Юродствующая литература: «О любви», М. О. Меньшикова; «Сумерки просвещенія», В. В. Розанова

Юродствующая литература: «О любви», М. О. Меньшикова; «Сумерки просвещенiя», В. В. Розанова
Ангел Иванович Богданович

«Есть особый сортъ литературы, для котораго мы не можемъ подобрать бол?е в?рнаго названiя, какъ юродствующая литература. Всякому, конечно, памятно еще изъ учебниковъ, кто были наши юродивые и какими нехитрыми способами привлекали они вниманiе и сочувствiе толпы. Обыкновенно это были н?сколько поврежденные въ ум?, но съ достаточной хитрецой нищiе духомъ, которые при помощи наивныхъ прiемовъ старались выд?литься изъ ряда обычныхъ нищихъ и создавали иной разъ почетное себ? имя, перешедшее даже въ исторiю. Одни изъ нихъ, затвердивъ какое-либо глупое, но мало понятное слово или фразу, говорили его кстати и некстати и т?мъ наводили мистическiй страхъ на простодушныхъ слушателей…» Произведение дается в дореформенном алфавите.

А. И. Богдановичъ

Юродствующая литература: «О любви», М. О. Меньшикова; «Сумерки просвещенiя», В. В. Розанова

Есть особый сортъ литературы, для котораго мы не можемъ подобрать бол?е в?рнаго названiя, какъ юродствующая литература. Всякому, конечно, памятно еще изъ учебниковъ, кто были наши юродивые и какими нехитрыми способами привлекали они вниманiе и сочувствiе толпы. Обыкновенно это были н?сколько поврежденные въ ум?, но съ достаточной хитрецой нищiе духомъ, которые при помощи наивныхъ прiемовъ старались выд?литься изъ ряда обычныхъ нищихъ и создавали иной разъ почетное себ? имя, перешедшее даже въ исторiю. Одни изъ нихъ, затвердивъ какое-либо глупое, но мало понятное слово или фразу, говорили его кстати и некстати и т?мъ наводили мистическiй страхъ на простодушныхъ слушателей. Другiе ограничивались т?мъ, что ходили въ одной рубах? или ?здили на палочк? верхомъ, и видъ бородатаго субъекта въ такомъ легкомысленномъ костюм?, занимающагося такимъ ребячьимъ д?ломъ, приводилъ въ трепетъ московскихъ кумушекъ и сокрушалъ ихъ сердца. Были между ними подчасъ и искреннiе дураки или прямо сумасшедшiе, невм?няемость д?йствiй которыхъ оказывала т?мъ большее влiянiе на осатан?вшую отъ нев?жества и страха толпу. Посл?днимъ представителемъ такого юродствующаго цеха былъ знаменитый Иванъ Яковлевичъ Корейша съ его проникновеннымъ словечкомъ "кололацы", около котораго создалась даже ц?лая литература, защищавшая и комментировавшая его благоглупости, впрочемъ, довольно невинныя по существу.

Но духъ юродства не вымеръ и не угасъ на святой Руси, и отъ времени до времени онъ ос?няетъ того или иного избранника, который, возмнивъ себя пророкомъ и сосудомъ особой мудрости, начинаетъ неутомимо разводить свои "кололацы", грем?ть "металломъ" и сокрушать "жупеломъ". За посл?днiе годы въ литератур? объявились даже два такимъ сосуда – г. Меньшиковъ изъ "Нед?ли" и г. Розановъ изъ н?дръ нашей реакцiонной прессы. Трудно сказать, кому изъ нихъ надлежитъ пальма первенства, ибо каждый изъ нихъ единственный въ своемъ род? и вполн? достоинъ унасл?довать лавры Ивана Яковлевича. Оба щеголяютъ во всей, если можно такъ выразиться, душевной нагот?, оба им?ютъ по палочк?, на которой лихо гарцуютъ по страницамъ печатной бумаги, на соблазнъ и изумленiе читающаго мiра. Палочка у каждаго, конечно, своя. У г. Меньшикова она склеена изъ обрывковъ пропов?ди графа Толстого, плохо имъ усвоенныхъ и сдобренныхъ собственной отсебятиной вполн? юродиваго содержанiя и направленiя. То, что у графа представляетъ стройную систему, съ которой можно соглашаться или н?тъ, но которой нельзя отказать иногда въ страшной сил? чувства и энергiи выраженiя,– у г. Меньшикова превращается въ наборъ обрывочныхъ и противор?чивыхъ словечекъ и мыслишекъ, разведенныхъ елейной водицей съ доброй дозой постнаго масла, затаенной злости и несомн?ннаго фарисейства. Въ своей книг? "Думы о счасть?", какъ помнятъ, быть можетъ, читатели, г. Меньшиковъ пытался претворить идеи графа на м?щанскiй ладъ, чтобы сд?лать бремя ихъ бол?е удобоносимымъ для себя и своихъ присныхъ. Новая книга его "О любви" построена на тотъ же ладъ, какъ увидимъ ниже, и по юродству не уступаетъ первой.

Г. Розановъ избралъ себ? палочку другого типа. Для характеристики ея довольно вспомнить одинъ изъ недавнихъ его подвиговъ, когда по поводу годовщины прискорбнаго событiя на Ходынскомъ пол? онъ забилъ въ бубны и тимпаны и, ликуя, возгласилъ "аллилуйя!" Или его пропов?дь "животности", какъ главнаго начала и устоя семьи. Черезъ вс? его юродства красной нитью проходитъ мысль о грубой сил?, которая ему представляется единственнымъ argumentum ad hominem, достойнымъ поклоненiя. Въ церковь, имя которой онъ постоянно всуе повторяетъ, онъ готовъ людей загонять дубиной и не прочь жечь на кострахъ несогласномыслящихъ. Науку и просв?щенiе онъ ненавидитъ и, не обинуясь, предлагаетъ скалозубовскiй методъ воспитанiя. Единственную свободу онъ признаетъ для себя, какъ право говорить свои откровенiя, образчики которыхъ мы приведемъ ниже. Въ отличiе отъ г. Меньшикова, который не пишетъ, а баюкаетъ, не говоритъ, а сладко глаголеть, не разсуждаетъ, а ткетъ тончайшую с?ть афоризмовъ, въ которой въ конц?-концовъ запутывается и онъ самъ, и читатели до полнаго одур?нiя, г. Розановъ съ величайшими усилiями громоздитъ фразу на фразу, бьется надъ словомъ, подыскивая возможно мудрен?е, вычурн?е, тяжелов?сн?е, для вящшаго удрученiя читателя, который прямо-таки раздавливается этой неуклюжей постройкой. Чтенiе произведенiй г. Розанова есть тяжкiй и удручающiй трудъ. Все время чувствуешь себя словно въ темномъ, непроглядномъ м?ст?, гд? то и д?ло натыкаешься на углы и закоулки, рискуя постоянно удариться лбомъ въ совершенно неожиданный выступъ, или провалиться въ волчью яму. И происходитъ это не столько отъ путаницы мыслей автора, вообще, примитивныхъ и д?тски-нев?жественныхъ, сколько отъ витiеватости его слога, тяжкаго, темнаго, удушающаго, какъ т? густыя, зловредныя испаренья, которыя въ осеннiя сумерки подымаются надъ смрадными болотами. Если справедливо изреченiе Бюффона, что слогъ – это челов?къ, то, составляя по этому слогу представленiе о г. Розанов?, испытываешь жуткое впечатл?нiе. Его допотопныя мысли, изложенныя допотопнымъ языкомъ, напоминаютъ одно изъ вымершихъ чудовищъ въ книг? Гетчинсона – птеродактиля, представляющаго переходное существо отъ пресмыкающихся къ птицамъ, – небольшое, странное созданiе, н?сколько напоминающее нашу летучую мышь, – нетопыря, но бол?е фантастическое по форм? крыльевъ и головы. Эти, въ сущности, невинныя творенiя обитаютъ въ затхлыхъ, плохо пров?триваемыхъ подвалахъ, развалинахъ и старыхъ заброшенныхъ зданiяхъ; по ночамъ они вылетаютъ на добычу, охотясь за ночными нас?комыми и пугая д?вушекъ и женщинъ, съ налету ударяясь о ихъ б?лыя платья и лица, а днемъ они скрываются въ своихъ темныхъ обиталищахъ, вися головой внизъ, приц?пившись кр?пкими когтями къ мрачнымъ сводамъ. Такъ и господа Розановы укрываются отъ св?та солнца по разнымъ темнымъ трущобамъ, куда р?дко-р?дко заглядываютъ читатели, и лишь въ сумеречные, неясные дни они р?ютъ въ воздух?, приводя въ невольную дрожь своимъ фантастическимъ полетомъ и сказочнымъ видомъ. Кром? книги "Сумерки просв?щенiя", о которой мы желаемъ поговорить теперь, издатель г. Розанова – П. П. Перцевъ угрожаетъ намъ еще его произведенiями: "Религiя и красота", "Литературные очерки" и проч. Все это уже гд?-то печаталось, хотя и врядъ ли было кому на потребу. Но не ошибся ли г. Перцевъ, думая, что именно теперь время гт. Розановыхъ присп?ло? Не запоздалъ ли онъ, скор?е, съ своими изданiями? Не беремся отв?чать утвердительно на этотъ вопросъ. Пусть, впрочемъ, судятъ сами читатели.

Но прежде о г. Меньшиков?; не о немъ, конечно, а о его книг? "О любви".

Любовь, любовь – вотъ, по истин?, безсмертная, не стар?ющаяся тема, о которой писано и переписано столько, что не хватило бы челов?ческой жизни для ознакомленiя съ литературой, ей посвященной. Можно себ? представить, какая это богатая тема для г. Меньшикова. При его многомъ пустословiи, это неисчерпаемый источникъ для безконечнаго потока вздора, искусно завернутаго въ безчисленныя папильотки кокетливаго пропов?дника изъ "Нед?ли". Тутъ и Дафнисъ и Хлоя, какъ образцы невинной и, т?мъ не мен?е, страждущей любви. Тутъ и стихъ изъ Гейне про б?днаго потомка Азровъ, которые, полюбивъ, умираютъ, – какъ доказательство безпощадности злой страсти. Дал?е Вертеръ подъ ручку съ царемъ Соломономъ, изрекшимъ, что любовь сильн?е смерти, и пушкинская Татьяна съ Дмитрiемъ Карамазовымъ Достоевскаго, В?ра изъ "Обрыва" и Анна Каренина. А потомъ – непрерывными рядами шествуютъ Шопенгауэръ и Будда, Летурно и Мопассанъ, Мантегаца и Бодлэръ, Верденъ и Гомеръ, Байронъ и Шекспиръ, русскiе сектанты, нигилисты и либералы и проч. Словомъ -

Были тамъ послы, софисты,
И архонты, и артисты, —

пока не явился г. Меньшиковъ:

"Онъ р?чами завлад?лъ,
И безумными глазами
На красавицу гляд?лъ".

И, наконецъ, пов?далъ мiру плоды своихъ великихъ думъ, вынесенныхъ изъ этого созерцанiя.

Дума первая. "Любовь въ алхимiи счастья есть тотъ философскiй камень, прикосновенiе котораго къ самымъ презр?ннымъ вещамъ даетъ имъ ц?ну золота. Какъ жизненный эликсиръ, любовь возвращаетъ омертв?вшему отношенiю нашему къ вещамъ огонь молодости. Это не просто очаровательное состоянiе жизни – это сама жизнь въ ея творческомъ порыв?, въ благоуханiи ея расцв?та". Какова галантерейность г. Меньшикова? Можно ли блеснуть очаровательн?е, отсалютовать любви бол?е парадно и эффектно? Одна "алхимiя счастья" чего стоитъ,– "не хитрому уму не выдумать и въ в?къ". Но, зная прiемы г. Меньшикова по его прежнимъ подвигамъ въ области философiи и публицистики, мы можемъ быть заран?е ув?рены, что это – лишь хитроумныя ковы, въ род? т?хъ, что придумалъ сердитый Гефестъ колченогiй, чтобы накрыть изм?нницу-жену Афродиту съ свир?пымъ Ареемъ. "И отъ см?ха боговъ дрожалъ Олимпъ многохолмный".

Такъ пов?ствуетъ нелицепрiятный Гомеръ о результатахъ хитрости Гефеста. Н?что въ этомъ род? испытываетъ и читатель книги г. Меньшикова, когда, развертывая одну за другой авторскiя папильотки, онъ получаетъ въ конц? концовъ рядъ поученiй изъ прописей, что любовь "не исчерпывается любовною страстью", что въ "супружеств? необходима строгая воспитанность въ ц?ломудрiи и долг? ненарушимой в?рности другъ другу", что "чистота духа и т?ла обязательна для мужчинъ и для женщинъ", и что "совершенный союзъ можетъ быть основанъ только на нравственномъ, духовномъ единенiи мужа и жены".

Кажется, что можетъ быть проще и банальн?е этихъ мыслей, вошедшихъ въ обиходъ мудрости вс?хъ временъ и народовъ, запечатл?нныхъ и въ религiозныхъ обрядахъ, и въ высшихъ произведенiяхъ общечелов?ческой литературы, и въ народномъ непосредственномъ творчеств?, какъ оно проявилось въ п?сняхъ и сказаньяхъ? Но посмотрите, какихъ только вавилоновъ не наворотилъ нашъ публицистъ!

Онъ начинаетъ съ самыхъ отдаленныхъ временъ, когда еще дикарь "ударомъ дубины по голов? повергалъ женщину", и доводитъ эволюцiю любви до Мопассана и современныхъ "дамочекъ", которыя въ любви, своеобразно ими понимаемой, видятъ смыслъ жизни. Если въ жизни дикаря любовное чувство не играло никакой роли, то это и есть "естественное состоянiе челов?ка", по мн?нiю г. Меньшикова. Только наша извращенная во вс?хъ отношенiяхъ цивилизацiя отвела этому чувству такое верховное м?сто, о чемъ свид?тельствуетъ якобы вся наша литература. Непрем?нно "вся", на меньшемъ юродивые публицисты не мирятся. Это ихъ главный аргументъ,– вс? въ любви "подлецы", вс?хъ любовь превращаетъ въ "свиней". Начинается литературная скачка отъ пушкинской Татьяны до романовъ Стебницкаго, Писемскаго и Клюшникова, въ которыхъ предаются осм?янiю якобы д?йствительные факты изъ жизни нигилистовъ шестидесятыхъ годовъ. Усл?дить за головоломными прыжками г. Меньшикова, отм?тить вс? его ужимки и тартюфскiя киванья въ сторону "интеллигенцiи" – мудрено, да и не нужно. Два-три образчика достаточны, чтобы обрисовать съ головы до ногъ несложную фигуру г. Меньшикова, не безъ грацiи гарцующаго на своей палочк? въ бол?е ч?мъ легкомысленномъ костюм? среди "архонтовъ и софистовъ" и доблестно сокрушающаго перья въ борьб? съ Иветой Гильберъ, Отеро и имъ подобными "жрицами любви" (см. стр. 60–61 и другiя).

Книга его разд?лена на четыре главы: "О любовной страсти", "Суев?рiя и правда любви", "Любовь супружеская* и "Любовь святая". Первая посвящена анализу влюбленности и т?хъ б?дственныхъ посл?дствiй, къ какимъ часто ведетъ страсть. Какъ и вообще мысли г. Меньшикова, его изложенiе въ этой глав? не блещетъ ни оригинальностью, ни глубиной. Вс? его вопли по поводу злой страсти тысячи разъ повторялись со временъ Соломона и до нашихъ дней. Нев?рны только его общiе выводы. Онъ комбинируетъ разныя стороны любовной страсти, сваливая въ одну кучу и голую, нич?мъ не прикрытую, разнузданную чувственность, доходящую до бол?зненности въ лиц? маркиза де-Сада, и то н?жное, вполн? свободное въ начал? отъ всякой чувственности – чувство, какое охватываетъ влюбленныхъ съ такой силой въ первый перiодъ ихъ влеченiя. Грубая ложь звучитъ также въ нападкахъ на литературу, которая будто бы создала и поддерживаетъ въ обществ? ложный взглядъ на страсть, какъ на идеалъ любви. Выудивъ у Пушкина небрежно и вскользь брошенный стишокъ

"Любви не женщина насъ учитъ,
А первый пакостный романъ",

онъ сейчасъ же строитъ на немъ ц?лую систему обвиненiя противъ литературы. "Въ заурядной семь?, гд? бабушка читала Грандисона, маменька увлекалась Понсонъ-дю-Терайлемъ, дочь упивается Марселемъ Прево, – въ такой семь? изъ покол?нiя въ поколенiе передается мечта о половой любви, какъ н?кая религiя, священная и прекрасная, и вс? покол?нiя дышатъ одной атмосферой – постояннаго полового восторга, постоянной жажды "влюбленности". Великiе авторы, описывающiе любовь во всей ея трезвой, ужасной правд?, до большинства не доходятъ, да большинству они и не по плечу; средней публик? доступн?е маленькiе писатели и писательницы, которые, какъ и публика, не знаютъ природы и не ум?ютъ быть в?рными ей, которые не знаютъ, что такое любовь, но т?мъ бол?е стараются изобразить ее обольстительной. И вотъ тысячами голосовъ, исходящихъ "свыше", въ каждомъ молодомъ покол?нiи создается ложное внушенiе о любви, д?лающее эту страсть одною изъ самыхъ гибельныхъ для челов?чества. Литературное внушенiе изъ читающихъ классовъ проникаетъ въ нечитающiе и ослабляетъ способы борьбы съ этою страстью, вырабатываемые всякой естественной, патрiархальной культурой. Въ деревенской сред?, гд? народъ не испорченъ (у старов?ровъ, напр.), тамъ молодежь воспитывается ц?ломудренно и религiозно, половое влеченiе презирается вн? брака, и вообще никакихъ "романовъ" и "драмъ" не полагается, всякiя попытки къ нимъ гаснутъ въ общемъ внушенiи, что это гр?хъ и позоръ. Поэтому здоровое влеченiе обоихъ половъ зд?сь крайне р?дко развивается въ страсть, регулируясь ранними и крайне строгими браками. Не то мы видимъ въ среднихъ, не трудовыхъ классахъ съ утраченной религiозностью, съ ослабленнымъ представленiемъ о добр? и зл?" (стр. 11–12). Сл?дуетъ дал?е ссылка на Лукрецiя и его гимнъ Венер?, какъ доказательство испорченности "среднихъ классовъ", хотя Лукрецiй жилъ въ первомъ в?к? до Р. Хр. и никакого отношенiя къ нашимъ "среднимъ классамъ" никогда не им?лъ.

Но Богъ съ нимъ, съ Лукрецiемъ. Если начать высчитывать вс? ошибки и курьезы учености г. Меньшикова, въ род?, напр., того, что "за порицанiе Елены Аргивской былъ осл?пленъ Гомеръ" (стр. 39),– мы никогда не кончимъ его скучно-напыщенной канители. Приведенный образчикъ размышленiй г. Меньшикова чрезвычайно для него характеренъ. Съ поразительной см?лостью, не сморгнувъ глазомъ, онъ, не обинуясь, переувеличиваетъ одно, какъ въ данномъ случа? влiянiе литературы, и извращаетъ другое, какъ противопоставляемую имъ доброд?тель народа и испорченность среднихъ классовъ. Драмъ и романомъ на любовной подкладк? въ народной сред? никакъ не меньше, ч?мъ и во всякой другой, ибо, выражаясь просто, "вс? люди, вс? челов?ки*. Причемъ тутъ литература? Если гд? меньше всего она им?етъ влiянiе, такъ именно въ д?л? любви, въ виду общности этого чувства, коренящагося въ одинаковой организацiи челов?ческой природы на вс?хъ ступеняхъ соцiальной л?стницы. Только въ народной сред? любовныя драмы принимаютъ особо-ужасный характеръ, благодаря непосредственности, несдержанности чувства, проявляющагося въ груб?йшей форм?, и драма, въ род? толстовской "Власти тьмы", можетъ служить хорошей иллюстрацiей къ народной любовной хроник?.

Распространяться на эту тему значило бы идти по стопамъ г. Меньшикова, пережевывая всякое старье, давнымъ-давно ставшее ходячимъ м?стомъ. Но и сл?довать за нитью его разсужденiй оказывается прямо-таки невозможнымъ. Постоянно см?шивая два понятiя – чувственность и здоровое чувство любви, авторъ до того перепутываетъ эту нить, что н?тъ силъ разобраться въ навороченной имъ куч? своихъ и чужихъ афоризмовъ, то в?рныхъ, хотя и старыхъ, какъ мiръ, то см?шныхъ до наивности. То онъ заявить, что прежде люди были здоров?е и сильн?е, потому что прежде бракъ р?шался родителями, которые подбирали нев?стъ и жениховъ, отнюдь не руководствуясь ихъ чувствомъ. Въ доказательство – опыты хозяевъ, которые "не дожидаются, чтобы самецъ самъ выбралъ самку по своему вкусу; напротивъ, они этого боятся и не допускаютъ. "То, наоборотъ, "выборъ жениха и нев?сты долженъ быть предоставленъ имъ самимъ", но съ условiемъ, чтобы ими руководило отнюдь не чувство любви, а дружбы. Сл?дуютъ доказательства, что въ любви не руководствуются высшими соображенiями, ибо любовь есть "психозъ, помраченiе разума, гипнозъ" и т. п. Такъ, великiе люди по большей части женятся на женщинахъ гораздо ниже ихъ по достоинству, прим?ръ – Гете, Данте, Мольеръ, Гейне и проч. Отсюда выводъ – если ужъ жениться, то лучше безъ любви. Хотя, поправляется авторъ, "я этой страсти ни отрицать, ни утверждать не могу, она явленiе природное, въ своемъ корн? отъ насъ не зависящее". А если такъ, то… опять прыжокъ въ сторону, къ какимъ-то нев?домымъ временамъ, когда "берегли не только физическую, но и психическую невинность юношей, какъ зеницу ока, старались имъ не давать никакого понятiя объ этой сторон? жизни, скрывали половую любовь, какъ н?что постыдное, въ глубокой тайн?. Тогда инстинктивно понимали, что "придетъ пора" и все откроется, но лучше, чтобы это открылось людямъ взрослымъ, съ созр?вшей волею и разумомъ, съ укр?пившимися понятiями о чести, съ привычкою относиться къ лицамъ другого пола безукоризненно и безт?лесно". Авторъ не опред?ляетъ, когда это было, заявляя только, что "въ старину, въ хорошихъ семьяхъ", но воздерживаясь отъ указанiя на литературу по этому вопросу. И очень понятно почему. Намъ слишкомъ хорошо изв?стно, что творилось въ эту старину, подъ покровомъ нев?д?нiя, и тайны и исторiя "д?вичей" еще не такъ далека отъ современной русской жизни. И прежде, конечно, и теперь были и есть образцовыя семьи. Но ужъ если сравнивать прошлое отношенiе къ любви и современное, беря не исключительные случаи, а среднее проявленiе этого чувства, то безспорно эти отношенiя стали теперь и чище, и разумн?е, и возвышенн?е. Стоитъ только вспомнить, что представляла русская семейная жизнь еще л?тъ пятьдесятъ назадъ какъ она отразилась въ драмахъ Островскаго, въ произведенiяхъ Грибо?дова, Гоголя, Тургенева, въ "Пошехонской старин?" Салтыкова и т. п. Тутъ играло роль не только кр?постное право, страшно принижавшее все и вс?хъ, но и грубое нев?жество, отъ котораго мы, къ несчастью, теперь еще далеко не освободились, какъ свид?тельствуетъ книга г. Меньшикова. Въ чемъ угодно эта "старина" пусть служитъ урокомъ, но никакъ не въ д?л? любви можемъ мы у нея поучиться нравственности.

Въ сл?дующей глав? "Суев?рiя и правда любви", самой афористической, гд? Шопенгауеръ цитируется на ряду съ парижскими кокотками, въ род? знаменитыхъ Иветъ и Отеро, г. Меньшиковъ поб?доносно ниспровергаетъ "культъ" любви, понимаемой какъ только физическое чувство, не облагороженное никакими высшими стремленiями. Поб?да его, довольно-таки жалкая по существу, такъ какъ онъ штурмуетъ открытыя двери и учиняетъ разгромъ беззащитныхъ. Мы бы охотно ув?нчали его лаврами, если бы не было см?шно читать, когда онъ громитъ "дамъ", которыя извращаютъ смыслъ евангельскихъ словъ о любви для оправданiя своихъ faux pas. Курьезн?е всего въ этой глав? его разборъ "Ромео и Джульетты", д?лаемый имъ съ точки зр?нiя аскета-моралиста. Видите, видите, торжествуетъ г. Меньшиковъ, къ чему ихъ привела любовь? Родителей не слушались, родственными чувствами небрегли и погибли. Ну какъ же посл? этого любовь не безумiе? Ясное д?ло, да. Но не безуменъ ли г. Меньшиковъ со своей критикой, основанной на абсолютной морали, не желающей считаться съ гр?шной землей.

Въ третьей глав? "Супружеская любовь", повторивъ, по обыкновенiю съ десятокъ разъ, что основа брака "не разсчетъ, на наслажденiе", а взаимное уваженiе, любовь и дружба, им?ющiя ц?ль – "взаимное сотрудничество въ д?л? жизни", г. Меньшиковъ обрушивается на современную семью, гд? этого начала будто бы н?тъ. Для подтвержденiя гибели семейнаго начала приводятся наблюденiя автора, въ которыхъ онъ говоритъ о разврат?… "золотой молодежи" (стр. 138–189). Нельзя сказать, чтобы это было уб?дительное доказательство. Дал?е сл?дуютъ нападенiя на нигилистовъ 60-хъ годовъ (стр. 154 и др.). Запоздалая вылазка понадобилась автору для борьбы съ "лже-либеральной", какъ онъ выражается, теорiей "свободной любви", оправдывающей разводъ. Какова эта критика, пусть судятъ сами читатели: "Честность" въ д?л? брака,– пов?ствуетъ г. Меньшиковъ о нигилистахъ,– заключалась въ томъ, что если ваша жена полюбила, вашего прiятеля, вы обязаны были уступить ему честь и м?сто, ни мало не прекословя, а чуть-ли даже не съ отт?нкомъ почтительности. У однихъ беллетристовъ мужъ ц?луетъ въ посл?днiй разъ нев?рную жену и исчезаетъ куда-нибудь, въ Америку, что-ли, у другихъ мужъ доводитъ великодушiе до того, что соединяетъ руки своей жены и любовника, у третьихъ мужъ съ перваго дня брака твердитъ жен?, что она во всякую минуту свободна, и, наконецъ, добившись ея изм?ны, чуть не съ торжествомъ выдаетъ ей отд?льный видъ или разводъ и даже снабжаетъ деньгами, если любовникъ жены – какой-нибудь интеллигентный пролетарiй. На эту тему со всевозможными варiацiями написано множество плохихъ романовъ и пов?стей, которые читались (а в?роятно, и до сихъ поръ кое-гд? читаются) съ восхищенiемъ. Свобода брака! Свобода любви! Вотъ лозунгъ, наибол?е понятный изъ вс?хъ для распущенныхъ дамъ и кавалеровъ. Положимъ, они и до нигилизма пользовались этою свободою, но прежде она считалась мерзостью, а тутъ вдругъ ее возвели въ достоинство, въ доброд?тель! Немудрено, что десятки и сотни тысячъ дамъ и мужчинъ – н?сколько покол?нiй подъ-рядь – подъ благословенiемъ этой доктрины пускались во вс? тяжкiя и м?няли свои привязанности чуть-ли не одновременно съ б?льемъ" (стр. 155).

"Клевещите, клевещите,– говоритъ донъ Базилiо въ "Севильскомъ цирюльник?",– отъ клеветы всегда останется что-нибудь". Зач?мъ, однако, эта запоздалая клевета, это грубое извращенiе литературы 60-хъ годовъ, посвященной вопросу о свобод? любви? А зат?мъ, чтобы доказать, что современное покол?нiе есть продуктъ такой распавшейся семьи, гд? "привязанности м?нялись съ б?льемъ", и что теперь н?тъ истинной семьи. "Лже-либеральное" движенiе требуетъ разр?шенiя развода и будто бы санкцiонируетъ теорiю свободной любви. Авторъ р?шительно противъ развода, онъ хочетъ начать "истинно-либеральное" движенiе, которое бы привело къ ненужности развода. Ц?ль очень почтенная, но какъ же над?ется достигнуть ея г. Меньшиковъ? Для этого онъ ставитъ абсолютное требованiе: выходить замужъ и жениться безъ любви, и тогда не будетъ повода къ разводу. "Поводомъ и основою брака можетъ служить только ц?ль, указанная при творенiи: необходимость челов?ку им?ть помощника, помощника не только въ жизненномъ труд?, но и въ нравственномъ подвиг?, для котораго челов?къ посылается въ мiръ, и для д?торожденiя, необходимаго для совершенствованiя т?хъ душъ, которыя еще слишкомъ далеки отъ идеала. И если встр?чаются мужчина и женщина, которые изъ вс?хъ пригодн?е для помощи другъ другу,– это и есть поводъ и основа брака, а вовсе не любовь" (стр. 178).

Договорившись до такого брака, г. Меньшиковъ вполн? логически заканчиваетъ книгу главой объ особой "святой любви", для которой ни бракъ не нуженъ, ни д?торожденiе, потому что такая любовь въ себ? самой находитъ ц?ль и содержанiе. Сл?дуетъ длинное разсужденiе о достоинствахъ и преимуществахъ святой любви, какъ ее представляетъ г. Меньшиковъ, но которая всякому простому, не изощренному въ "эллинскихъ мудрованiяхъ" уму и сердцу покажется ч?мъ угодно, только не любовью. Наворотивъ массу словъ о "безстрастiи", "безкорыстiи", "безпредметности" и "безпред?льности" этой любви, г. Меньшиковъ ставитъ для опред?ленiя такой любви вопросъ, можно ли "одинаково любить и ребенка, и разбойника, который выкалываетъ ему глаза?" – и отв?чаетъ съ полнымъ душевнымъ спокойствiемъ: "д?йствительно, святая любовь любитъ и ребенка, и разбойника". Сл?дуетъ, по истин? iезуитски-казуистическое толкованiе, для юродствующей литературы высоко характерное. "Мы,– говоритъ авторъ,– смотримъ на жизнь сквозь наше искривленное сознанiе, подобно тому, какъ сквозь кривыя стекла дома можно подумать съ улицы, что отецъ душитъ ребенка, тогда какъ онъ его щекочетъ, такъ и сквозь иллюзорное сознанiе наше вс? факты жизни могутъ быть извращены относительно ихъ абсолютной сущности. Можетъ быть, разбойникъ, замучивая ребенка, т. е. его временное, мгновенное т?ло, т?мъ самымъ спасаетъ душу. Можетъ быть, это мученiе необходимо для спасенiя самого разбойника, для пробужденiя въ немъ искры сов?сти. Можетъ быть, это злод?йство нужно для того, чтобы потрясти слишкомъ неподвижныя души другихъ людей. Я не р?шаю вопроса, мотивы Высшей воли мн? неизв?стны, но если в?рить въ эту волю, то нужно в?рить также, что она Благо, что страданiя наши суть только дурно понятыя нами блага" (стр. 211–212 и дал?е). Не такъ ли во время оно разсуждали господа инквизиторы, сжигая людей для спасенiя ихъ души? И неужели въ конц? XIX в. приходится говорить, что Высшая воля, какъ истинное Благо, не можетъ стремиться къ добру злыми путями? И не потому ли данъ законъ этой Высшею Волею въ словахъ: "н?тъ той любви больше, какъ если кто положитъ душу свою за друзей своихъ?" Одно изъ двухъ – или этотъ законъ истина, и тогда д?йственная любовь, предписанная имъ, никогда не примирится съ этими "можетъ быть" г. Меньшикова и не останется безстрастной при вид? разбойника, выкалывающаго глаза ребенку, или же… Впрочемъ, никакого другого "или" зд?сь и быть не можетъ для нравственно здоровыхъ людей.

Мы вид?ли, какъ этотъ пропов?дникъ прим?няетъ свою "святую любовь". Оправдавъ разбойника, онъ съ п?ною у рта накидывается на злополучныхъ нигилистовъ, не обинуясь возводя на нихъ вздорное обвиненiе, будто они развратили и уничтожили семью. Елейный сладкоп?вецъ, не смущаясь, вс?хъ влюбленныхъ величаетъ "свиньями", обвиняетъ въ "подлости любви", бросаетъ вызовъ "вс?мъ честнымъ" людямъ – признаться, что въ пору любви они вс? были проникнуты самыми гнусными и низменными порывами. Постоянно твердя – "любовь, любовь", онъ извращаетъ исторiю, литературу, подхватываетъ всякiя вздорныя измышленiя до откровенныхъ глупостей парижскихъ кокотокъ – и все это лишь зат?мъ, чтобы оплевать, огадить, загрязнить то, что скрашиваетъ жизнь б?днаго челов?чества, что единитъ людей и въ самомъ сухомъ и черствомъ сердц? вызываетъ трепетъ добра, милосердiя и чист?йшихъ порывовъ. Съ дикой радостью выхватываетъ онъ, пропов?дникъ любви, всякiя уродства, неестественныя проявленiя полового чувства и торжествующе вопiетъ "вотъ она, ваша любовь!"

Все, что угодно, вдохновляло г. Меньшикова, но никакъ не чувство любви. Ибо давно уже сказано: "Если я говорю языками челов?ческими и ангельскими, а любви не им?ю, то я – м?дь звенящая, или кимвалъ звучащiй. Если им?ю даръ пророчества, и знаю вс? тайны, и им?ю всякое познанiе и всю в?ру, такъ что могу и горы переставлять, а не им?ю любви, – то я ничто. И если я роздамъ все им?нiе мое, и отдамъ т?ло мое на сожженiе, а любви не им?ю, – н?тъ мн? въ томъ никакой пользы. Любовь долготерпитъ, милосердствуетъ, любовь не завидуетъ, любовь не превозносится, не гордится, не безчинствуетъ, не ищетъ своего, не раздражается, не мыслитъ зла, не радуется неправд?, а сорадуется истин?. Все покрываетъ, всему в?рить, всего над?ется, все переноситъ". (Первое посланiе къ корин?явамъ ап. Павла, гл. 18, ст. 1–7). Вотъ что такое "святая любовь", и ни сл?да ея н?тъ въ гнусной и челов?ко-ненавистнической книг? публициста изъ "Нед?ли".

Переходъ отъ г. Меньшикова къ г. Розанову – прямой и непосредственный. Это дв? родственныя души, единомыслящiя и единостремящiяся. Раньше мы указали на разницу ихъ стиля. Теперь укажемъ на ихъ общiя свойства.

Мы только что вид?ли, какъ г. Меньшиковъ стремится изгнать любовь во имя любви,– г. Розановъ прод?лываетъ ту же операцiю надъ просв?щенiемъ, и, къ счастью, съ такимъ же усп?хомъ. Прiемы его совершенно т? же, что и г. Меньшикова, та же логика, тотъ же абсолютизмъ, та же непреложность и широков?щательная манера, то же самодовольство и глубочайшая ув?ренность въ обладанiи полной истиной. "Мысли, изложенныя въ моей стать?, – говоритъ онъ о своей стать? "Сумерки просв?щенiя", – должны бы быть индиферентны для вс?хъ партiй, борющихся за ту или иную систему образованiя у насъ ли, въ Западной ли Европ?; и я им?лъ н?которую надежду, что для вс?хъ же партiй они будутъ ц?нны, потому что вскрываютъ сторону вопроса, ими вс?ми равно опущенную. Я не касаюсь ни реализма, ни классицизма въ образованiи; меня занимаетъ скор?е вопросъ: почему и при классицизм? юныя образующiяся души являются такъ мало проникнутыми имъ? Почему, проходя реальную школу, он? такъ мало проникнуты бываютъ интересомъ къ реальнымъ наукамъ – этому плоду новаго трехв?кового европейскаго движенiя? Ни одного типа школы я не отвергаю; я изсл?дую только, почему вс? типы такъ мало достигаютъ своихъ ц?лей, съ такимъ упорствомъ осуществляемыхъ, такъ ярко и, несомн?нно, благородно желаемыхъ" (стр. 86–87).

Такова ц?ль г. Розанова. Въ "Сумеркахъ просв?щенiя" онъ критикуетъ въ начал? основу современной школы – низшей, средней и высшей, находя вс? эти школы не отв?чающими назначенiю. Основной недостатокъ заключается въ отсутствiи принципа индивидуальности, въ отрывочности знанiй, въ невыдержанности типа для каждой школы. Преимущественно р?чь идетъ о средней школ?, но заключенiя свои онъ постепенно распространяетъ на всю систему образованiя. Онъ указываетъ на шаблонность и формализмъ, на схоластику, изгнавшую изъ средней школы живую жизнь и убивающую личность во имя отвлеченнаго принципа государственности. Вс? его указанiя, какъ видятъ читатели, в?рны, хотя и не новы, потому что тысячи разъ повторялись въ нашей литератур?. Если бы г. Розановъ ограничился ими, мы им?ли бы тысячу первую критику современной гимназiи, написанную мучительно тягостнымъ языкомъ – и только. Пожалуй, она даже им?ла бы н?которое значенiе, какъ критика изъ реакцiоннаго лагеря, до сихъ поръ упорно отстаивавшаго ломку средней школы, произведенную гр. Д. А. Толстымъ. Въ этомъ и заключалась бы оригинальность г. Розанова. Но, съ другой стороны, какая же критика безъ положительнаго идеала, и вполн? законно его стремленiе – указать тотъ св?тъ, который, по его мн?нiю, долженъ разс?ять нын?шнiя сумерки.

Онъ начинаетъ снизу – съ народной школы, которая, какъ и все прочее, подпала нын? ложному и вредному влiянiю западной цивилизацiи. Надо изгнать посл?днюю изъ вс?хъ закоулковъ низшей школы, вернуть школу въ ея первобытное состоянiе. Какъ же сд?лать это, какъ избавить пл?ненную народную школу, гд? теперь учатъ люди, "темные въ просв?щенiи и въ путяхъ исторiи?" Ибо "темны были въ просв?щенiи эти люди, когда, набравъ немножко грамматики, немножко ари?метики, прибавивъ къ этому кое-что по географiи и исторiи, думали, что съ четырьмя своими книжками они внесутъ что-нибудь въ душу, надъ изученiемъ богатствъ которой трудятся первоклассные ученые; темны они были въ путяхъ исторiи, когда думали, что во всемъ разучившiйся и ничему не научившiйся наемникъ, придя въ деревню съ этими книжками, можетъ начать въ ней новое просв?щенiе" (стр. 28). Надо вернуться къ "естественнымъ" силамъ. Кто и гд? эти силы, ясно само собой. Им?ется въ виду церковно-приходская школа, но отнюдь не та, которую мы знаемъ, съ опред?ленной программой, особыми учителями и подъ надзоромъ высшей власти. "Есть эти силы и для школы, это – силы церкви и вс?хъ, кто, слушая изъ за ограды ея ученiе – бол?е всего его любятъ". "Нельзя дов?рять сл?пому вести зрячаго", говоритъ онъ зат?мъ, и такъ какъ государство – сл?по, то "нужно им?ть дов?рiе, что зрячiй различитъ пути и не останется на м?ст?; не нужно къ церкви приставлять стражей, чтобы она, почти два тысячел?тiя учительная, взростившая въ ученiи своемъ весь христiанскiй мiръ, не упустила какихъ-нибудь подробностей, въ которыхъ одн?хъ могутъ что-нибудь понимать эти приставленники". Мало того, что не надо никакого контроля надъ такой школой,– не надо для нея ни программы, ни учебниковъ. "Невозможно, не сл?дуетъ установлять "отъ сихъ до сихъ" программы: не приподнявъ худое, она закроетъ ростъ доброму". Объ этомъ нечего заботиться. Но вотъ о чемъ сл?дуетъ и даже очень: "Несомн?нно должны быть удалены изъ элементарной школы т? "начатки мiров?д?нiя", какiе обычно сообщаются при начал? курса географiи (въ средней школ? на первомъ же урок? ея перваго класса). Есть н?что развращающее въ этомъ сообщенiи… Есть недостатокъ благогов?йной памяти къ трудамъ Коперника и Кеплера, есть страшное насилiе надъ д?тскимъ воображенiемъ, насильственное вталкиванiе въ него св?д?нiя, для насъ любопытнаго, но въ немъ ни на что не отв?чающаго, ни съ ч?мъ не гармонирующаго и, если вдуматься строже, ничего неправильнаго въ его созерцанiи не поправляющаго. В?дь не ошибается же ?дущiй изъ Нижняго въ Москву, думая и говоря, что онъ движется на западъ, хотя въ смысл? абсолютнаго движенiя, онъ съ чрезвычайной быстротой мчится на востокъ. Именно это только утвержденiе д?лаетъ и простолюдинъ, думая и говоря, что земля неподвижна – не относительно созв?здiя Козерога или Сирiуса, чего онъ не знаетъ и о чемъ не говоритъ, а относительно его самого, поля, л?са, города, этихъ плывущихъ облаковъ и тверди небесной, по которой они плывутъ. И также точно говоря, какъ, что солнце восходитъ, онъ ничего другого не говоритъ, что оно становится ближе къ зениту, выше по дуг?, соединяющей этотъ зенитъ съ горизонтомъ – что правильно и не нуждается въ опроверженiяхъ. Итакъ, въ его твердомъ созерцанiи все покоится, и никто не оц?нилъ еще важности этого покоя для устойчивости воображенiя, мысли – всего душевнаго строя. Механики и психологи говорятъ, что и вс? мы не могли бы сд?лать мал?йшаго движенiя, если бы ежеминутно вм?ст? съ относительнымъ движенiемъ представляли себ? и абсолютное, и только при психически необходимой ошибк?, при представленiи въ каждый моментъ всего, кром? себя, въ поко?,– можемъ двигаться. Но если для особыхъ ц?лей научнаго знанiя намъ иногда необходимо вспоминать и объ абсолютномъ движенiи, это воспоминанiе незач?мъ навязывать, вн? всякихъ ц?лей и необходимости, простолюдину" (стр. 85–86). Къ этому разсужденiю позволимъ себ? добавить небольшую историческую справку, забытую г. Розановымъ. Онъ ошибается, будто "никто не оц?нилъ еще важности этого покоя" земли для души народа. Еще святая инквизицiя, въ числ? обвиненiй противъ Галилея, указывала, что онъ своимъ утвержденiемъ, что земля движется, нарушаетъ и смущаетъ покой невинныхъ душъ. Указываемъ на это совпаденiе мыслей г. Розанова и судей Галилея, какъ на любопытный прим?ръ атавизма. Дал?е мы еще увидимъ такiя же проявленiя атавизма.

Чтобы устранить все, что нарушаетъ покой "простолюдина", г. Розановъ сов?туетъ также изб?гать въ этой школ? всякихъ учебниковъ. Онъ сравниваетъ исторiю Иловайскаго и "Синопсисъ" XVIII в. и приходитъ къ сл?дующему заключенiю: "Въ древнихъ книгахъ, въ большомъ и маломъ объем? ("Синопсисъ" заключаетъ въ себ? 224 стр., учебникъ Иловайскаго 397 стр.), по вс?мъ, строго необходимымъ для крестьянскаго воспитанiя предметамъ даны св?д?нiя въ форм?, не дисгармонирующей съ содержанiемъ. Этой дисгармонiи нельзя вносить, не нарушая смысла въ самомъ предмет?, ц?лесообразности въ преподаванiи его, значенiя во всей школ?. Итакъ, если отъ б?дственной идеи учебныхъ программъ еще нельзя скоро освободиться по сил? предразсудка, нужно, по крайней м?р?, отнять въ нихъ зло эгоистическаго самоволiя: ихъ нельзя абстрактно составлять и вызывать ими развратную литературу "руководствъ"

но, поработавъ надъ старыми книгами, избранныхъ изъ сокровищъ воспитанiя, въ нихъ содержащагося, наилучшее – сл?дуетъ прим?нительно къ этому наилучшему, обнимая его, составить программы" (стр. 88). Иными словами, ради сокровищъ "Синопсиса" г. Розановъ готовъ отказаться и отъ выраженной имъ н?сколько выше (стр. 80) ненависти къ программамъ вообще, которыя, "не поднявъ худое, закроютъ ростъ доброму".

Свою реформу нашей школы онъ заканчиваетъ сл?дующимъ пожеланiемъ: "Итакъ, мы думаемъ, что достаточно, если одна половина христiанскаго мiра (западно-европейская) отдала дары своего первородства за челов?ческую похлебку; у насъ же пусть лучше останется мякинный хл?бъ и христiанство. В?дь несомн?нно, что именно ихъ сознательно и твердо избираетъ и желалъ бы покончить на в?ки этотъ вопросъ народъ нашъ. Не будемъ же опять лукаво подходить къ нему, чтобы, оставивъ ему тл?нныя вещи, которыя и намъ не нужны, украсть у него нетл?нное сокровище. Оставимъ ему его общину, холщевую самод?льную рубаху, и дадимъ, чего онъ въ прав? требовать и мы не въ прав? отказать, три десятины на душу" (стр. 87–88). Читателя не должна удивлять манера г. Розанова – говорить отъ имени всего народа русскаго. Это обычная манера юродствующей литературы – превозноситься до олицетворенiя въ себ? Бога, если р?чь идетъ о вопросахъ в?ры, какъ это д?лаетъ г. Меньшиковъ, предавая ана?ем? чувство любви, или народа, если д?ло касается народныхъ воззр?нiй. Нечего спрашивать у г. Розанова, гд? и когда народъ "сознательно и твердо" пожелалъ отказаться отъ общеобразовательной школы въ пользу уродливой зат?и г. Розанова съ "Синопсисомъ" вм?сто учебниковъ, безъ учителей и безъ программъ? Или кто уполномочилъ г. Розанова такъ просто р?шить за народъ сложн?йшiй экономическiй вопросъ объ общин? и трехъ десятинахъ на душу, – "оставимъ" ему! Кто это "мы", столь могущественные, что достаточно "намъ" сказать "да будетъ" – и община останется у народа неприкосновенной плюсъ три десятины земли?.. И съ какихъ это поръ русскiй народъ получилъ въ монополiю христiанство? На такiе вопросы гг. Меньшиковы и Розановы не отв?чаютъ, просто потому, что все время они витаютъ вн? времени и пространства. Иначе тотъ же г. Розановъ вспомнилъ бы, что нигд? еще "простолюдинъ" нашъ не отказался отъ современной школы, которая наполнена и переполнена, что никто еще у народа общины не отнималъ и не отниметъ. Что же касается трехъ десятинъ, то ихъ мы готовы приписать всец?ло доброй душ? г. Розанова и охотно ему посочувствуемъ.

Таковъ "св?тъ", которымъ желалъ бы осiять нашу народную школу г. Розановъ. Думаемъ, что всякая критика зд?сь излишня. Въ своемъ усердiи г. Розановъ, что называется, перехолопилъ. Въ самомъ д?л?, какова ни на есть современная церковно-приходская школа, все же она неизм?римо выше этого "идеала" съ "Синопсисомъ" вм?сто "развратной литературы" руководствъ, съ тремя китами вм?сто "развращающихъ" начатковъ мiров?д?нiя, безъ особыхъ учителей, безъ программъ и всякаго контроля. Есть въ этой школ? и руководства, и программы, и учителя. Правда, все это далеко отъ совершенства, но самый плохенькiй учебникъ, по которому учатъ въ церковно-приходской школ?, лучше чудовищнаго "Синопсиса". По крайней м?р?, хоть трехъ китовъ тамъ н?тъ. Противъ "Синопсиса" возсталъ даже г. Иловайскiй, и мы въ этомъ случа? всец?ло на его сторон?.

Опять-таки это общая черта у вс?хъ юродствующихъ писателей. Они ужъ если начнутъ, такъ хватитъ что-нибудь такое, что вс? ихъ присные готовы отъ стыда сгор?ть. Отсутствiе м?ры и такта и излишекъ ревности доводятъ ихъ обыкновенно до неприличiя, какъ свид?тельствуетъ дал?е все тотъ же г. Розановъ.

Приступивъ къ реформ? средняго образованiя, онъ обрушивается на гимназiи, мужскiя и женскiя, находя, что он? только губятъ вс?хъ и ничего не даютъ никому. Больше всего его возмущаетъ см?шанность въ нихъ учениковъ, и онъ предлагаетъ разд?лить среднюю школу на два типа, какъ видно изъ сл?дующаго резюме его учебнаго плана: "Должны быть открыты для мiрянъ параллельные курсы съ т?ми, какiе проходятъ будущiе священники церковнослужители, гд? то, что ими изучается, и только это одно, изучалось бы въ степени очень ослабленной. Тотъ же самый душевный строй, устремленiе вниманiя къ т?мъ же предметамъ, наученiе достаточное, чтобы прибавить къ сердечному слушанiю литургiи и слушанiе разумное, – вотъ все, что зд?сь удавалось бы каждому и къ чему для даровитыхъ прибавлялись бы и вс? сокровища христiанской культуры. Н?тъ сомн?нiя, что для самыхъ людныхъ классовъ городского населенiя, для ремесленника, для м?щанина, для именитаго купца, съ тарелкой собирающаго подаянiе въ церкви, для вс?хъ этихъ людей, столь неожиданно изумленныхъ мiромъ ?емистокловъ и Лицинiевъ, св?ченiя моря и вертящейся земли, этотъ мiръ (курсивъ г. Розанова) евангельскихъ притчъ и житiй святыхъ, чудной исторiи объ Руеи и поученiй Іисуса сына Сирахова былъ бы и неудивителенъ, и глубоко родственъ, и,– мы ув?рены въ этомъ,– не мен?е культуренъ. Такимъ образомъ, средняя классическая школа, какъ это и сл?дуетъ, осталась бы школою для классовъ, уже вышедшихъ изъ культуры только христiанской (т. е.,– поясняетъ г. Розановъ въ прим?чанiи, – для дворянства и бюрократiи, безъ искусственнаго привлеченiя, черезъ "преимущества", другихъ классовъ); эта же посл?дняя осталась бы воспитательной для вс?хъ остальныхъ классовъ населенiя… Воспитанiе женское, сообразно установившемуся уже историческому теченiю (?!), должно быть для городского населенiя также двояко: для массы оно должно быть церковное, для н?которыхъ, т. е. также для дворянства и для бюрократiи, то особенное, н?сколько исключительное, н?сколько искусственное, но, во всякомъ случа?, д?йствительно образующее, какое дается нашими институтами" (стр. 51–52). Типомъ женскихъ церковныхъ школъ г. Розановъ рекомендуетъ епархiальныя училища, хотя съ горечью и сожал?нiемъ зам?чаетъ: "Они (епархiальныя училища) н?сколько испорчены только своимъ сближенiемъ съ женскими гимназiями, какъ и семинарiи испорчены черезъ сближенiе со св?тской школой,– не потому, что она классическая, но потому, что она совершенно не выдержана въ своемъ классическомъ стро?. Изъ курса епархiальныхъ училищъ, какъ и изъ курса семинарiй должны быть удалены физика, космографiя и,– я глубоко уб?жденъ въ этомъ,– также геометрiя и алгебра" (прим. 2, стр. 51)..

Не правы ли мы, говоря, что откровенность г. Розанова,– или его усердiе, не знаемъ, что лучше и в?рн?е,– доходитъ до неприличiя? Едва ли кто изъ его единомышленниковъ, за исключенiемъ, конечно, г. П. Перцова, его издателя, р?шился бы откровенно высказать пожеланiе – изгнать изъ средней школы "для массы" вышеназванныя науки, "весь мiръ ?емистокловъ и Лицинiевъ, св?ченiя моря и вертящейся земли". По крайней м?р?, до сихъ поръ это первое громкое и откровенное признанiе, и что бы ни случилось зат?мъ, г. Розанову купно съ г. Перцовымъ надлежитъ пальма первенства за открытое гоненiе на "мiръ вертящейся земли",– вм?ст? съ т?мъ и за открытiе такого мiра.

Но г. Розановъ и его в?рный Санчо Панса, г. Перцовъ, на этомъ не останавливаются. Какъ истинно русскiе люди, они не знаютъ пред?ла въ своемъ размах? и выступаютъ подъ конецъ совс?мъ au naturel.

Давъ планъ образованiя, они не могли не коснуться и воспитательной стороны б?днаго челов?чества, и такъ какъ ихъ идеалы назади, то г. Розановъ спокойно и безстрастно заявляетъ, а г. Перцовъ почтительно печатаетъ: "Мн? не кажется излишней въ школ? суровость; я не отвергаю (и думаю, напротивъ, что даже должны быть возстановлены въ ней) физическiя наказанiя" (стр. 98). Опасаясь, чтобы его не поняли превратно или иносказательно, г. Ровановъ на стр. 181, прим?чанiе, поясняетъ:

"Въ бытность мою учителемъ гимназiи и вм?ст? класснымъ наставникомъ, ко мн?, какъ къ посл?днему, нер?дко являлись матери учениковъ (всегда вдовы) съ просьбой наказать розгами (т. е., чтобы это было сд?лано въ гимназiи) своего разбаловавшагося мальчугана: "сестеръ колотитъ, меня не слушаетъ, ничего не могу сд?лать", и проч.; я, конечно, объяснялъ, что это запрещено вс?ми параграфами, но, зная конкретно мальчишку способнаго и, что называется, зарвавшагося, потерявшаго голову отъ баловства, всегда давалъ сов?тъ – обратиться къ кому-нибудь по сос?дству или изъ родственниковъ и больно-больно выс?чь его. И теперь, когда мн? приходится вид?ть въ богатой и образованной семь? лимфатическихъ д?тей, киснущихъ среди своихъ "глобусовъ" и другихъ "пособiй", я всегда, вспоминая и свое д?тство, думаю: какъ бы встряхнулись они, оживились, начали тотчасъ и размышлять, и чувствовать, если бы, взам?нъ вс?хъ этихъ для ихъ любознательности расшпиленныхъ букашекъ и запыленныхъ минераловъ, разъ-другой ихъ самихъ вспрыснуть по-старому. Все тотчасъ бы перем?нилось въ "обстоятельствахъ": и впечатлительность бы пробудилась, и сила сопротивленiя требуемому,– именно оживился бы (курсивъ г. Розанова) духъ, который теперь только затягивается какою-то пл?сенью подъ музыку все поученiй, поученiй и поученiй, все разъясненiй, разъясненiй и разъясненiи. Розга – это, наконецъ, фактъ; это – насилiе надо мною, которая вызываетъ вс? мои силы къ борьб? съ собою; это – предметъ моей ненависти, негодованiя, отчасти, однако же, и страха; въ отношенiи къ ней – я, наконецъ, не пассивенъ; и, уединившись въ себя отъ т?хъ, въ рукахъ кого она, – наконецъ, свободенъ, то-есть, свободенъ въ душ? своей, въ мысли, непокоренъ ничему, кром? боли своей и негодованiя. Я серьезно спрашиваю: ч?мъ, какими коллекцiями, какими иллюстрацiями и глобусами можно вызвать эту сложную и яркую работу души, эту ея самостоятельность, силу, напряженiе? Что касается "униженiя челов?ческой природы", будто бы наносимаго розгой, то в?дь не унизила она Лютера, нашего Ломоносова; отчего же бы унизила современныхъ мальчишекъ?"

Этотъ гимнъ розг? заимствованъ авторомъ ц?ликомъ изъ древнихъ букварей, современныхъ "Синопсису", въ которыхъ на заглавномъ лист? пом?щались обыкновенно стишки въ назиданiе питомцу, совершенно похожiе по содержанiю съ гимномъ г. Розанова. Совершенно "серьезно" спрашиваемъ его: не розгою-ли вызываетъ онъ въ себ? эту "свободу въ душ? своей, въ мысли, непокорство", которыя проявляетъ въ своей чудовищной пропов?ди дикаго мракоб?сiя? Намъ представляется невозможнымъ, чтобы образованный челов?къ конца XIX в., въ здравомъ ум? и полной памяти, могъ серьезно приглашать насъ вернуться къ т?мъ временамъ, когда, по словамъ Амоса Коменскаго, школы были заст?нками, а учителя палачами, упражнявшимися во имя науки надъ ея невинными жертвами.

Мы далеко еще не исчерпали вс?хъ откровенныхъ признанiй г. Розанова, но и этихъ образчиковъ, думаемъ, достаточно, чтобы оправдать нашу характеристику, сд?ланную въ начал?. Еще лишь два слова изъ его реформы университетовъ, которыми онъ тоже недоволенъ за "начатки мiров?д?нiя". Но, признавая, что въ наше время все же нельзя отказать челов?честву въ знанiяхъ, онъ стремится лишь "упорядочить" оныя. "Безусловная несвязанность мысли и ея выраженiя должна быть допущена зд?сь – в?дь безъ этого тотчасъ нарушается самая идея познанiя",– не правда ли, какъ "лже-либерально"? Хотя "несвязанность" и не есть еще свобода, но все же для г. Розанова это уже очень много. Однако, не будемъ торопиться. "Но,– предостерегающе подъемлетъ перстъ г. Розановъ,– конечно, къ этому высокому праву могутъ быть допущены только т?, которые подходили бы къ нему съ священнымъ трепетомъ долга". Первое ограниченiе "несвязанности" – "священный трепетъ долга", качество, вообще весьма трудно констатируемое. Познанiя, умъ, талантъ, ученыя работы – вс? эти данныя въ глазахъ г. Розанова н?что несущественное, вн?шнее, поверхностное: "священный трепетъ долга" – вотъ что р?шаетъ вопросъ о прав? быть допущеннымъ на ка?едру. Согласны, пусть даже это мистически-туманное качество. Но кто же будетъ р?шать, какой профессоръ обладаетъ имъ, какой н?тъ? Сами университеты? О н?тъ: "Доступъ туда (на ка?едру) не можетъ быть свободенъ для всякаго, и онъ не можетъ стать предметомъ передачи отъ учителя къ ученику… и не можетъ этотъ доступъ открываться самимъ университетомъ… Мы думаемъ,– совокупности университетовъ, но такъ, чтобы избираемый въ каждомъ отд?льномъ случа? былъ избираемъ не изъ корпорацiи, его избирающей, но изъ другихъ родственныхъ". Зам?тивъ, что онъ предлагаетъ н?что сугубо несуразное, г. Розановъ моментально поправляется и уже строго и настойчиво р?шаетъ: "Это же право, безъ всякаго ущерба для университета и его достоинства, могло бы принадлежать пожизненнымъ ихъ покровителямъ, но непрем?нно – близкимъ имъ… Мы думаемъ, назначенiе отъ государства подобныхъ покровителей наилучшимъ образомъ могло бы обезпечить университеы…" (стр. 68). Что же останется отъ "несвязанности мысли и выраженiя"? Съ одной стороны – "священный трепетъ долга", съ другой – "покровитель", какъ единый судья и вершитель – не получится ли въ результат? вм?сто "Сумерокъ просв?щенiя" – сугубая тьма? Въ особенности, если подобранному такимъ образомъ университету былъ бы порученъ, какъ предлагаетъ г. Розановъ, еще и "надзоръ за печатью".

Теперь окинемъ "умственнымъ окомъ" весь планъ просв?щенiя, какъ онъ мерещится распаленному "вспрыскиванiемъ" розгами духу гг. Розановыхъ и Перцовыхъ. Внизу "простолюдинъ", просв?щаемый "Синопсисомъ", строгооберегаемый отъ "развращающей литературы" руководствъ съ ихъ "начатками мiров?д?нiя" и блаженно покоющiйся на трехъ китахъ невиннаго нев?д?нiя. Для пищи матерiальной – "оставимъ ему общину и три десятины на душу",– словомъ, внизу "мякинный хл?бъ и христiанство" въ дух?, конечно г. Розанова. Сл?дующая ступень – среднее образованiе безъ геометрiи, алгебры, физики, географiи, свободное "отъ мiра ?емистокловъ и Лицинiевъ, св?ченiя моря и вертящейся земли". Для оживленiя "силы сопротивляемости, духа любознательности и свободы въ мысли – розги, въ изобилiи расточаемыя вм?сто "глобусовъ" и другихъ "пособiй". На третьей ступени – университетъ, составленный изъ проникнутыхъ "священнымъ трепетомъ долга" профессоровъ, избираемыхъ пожизненными покровителями по назначенiю администрацiи. И, наконецъ, какъ ув?нчанiе зданiя – печать подъ надзоромъ подобнаго трепещущаго университета. Нельзя этому плану гг. Розановыхъ и Перцовыхъ отказать въ стройности и посл?довательности. Но, можетъ спросить иной наивный читатель, что же тогда станется съ просв?щенiемъ? Именно то самое, къ чему стремится г. Розановъ: оно будетъ уничтожено во имя индивидуальности, ц?льности и единства типа, который, въ отличiе всякаго другого, мы осм?лились назвать "юродствующимъ".

Есть одна несомн?нная заслуга въ юродствующей литератур?. Доводя до крайности въ своихъ откровенно-циничныхъ признанiяхъ основныя положенiя, заимствуемыя ею изъ источниковъ, пользующихся если не признанiемъ, то вниманiемъ,– эта литература вскрываетъ до очевидности всю дикость этихъ основоположенiй. Она показываетъ, во что превратилась бы наша жизнь, какъ частная, такъ и общественная, если бы челов?чество забыло хоть на мгновенiе здравыя требованiя ума и сердца. По г. Меньшикову, идеалъ семьи – это супружество безъ любви, безъ влеченiя брачущихся, основанное исключительно какъ кооперацiя. По г. Розанову, просв?щенная въ дух? христiанства страна – это народная масса, пребывающая во тьм? "Синопсиса", руководимая трепещущими университетами. И тотъ, и другой исходятъ изъ самыхъ, повидимому, высокихъ принциповъ: одинъ во имя якобы поруганной любви, другой – просв?щенiя, нын? переживающаго сумерки. Но одинъ изгоняетъ изъ любви необходим?йшiй, существенн?йшiй ея элементъ, безъ котораго любовь превращается въ н?что бол?зненное и извращенное. Другой отнимаетъ у просв?щенiя главную его силу – свободу духа, стремясь заковать его въ т? старыя оковы, изъ которыхъ челов?чество выбилось путемъ трехв?ковой мучительной борьбы. Одинъ желалъ бы перед?лать челов?ческую природу, не зам?чая, что даже съ своей точки зр?нiя наноситъ этимъ жесточайшее оскорбленiе Высшей вол?, Тому, чьи будто бы вел?нiя онъ готовъ признать благомъ даже въ поступкахъ разбойника, выкалывающаго глаза ребенку. Другой хот?лъ бы потушить св?тъ знанiя совс?мъ, потому что этотъ св?тъ, благодаря плохому устройству св?тильника, недостаточно св?титъ, или, в?рн?е сказать, не такъ осв?щаетъ, какъ угодно его изув?рской душ?. Оба, въ заключенiе, выдаютъ себя головой – своимъ лицем?рiемъ и кощунственнымъ отношенiемъ къ самымъ дорогимъ для челов?чества силамъ – любви и знанiю.

Въ этомъ ихъ приговоръ, въ этомъ ихъ и наказанiе.

    Апр?ль 1899 г.