В мире мерзости и запустения. – «Гимназические очерки» г. Б. Никонова

В мире мерзости и запустения. – «Гимназические очерки» г. Б. Никонова
Ангел Иванович Богданович

«Почти одновременно въ нашемъ журнал? и "Русскомъ Богатств?" появились очерки изъ гимназической жизни, очерки захватывающаго интереса не столько по своимъ литературно-художественнымъ достоинствамъ, сколько по своему содержанiю. Тридцать л?тъ эта жизнь таилась глубоко подъ спудомъ, куда не проникалъ ни одинъ лучъ гласности, и что тамъ творилось, знали лишь т?, кому сiе в?дать надлежитъ. Да знали ли и они? См?емъ думать, что н?тъ, по крайней м?р?, далеко не вс? и далеко не все…» Произведение дается в дореформенном алфавите.

А. И. Богдановичъ

Въ мiр? мерзости и запуст?нiя. – "Гимназическiе очерки" г. Б. Никонова.

Почти одновременно въ нашемъ журнал? и "Русскомъ Богатств?" появились очерки изъ гимназической жизни, очерки захватывающаго интереса не столько по своимъ литературно-художественнымъ достоинствамъ, сколько по своему содержанiю. Тридцать л?тъ эта жизнь таилась глубоко подъ спудомъ, куда не проникалъ ни одинъ лучъ гласности, и что тамъ творилось, знали лишь т?, кому сiе в?дать надлежитъ. Да знали ли и они? См?емъ думать, что н?тъ, по крайней м?р?, далеко не вс? и далеко не все. Жизнь классической школы шла особнякомъ отъ насъ, отъ семьи, отъ общества, которому вм?нялось почти въ преступленiе интересоваться ею, и лишь изр?дка доносились оттуда изв?стiя о какомъ-либо уголовномъ д?янiи, свид?тельствовавшiя, что въ этомъ мiр? мрака и запуст?нiя что-то не ладно. Какъ это ни странно, но такое уединенiе школы, этого хранилища живыхъ силъ, ими же жива страна и двигается государство, считалось ч?мъ то столь естественнымъ, необходимымъ, что мы и сами къ этому привыкли. Такъ можно судить хотя бы по тому пренебреженiю, съ какимъ литература относилась къ этому мiрку. Положимъ, многое м?шало проникнуть туда, но им?емъ же мы такiя яркiя картины изъ "Мiра отверженныхъ", который тоже охраняется довольно-таки тщательно. Почему же до сихъ поръ не явилось въ литератур? ничего подобнаго изъ жизни школы? Мы думаемъ, что именно привычка и равнодушiе тому причиной. "Привычка свыше намъ дана", и она не только "зам?на счастiю", но лишаетъ насъ и любознательности, желанiя вникать въ явленiе, которое примелькалось и стало обычнымъ, будничнымъ и потому неинтереснымъ.

Будничнымъ и обычнымъ явленiемъ стала на протяженiи тридцати л?тъ гибель живыхъ душъ, гибель талантливыхъ, яркихъ личностей, которыя, попавъ на зар? жизни въ школу, тонули въ ней или выходили оттуда изломанными, обезличенными, жалкими неврастениками или тупыми и равнодушными исполнителями чужихъ вел?нiй. Что такъ дорого въ личности – иницiатива, энергiя, находчивость, см?лость, предпрiимчивость, сознанiе своего достоинства, чувство чести и гордая независимость мн?нiя – все это гибло въ зачаткахъ. Отсюда и тотъ общiй кличъ – "н?тъ людей", который мы слышимъ всякiй разъ, когда поднимается вопросъ о живомъ д?л?, требующемъ не мертвыхъ исполнителей, а живыхъ личностей.

Въ очеркахъ г. Б. Никонова, печатающихся въ "Русскомъ Богатств?", проходитъ предъ нами исторiя "перваго ученика", которую можно назвать "исторiей гибели личности", обычной для нашей, нын? сходящей со сцены средней школы. Вообще, очерки г. Б. Никонова написаны довольно однообразно и слабо, преобладаютъ не художественные типы, а скор?е фотографическiя воспоминанiя лично пережитаго и выстраданнаго. Но чувствуется въ нихъ глубокая подкупающая искренность, а фотографическая ихъ правда придаетъ этимъ воспоминанiямъ значенiе челов?ческаго документа, свид?тельствующаго нелицепрiятно о томъ, что многимъ и многимъ пришлось пережить самимъ.

Гимназiя, описываемая авторомъ, не хуже и не лучше другихъ. Хорошо знакомыя вс?мъ по личному опыту равнодушныя лица учителей, нич?мъ не интересующихся, кром? двадцатаго числа, ученики, презирающiе ученiе, которое представляется имъ ненужной и скучной тяготой – вотъ общiй фонъ картины любой изъ вашихъ гимназiй. Авторъ выдвигаетъ на первый планъ оригинальную и интересную фигурку маленькаго ученика Аркатова, который напоминаетъ своею серьезностью и вдумчивостью маленькаго Домби въ роман? Диккенса. Аркатовъ глубоко заинтересованъ новой гимназiей, и боится ея, и влечется къ ней неудержимо. Онъ все силится осмыслить и даже въ безтолковыхъ латинскихъ пословицахъ ищетъ скрытаго смысла. Его слабенькая, съ широко раскрытыми глазами, недоум?вающая фигурка – это какъ бы прообразъ той д?тской души, которая изъ семейныхъ объятiй, полныхъ если не всегда, то въ огромномъ большинств? случаевъ – ласки, доброты и осторожной снисходительности, попадаетъ вдругъ въ суровый режимъ школы, не признающей никакихъ исключенiй, никакихъ разновидностей, не считающейся съ силами и способностями отд?льныхъ индивидуальностей и знающей только программу да начальственный окрикъ, предписывающiй выполнить ее во что бы то ни стало. Что не укладывается въ рамки программы, должно погибнуть, какъ негодное. Что не согласуется съ начальственнымъ окрикомъ, должно быть уничтожено, какъ опасное и вредное. И только то, что покладисто, мягко, сгибается, какъ воскъ, сл?довательно, безлично и безформенно, признается настоящимъ матерiаломъ, годнымъ для школы и достойнымъ классической шлифовки. И н?жная душа маленькаго Аркатова сразу сдается и безпрепятственно воспринимаетъ вс? формы программы. Недюжинныя способности помогаютъ мальчику уловить всякiя тонкости различныхъ правилъ и исключенiй латинскаго и греческаго языка, а чуткая душа инстинктивно улавливаетъ и тотъ modus vivendi, который не только облегчаетъ гнетъ школы, но и д?лаетъ изъ Аркатова "перваго ученика". Быстрое перерожденiе изъ вдумчиваго мальчика въ настоящаго мученика столь высокаго положенiя совершается т?мъ легче, что мальчикъ оказался бол?звенно-самолюбивымъ и чуткимъ ко всему грубому и унизительному.

"Но, Боже мой! – говоритъ авторъ,– чего это ему стоило!.. Изумительная несправедливость гимназической программы, обрушивающей тяжесть ученiя, главнымъ образомъ, на маленькiе классы и позволяющей старшимъ л?ниться и бить баклуши, д?лала то, что Аркатовъ не зналъ теперь почти ни минуты отдыха. Высиживая въ состоянiи напряженiя пять часовъ въ гимназiи, онъ и дома им?лъ немного ут?шенiя. Пооб?давъ, онъ сейчасъ же принимался за уроки, и еле-еле усп?валъ окончить ихъ къ 11-ти, а то и къ 12-ти часамъ ночи… Нер?дко у него бол?ла голова и ныло все т?ло какимъ-то необъяснимымъ образомъ – в?роятно, отъ отсутствiя сколько-нибудь порядочнаго воздуха въ гимназiи… И все свое вн?классное время Аркатовъ употреблялъ на ученiе уроковъ. Онъ училъ ихъ, можно сказать, неистово; училъ, не только сидя за столомъ, но и прыгая на одной ног? по вс?мъ комнатамъ, и становясь вверхъ ногами, и лежа на кровати, уткнувши голову въ подушку, и даже зал?зая подъ кровать. Онъ словно поджаривался все время на медленномъ огн? отъ этихъ безконечныхъ, безпросв?тныхъ уроковъ… Иногда, намаявшись за день, уже улегшись спать, Аркатовъ вдругъ съ ужасомъ вспоминалъ, что еще остался невыученный урокъ. Онъ торопливо од?вался и, не смотря на протесты матери, принимался снова за ученiе. Покончивъ, наконецъ, и съ этимъ урокомъ, онъ ложился спать совершенно одурманеннымъ и долго не могъ уснуть, соображая, вызовутъ его завтра или н?тъ, много ли еще не вызванныхъ изъ этого предмета учениковъ, или просто мучился вопросомъ, "слетитъ" онъ изъ первыхъ или не слетитъ? Съ т?хъ поръ, какъ онъ попалъ въ первые ученики, этотъ вопросъ сд?лался для него поистин? "проклятымъ вопросомъ". Онъ заслонялъ для Аркатова вс? другiе вопросы, и въ жертву своему первенству Аркатовъ теперь приносилъ все: трудъ, удовольствiя, чтенiе интересныхъ книгъ, и пр. Вс? помыслы его устремлялись къ страшной гимназiи, и тамъ, въ этомъ страшномъ м?ст? ему нужно было непрем?нно поддерживать престижъ и славу перваго ученика, и не получить какъ-нибудь четверки или, Боже упаси, тройки! Единственное удовольствiе, которое Аркатову оставалось теперь въ жизни – это было сознанiе своего первенства, благодаря которому онъ уже не былъ несчастной с?рой песчинкой въ необъятной масс? другихъ с?рыхъ песчинокъ-учениковъ. Его знали, онъ былъ личностью"…

Такъ быстро претворила гимназiя способнаго и любознательнаго мальчика въ прим?рнаго ученика, ушедшаго ц?ликомъ въ чисто формальную сторону ученiя. Ставъ первымъ, онъ ухватился за вн?шнюю сторону и сталъ учиться уже не для удовлетворенiя прежней своей любознательности, а для отм?токъ. Представимъ себ? только психологiю этой маленькой "личности", изъ души которой вытравили вс? радости, вс? живые порывы, д?тскiя увлеченiя и стремленiя и вм?сто всего этого богатства втиснули туда – страсть къ пятерк?, какъ къ высшему идеалу, обожаемому предмету, ц?ли вс?хъ стремленiй и желанiй. Что можетъ быть уродлив?е, скверн?е, и пошл?е? И это былъ лучшiй продуктъ школы, которымъ она гордилась, какъ своимъ превосходн?йшимъ произведенiемъ, образцовымъ плодомъ! Обыкновенно такiе образцовые продукты кончали или преждевременной смертью, не выдерживая въ младшихъ классахъ непосильной работы, или же благополучно дотягивали курсъ, оканчивая гимназiю "медальерами", давно уже вошедшими въ поговорку: "Глупъ, какъ гимназистъ, окончившiй съ медалью".

Съ Аркатовымъ не случалось этого. Въ старшихъ классахъ онъ началъ "портиться". Напряженное ученiе, непосильная работа и безсмысленная жажда быть непрем?нно первымъ вдругъ ослаб?ла въ старшихъ классахъ подъ влiянiемъ новыхъ интересовъ, нев?домо какими путями проникавшихъ въ гимназiю, заглушенныя способности и страсть къ живому знанiю дали себя знать, какъ только явился первый толчекъ извн?. Для Аркатова такимъ толчкомъ послужило увлеченiе писательствомъ и чтенiе,– опять-таки общая панацея, спасавшая нашихъ гимназистовъ отъ окончательнаго отуп?нiя. Не даромъ въ числ? самыхъ вредныхъ занятiй считалось въ гимназiяхъ до посл?дняго времени именно чтенiе и, Боже упаси, сочинительство. Ничто такъ не пресл?довалось и не искоренялось, какъ писательство, выражавшееся обыкновенно въ изданiи ученическихъ журналовъ и въ рефератахъ при совм?стномъ чтенiи. Самое слово "рефератъ" являлось равнозначущимъ соцiализму, и авторы рефератовъ, пойманные съ поличнымъ, р?дко кончали гимназiю благополучно. А сколько было изгоевъ за чтенiе!.. Но зато и все лучшее, что спасли въ себ? ученики средней школы за эти тридцать л?тъ пл?ненiя, было результатомъ чтенiя, только его одного. Ни въ чемъ, пожалуй, не сказалось у насъ такъ ярко значенiе книги, какъ въ борьб? съ отупляющимъ влiянiемъ классической системы, которая пресл?довала книгу съ ожесточенiемъ почти сектантскимъ. Ученическiя библiотеки были доведены до полнаго оскуд?нiя, а полученiе книгъ изъ другого источника обставлено самыми суровыми преградами. Общественныя библiотеки были строжайше воспрещены для учениковъ гимназiй, журналы тоже, чтенiе даже русскихъ писателей ограничено до посл?дней степени. Трудно пов?рить, хотя это фактъ вчерашняго дня, что были запрещены для гимназистовъ Б?линскiй и даже Данилевскiй! Несмотря, однако, на самыя суровыя м?ры, до исключенiя изъ гимназiи включительно, ученики все же добирались до книги. Правда, далеко не вс? ученики пользовались ею, и жалобы профессоровъ университета на крайнюю неразвитость "зр?лыхъ" въ общемъ вполн? справедливы. На массу учениковъ недостатокъ чтенiя и опасность его оказали огромное принижающее влiянiе. Новой систем?, въ которой книг? и чтенiю отведено довольно видное м?сто, прежде всего придется прiучить своихъ питомцевъ къ книг? и позаботиться объ устройств? библiотекъ. Всякiй ненужный хламъ, который именуется нын? ученическими библiотеками, только загромождаетъ м?сто въ гимназiяхъ, и придется начать съ его уничтоженiя. Таково уже насл?дiе классической системы, что прежде всего приходится расчищать почву, засоренную ею, и зат?мъ уже насаждать на ней новое с?мя.

Исторiя Аркатова, очень недурно разсказанная г. Никоновымъ, т?мъ характерна и поучительна, что въ ней проходитъ предъ читателемъ въ сжатомъ вид? какъ бы исторiя самаго классицизма у насъ. Наивный и способный мальчикъ со страстью накидывается на классическую мудрость и постепенно туп?етъ до полнаго умственнаго паденiя. Не находя живого матерiала для ума и души, Аркатовъ весь поглощается формой. Онъ учится не для знанiя, котораго ему не даютъ, а для отм?тки, для видимости, т. е. для вздора. И масса учениковъ кончала т?мъ же, ч?мъ онъ началъ. Знанiе, ученiе, мысли о высшемъ значенiи науки все было чуждо классицизму, ихъ зам?няла одна форма. Только немногiе прозр?вали во время и, какъ Аркатовъ, уходили въ свой, особый мiрокъ, чуждый и враждебный гимназiи, гд? чтенiемъ и кружковой жизнью боролись съ осл?пляющимъ влiянiемъ гимназiи. Какъ происходилъ этотъ процессъ "паденiя" лучшихъ учениковъ? "Аркатовъ сталъ сознательн?е всматриваться въ тягот?вшее надъ нимъ гимназическое преподаванiе. Заучивая съ великимъ трудомъ чуждыя ему греческiя вокабулы, которыя притомъ и произносились Богъ ихъ знаетъ какъ: не то по Эразму, не то по Рейхлину,– Аркатовъ сталъ соображать, что едва ли произойдетъ для него какая-нибудь радость или удовольствiе въ жизни отъ этихъ вокабулъ или отъ омерзительныхъ, невыносимо трудныхъ спряженiй съ ихъ всевозможными прошедшими, будущими, предбудущими, сверхбудущими, давнопрошедшими и давнымъ-давнопрошедшими и никогда не бывшими временами, съ ихъ сослагательными, желательными и нежелательными наклоненiями. "Чортъ ихъ знаетъ! – возмущался онъ. – Мало имъ единственнаго и множественнаго числа, такъ они еще двойственное выдумали! Мало разныхъ простыхъ прошедшихъ временъ, такъ еще аористовъ настряпали!" Въ пятомъ класс? Аркатовъ "по инерцiи" все еще считался въ числ? хорошихъ учениковъ, но паденiе его шло впередъ гигантскими шагами. Струна, такъ сильно сразу натянутая въ младшихъ классахъ, стала ослаб?вать съ изумительной быстротой. У Аркатова не было достаточной уравнов?шенности въхарактер?, чтобы съ разсчетомъ и хладнокровно заниматься гимназическими благоглупостями латыни и греческаго языка. По натур? импульсивной и крайне впечатлительной, онъ страстно возненавид?лъ всю классическую учебу, едва только раскусилъ ея тл?нъ и гниль. А раскусить ее теперь для него не представлялось никакой трудности, особенно подъ руководствомъ и при сод?йствiи такихъ педагоговъ, какъ "?ита" и Элладскiй… Первыми учениками въ старшихъ классахъ стали совс?мъ иные типы. Въ младшихъ классахъ первыми были усердствующiя способныя натуры, рьяно на первыхъ порахъ переваривавшiя все то, ч?мъ ихъ пичкала гимназiя. Въ старшихъ же классахъ первенство отнимали у нихъ или уравнов?шенныя трудолюбивыя посредственности, работавшiя усердно по привычк? или изъ страха и мало озабоченныя содержанiемъ той трухи, которую они изучали, или же карьеристы, въ достаточной степени дальновидные, расчетливые и способные молодые люди, прекрасно понимавшiе, что классицизмъ,– чепуха и гниль, но старательно изучавшiе Цезаря, Софокла и Гомера, даже презирая ихъ не по заслугамъ"…

Что можно сказать въ защиту такой системы? Искренно признаемся, что теперь, когда она осуждена безповоротно, мы бы желали указать хотя что-нибудь хорошее въ ней, что давало бы намъ право отнестись къ ней, какъ къ мертвой, снисходительно, хотя въ чемъ нибудь помянуть ее добрымъ словомъ,– и не можемъ. Припоминая личное знакомство наше съ этой системой, мы можемъ вспомнить одного-двухъ недурныхъ учителей-классиковъ, которые искренно желали внушить намъ любовь къ классическимъ языкамъ и ко всему, что съ ними связано. Но эти р?дкiя исключенiя сыграли скор?е дурную роль. Они личными достоинствами прикрывали пустоту того, что у насъ величалось классицизмомъ. И хотя это покажется парадоксомъ, но, право, вс? эти "?иты", Б?логлавеки и другiе "классики", о которыхъ пов?ствуютъ гг. Никоновъ и Яблоновскiй, им?ли благотворное значенiе для русскаго общества. Они явились такой превосходной иллюстрацiей системы, что и сл?пые увид?ли ея ничтожество, и глухiе поняли ея мертвящую пустоту, которою система глушила все живое и жизнеспособное.

    Сентябрь 1901 г.