? н?тъ хода для личности, для развитiя иницiативы, проявленiя своего «я», гд? каждый ничтожный по существу актъ личной воли наталкивается на рядъ препятствiй, требующихъ крайняго напряженiя вс?хъ силъ, гд? даже такой пустякъ, какъ ?зда на велосипед?, допускается лишь съ особаго разр?шенiя, посл? предварительныхъ испытанiй, тамъ простой среднiй челов?къ, составляющiй массу, поневол? опускается, теряетъ интересъ къ жизни, къ своимъ обязанностямъ, ко всему, что непосредственно не затрогиваетъ его шкурнаго существованiя. В?чный страхъ за кусокъ хл?ба, винтъ, чинишка, которому ц?на грошъ – это не составляетъ футляра, а лишь результаты общаго футляра, въ которомъ жизнь замираетъ и вм?сто нея являются ея суррогаты…

Г. Чеховъ сум?лъ съ безпощадной силой раскрыть все ничтожество футлярной жизни, и въ этомъ заключается жгучая особенность его посл?днихъ произведенiй. Онъ выбираетъ, можетъ быть, безсознательно самыя больныя м?ста нашей жизни и заставляетъ насъ «вложить перстъ въ рану», и такъ какъ у каждаго она такъ или иначе болитъ, то и получается та особая острота ощущенiй горечи, недовольства и тоски жизни, которую испытываешь при чтенiи г. Чехова.

Въ сл?дующемъ, напр., разсказ? той же л?тней серiи, «Крыжовникъ», ветеринарный врачъ разсказываетъ про своего брата, въ лиц? котораго г. Чеховъ сум?лъ представить одинъ изъ самыхъ распространенныхъ типовъ обывательской пошлости, челов?ческаго ничтожества, самодоводьнаго и безц?льнаго прозябанiя. Хотя этотъ разсказъ и не им?етъ непосредственной связи съ предыдущимъ, но въ немъ какъ бы обрисовывается среда, гд? властвуетъ челов?къ въ футляр?. Николай Ивановичъ, герой разсказа, это живой представитель того мiрка, гд? челов?къ въ футляр? въ теченiе посл?днихъ пятнадцати л?тъ вытравлялъ все челов?ческое, все сколько-нибудь возвышающееся надъ низменнымъ уровнемъ будничной жизни. Съ д?тства въ немъ подавлялся всякiй живой порывъ, благородное, сочувственное движенiе души, свободная мысль, не укладывающаяся въ рамки ограничительныхъ циркуляровъ. Юношескiя мечты, горячiя стремленiя, мысли о борьб?, о благ? людей, все было подавлено всепоглощающей мыслью о личномъ существованiи, страхомъ за эту жалкую жизнь, боязнью предъ невидимымъ – «какъ бы чего не вышло». Единственной мечтой этого забитаго существа являлся собственный уголокъ земли, маленькая усадьба, гд? бы онъ могъ чувствовать себя спокойно. Это чисто-зв?риное стремленiе къ своей берлог?, подальше отъ другихъ, куда страхъ загоняетъ зв?ря, гд? посл?днiй можетъ, наконецъ, безъ опасенiя протянуть усталыя лапы. Страстное стремленiе къ такому уголку мало-по-малу оформилось, развилось въ ц?льную картину своей усадьбы на берегу небольшой р?чки, съ садикомъ, въ которомъ непрем?нно есть крыжовникъ. Этотъ крыжовникъ является въ мечтахъ Николая Ивановича кульминацiоннымъ пунктомъ благополучiя, недосягаемымъ счастьемъ, которому онъ жертвуетъ всю жизнь. Онъ живетъ, не до?дая и не досыпая, копитъ гроши, отказываетъ себ? во всемъ. Ради него женится на старух? съ деньгами, которую своею скупостью доводитъ до преждевременной смерти. Наконецъ, уже с?дой, старый, безъ силъ и желанiй, онъ посл? смерти жены осуществляетъ свою мечту молодости. Разсказчикъ прi?зжаетъ къ нему и видитъ его на вершин? блаженства, когда Николай Ивановичъ угощаетъ гостя своимъ крыжовникомъ, кислымъ, недозр?лымъ, и въ восторг? отъ каждой ягодки восклицаетъ: «какъ вкусно!» Печаль и тоска овлад?ваютъ разсказчикомъ при вид? этой пошлости, самодовольной, ограниченной, не желающей ничего знать, вид?ть, понимать, кром? своего крыжовника, и онъ обращается къ одному изъ слушателей, молодому пом?щику Алехину, съ воззванiемъ.

«– Павелъ Константиновичъ! Не успокоивайтесь, не усыпляйте себя, д?лайте добро! Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте д?лать добро! Счастья н?тъ и не должно его быть, а есть жизнь, и если она им?етъ смыслъ и ц?ль, то смыслъ этотъ и ц?ль вовсе не въ нашемъ счасть?, а въ чемъ-то бол?е разумномъ и великомъ. Есть жизнь, есть нравственный законъ, высшiй для насъ законъ… Д?лайте добро!»

И тутъ же, чтобы подчеркнуть все безсилiе такихъ воззванiй, авторъ описываетъ богатую, изящную обстановку дома Алехина, гд? шелъ разговоръ. «Когда изъ золотыхъ рамъ гляд?ли генералы и дамы, которые въ сумеркахъ казались живыми, слушать разсказъ про б?днягу чиновника, который ?лъ крыжовникъ, было скучно. Хот?лось почему-то говорить и слушать про изящныхъ людей, про женщинъ. И то, что они сид?ли въ гостиной, гд? все – и люстра въ чехл?, и кресла, и ковры подъ ногами, говорили, что зд?сь когда-то ходили, сид?ли, пили чай, вотъ эти самые люди, которые гляд?ли теперь изъ рамъ, и то, что зд?сь теперь безшумно ходила красивая Пелагея,– это было лучше всякихъ разсказовъ»…

Посл?днiй разсказъ «Любовь» проникнутъ той же грустной, щемящей сердце нотой, какъ и оба предыдущiе. Этотъ разсказъ усиливаетъ впечатл?нiе ненормальности окружающей жизни, спутанности въ ней самыхъ простыхъ отношенiй, безжалостности людей другъ къ другу, ихъ неум?нья жить по-челов?чески. Алехинъ разсказываетъ о своей любви къ замужней женщин?, которая тоже любила его; какъ они оба таили эту любовь, старались исполнить свои обязанности, страдали, томились, и только въ минуту разставанья оба поняли, что они потеряли и какъ пропустили самое главное въ своей жизни. «Когда тутъ, въ купэ, взгляды наши встр?тились, душевныя силы оставили насъ обоихъ, я обнялъ ее, она прижалась лицомъ къ моей груди, и слезы потекли изъ глазъ; ц?луя ея лицо, плечи, руки, мокрыя отъ слезъ,– о, какъ мы были съ ней несчастны! – я признался ей въ своей любви, и со жгучей болью въ сердц? я понялъ, какъ ненужно, мелко и обманчиво было все то, что намъ м?шало любить. Я понялъ, что когда любишь, то въ своихъ разсужденiяхъ объ этой любви нужно исходить съ высшаго, съ бол?е важнаго, ч?мъ счастье или несчастье, гр?хъ или доброд?тель въ ихъ ходячемъ смысл?, или не нужно разсуждать вовсе».

Алехинъ – умный и хорошiй челов?къ, чувствующiй призванiе къ наук?, къ общественной д?ятельности, а занимается сельскомъ хозяйствомъ, котораго не любитъ и не знаетъ, во имя взятаго на себя призрачнаго долга поднять состоянiе, расшатанное отцомъ. Такъ упустилъ онъ свое истинное призванiе, какъ упустилъ любовь, разбилъ и свою, и другую жизнь, потому что не было въ немъ гордости, твердой воли и энергiи. Все это вы?ла въ немъ футлярная жизнь, оставивъ горечь воспоминанiй и сознанiе ненужности своей жизни.

Вс? три разсказа, при разнообразiи сюжета и малой связи, проникнуты и объединены общей печалью и тоской, лежащими въ ихъ основ?. Исторiя челов?ка въ футляр? м?стами глубоко комична, напр., его ухаживанiе; также см?шна и фигура любителя крыжовника, но улыбка ни разу не осв?щаетъ лица читателя. Сквозь вн?шнiй комизмъ просв?чиваетъ такое тяжелое, грустное настроенiе автора, что самый комизмъ персонажей только углубляетъ безотрадные выводы, которые сами собой вытекаютъ изъ рисуемыхъ авторомъ картинъ пошлости и житейской неурядицы. Автора мучаютъ темныя стороны жизни, къ которымъ г. Чеховъ сталъ какъ-то особенно чутокъ въ своихъ посл?днихъ произведенiяхъ. Правда, и прежде одной изъ основныхъ нотъ въ его настроенiи была меланхолическая струнка, напр., въ его «Хмурыхъ людяхъ», въ «Сумеркахъ», но теперь она стала преобладающею. Вспомнимъ его «Мужиковъ» или «Моя жизнь», гд? траурный фонъ застилаетъ сплошь всю картину. Жизнерадостное, бодрящее чувство какъ бы совс?мъ покинуло автора, и жизнь рисуется ему, какъ облачный день, въ туман? печали и тоски, разстилается предъ нимъ, какъ необозримая ровная степь, съ низко нависшими облаками, гд? ни одинъ лучъ солнца не проглянетъ, не согр?етъ, не осв?титъ печально и безъ ц?ли бредущихъ путниковъ.

Помимо разныхъ причинъ, могшихъ усилить въ автор? его пессимизмъ, намъ кажется, эта особенность коренится въ общихъ свойствахъ таланта г-на Чехова. Художественное творчество его напоминаетъ превосходное, но разбитое зеркало, въ каждомъ обломк? котораго отражается съ удивительной рельефностью и правдивостью тотъ или иной уголокъ жизни. Но соединить вс? эти уголки въ общую ц?льную картину онъ не можетъ, откуда и происходитъ чрезм?рность темной окраски каждой отд?льной картинки, усиливаемая, сверхъ того, личнымъ настроенiемъ. Жизнь въ ц?ломъ отнюдь не такъ ужъ мрачна и безысходно тосклива, какою она кажется, если разсматривать ее по частямъ, въ деталяхъ. Но для бол?е св?жаго и радостнаго настроенiя необходимо н?сколько подняться надъ нею, чтобы схватить ее шире, взглянуть на нее во времени и пространств? и уловить общую гармонiю частей, гд? не всегда и не везд? одни челов?ки въ футляр? диктуютъ законы, не только свой крыжовникъ является центромъ, около котораго вращаются вс? помышленiя. Какъ ни сперта и душна атмосфера туманнаго облачнаго дня, живое в?янiе жизни то зд?сь, то тамъ даетъ себя чувствовать, если только нарочно не запирать вс? окна, отгораживаясь отъ всего живого, вольнаго, всего, не мирящагося съ низменными интересами текущаго дня. Если бы было иначе, не стоило бы и жить. Есть великое ут?шенiе въ мысли, что всему бываетъ конецъ на св?т?,– будетъ конецъ и футлярному прозябанiю…

Зам?чается и еще одна особенность, совершенно новая для г. Чехова, который отличался всегда поразительной объективностью въ своихъ произведенiяхъ, за что нер?дко его упрекали въ равнодушiи и безпринципности. Теперь же, какъ нав?рное уже зам?тили читатели въ приведенныхъ выдержкахъ, г. Чеховъ не можетъ удержаться, чтобы м?стами не высказаться, вкладывая въ реплики героевъ задушевныя свои мысли и взгляды, какъ, напр., заключенiе разсказа «Челов?къ въ футляр?», тирада Ивана Ивановича о невозможности жить такъ дольше или патетическое воззванiе къ добру въ разсказ? «Крыжовникъ». Можно сказать, что мракъ и отвратительная пошлость изображаемыхъ имъ картинъ вырываютъ изъ груди художника невольный стонъ. Онъ не можетъ оставаться только художникомъ и помимо воли становится моралистомъ и обличителемъ. Такая новая черта крайне знаменательна для настроенiя автора. Въ немъ какъ бы назр?ваетъ какой-то переломъ, прорывается н?что, сближающее его съ другими нашими великими художниками, которые никогда не могли удержаться на чисто-объективномъ творчеств? и кончали пропов?дью, одни, какъ Левъ Толстой, жертвуя ей вс?мъ своимъ художественнымъ талантомъ, другiе, какъ Гаршинъ, своимъ субъективизмомъ, окрашивая свои произведенiя почти до тенденцiозности (напр., «Художники» Гаршина). Мы вполн? ув?рены, что огромный талантъ г. Чехова удержитъ его въ должныхъ границахъ, и н?которая доля субъективности только углубить содержанiе его творчества.

    Октябрь 1898 г.
    Годы перелома (1895–1906). Сборникъ критическихъ статей.
    Книгоиздательство «Мiръ Божiй», Спб., 1908