Время освежающего дождя

Зураб, оправив хевсурский нагрудник с золотыми крестиками, отвесил поклон старому князю и, войдя в зал, приступил к задушевному разговору. Но Мухран-батони отмахнулся:

– Знаю, запросто не приехали. Наверно, опять о нуждах царства беседа. Раньше еда, отдых, а завтра обсудим.

Упрямство Мухран-батони слишком хорошо известно, сопротивляться бесполезно, тем более что слуги уже пронесли на вертеле зажаренного кабана, а в больших чеканных кувшинах – искристое вино. В трапезной под высокими сводами на видном место поблескивали персидские сабли, щиты и копья, отбитые у Эреб-хана. В полумгле каменных углов висели рядами древние мечи и кольчуги, на них еще темнели пятна крови наездников Чингиса и арабов. На толстой цепи с потолка, расписанного фресками, спускался светильник со множеством обвитых серебром рогов, из которых подымались цветные свечи.

Сам светлейший Липарит, любитель утвари, удивлялся обилию золотой посуды, ловко разносимой прислужниками.

В конце длинной трапезной сидели, по старшинству лет, бесчисленные приживальщики и приживальщицы, одетые кто в платье, схожее с княжеским, а кто – с азнаурским, времен Луарсаба Первого. Они раболепно подхватывали заздравные тосты, шумно встречали остроумные сравнения старого Мухран-батони или скорбно вздыхали, когда поминали мертвых. Если же отмечали подвиги кого-либо из витязей, мужчины приосанивались и важно подкручивали белые как снег или черные как смоль усы. А когда говорили о возвышенной любви, старые девы, откидывая со щек полинялые букли, бросали на Зураба обжигающие взгляды и тотчас застенчиво опускали выцветшие ресницы.

На другом конце трапезной восседал старый Мухран-батони в окружении сыновей и внуков. Гости, облокотясь на атласные мутаки, насыщались едой и разговором.

Красивая и величавая семья Мухран-батони вызывала у князей гордость и восхищение. Двенадцать внуков одновременно подымали чаши, осушали и опрокидывали над головами. Старший, Кайхосро, блистал одеянием витязя и остроумием, а младший, двенадцатый, рвался из рук няньки и настойчиво тянулся к чаше.

Мухран-батони с нарочитой суровостью отвечал на шаири, не переставая нежно поглядывать на любимца.

«Саакадзе в выборе царя не ошибся», – думали гости и шептались:

– Саакадзе?

– Почему он?

– Ведь католикос…

Чаши звенели все звонче, пенились азарпеши, неслись пожелания:

– Здравствуй, азарпеша, прощай, вино!

После обильной еды и многих вин размякшие гости и обитатели замка последовали за Мухран-батони в сад, отягощенный розами. Гремели панду. Налившееся пунцовым соком солнце медленно склонялось к гребням гор, волоча за собою, как мантию, длинные тени.

Танцовщицы услаждали взор горской пляской, певцы, перебирая струны пандури, славили знамена гостей, чем окончательно приворожили сердца владетелей к знамени Мухран-батони: «Не о своем роде повелел петь, как поступают в других замках, а о боевых фамилиях».

Особенно польстил мествире. По-прежнему на его черных цаги вздрагивали кожаные кисти, а на белой короткой чохе жарко горели позументы. Уже годы покрыли свежим инеем его мятежные кудри, но голос, то мягко певучий, то призывно протяжный, разливался весенним буйством. Сначала он песней благословил витязей, отдающих свой меч и сердце родной Картли, потом, нанизывая слова, как на золотую нитку бусы, воспел мужа, носящего имя Георгия Победоносца, который поднялся из глубин ущелья, согнул в подкову полумесяц и обломал когти «царственному льву».

В пылу восхищения и под действием хмеля, не совсем поняв, о каком Георгии поет мествире, князья срывали со своих ожерелий подвески, сдергивали с пальцев перстни и щедро бросали мествире в его белую войлочную шапку…

Между двумя пирами князья сообщили хозяину о решении Совета духовенства и княжества. Но, едва их дослушав, Мухран-батони вскочил и, побагровев от гнева, стал выговаривать: чем провинился он перед княжеством, что составилось о старом воине такое невыгодное мнение?.. Неужели князья думают: Мухран-батони воспользуется временным отсутствием Луарсаба, данного богом?.. Разве Мухран-батони не знал, о чем совещались в Тбилиси?.. Знал, потому и не приехал… На земле Самухрано выпал из десницы Луарсаба меч Багратидов!.. Но кто может сомневаться в преданности Мухран-батони древней династии?

До полудня владетели безрезультатно уговаривали упрямого мухранца. Хмурясь и покусывая ус, он повелел принести чашу времен царицы Тамар и указал на орнамент:

– Вот, доблестные, чему поучает мудрость созерцания. Взгляните: за царем скачут витязи, а если повернуть сосуд – царь скачет за витязями. Я сказал… все.

Огорченное посольство направилось в Тбилиси…

От Ксанского ущелья до Дигомского поля Зураб угрюмо молчал. Странно, неужели его подозрения о тайном сговоре старого собачника с Моурави неверны? Неужели он, Зураб, в крупном разговоре напрасно упрекал Георгия в скрытности? Нет, не похоже, чтобы помимо Саакадзе созрел такой персик… Ведь сам царствовать собирается. Значит, по своему выбору намерен поставить пешку на доску «ста забот» и – как искусный игрок – выиграть! А он, Зураб Эристави, покоритель Хевсурети, снова при нем? «Верный союзник! Может, Шадиман когда-то был прав, насмешливо называя меня отточенным мечом на поясе Георгия Саакадзе… Даже в таком необычном деле со мной не посоветовался… Значит, даже с друзьями не откровенен… Страшный человек! А Русудан? Клянется, будто не сомневалась, что изберут царевича Багратида…»

Когда миновали Дигомское поле, Палавандишвили посоветовал отправиться к католикосу.

– Не лучше ли сперва к Саакадзе? – съязвил Цицишвили.

Князья испуганно на него оглянулись.

– Думаю, князь, тебе ближе к Шадиману! – Зураб резко хлестнул коня.

Газнели неодобрительно посмотрел вслед ускакавшему Зурабу.

– Напрасно, Иесей, рискуешь. Не к погоде с Георгием Саакадзе шутить. Слышал, как пел мествире? Как мыслишь – какого Георгия он возвеличивал? Народ за Саакадзе – так было в Сурами, так было в Марткоби, и так будет в битве с тобой.

Но Цицишвили сам уже назвал себя неосторожным мулом: «Вот Газнели меня учит, а давно ли из-за Хорешани готов был целиком искоренить азнаурское сословие?» Он догнал Зураба и предложил ему жеребенка чистых арабских кровей.

Зураб мысленно подсчитал, сколько дружин Цицишвили можно использовать, если Андукапар вздумает спуститься с Арша, и учтиво поблагодарил:

– Князь для князя во веки веков!

– Князь для князя в черный день, дорогой Зураб! Ибо нашим знаменам предстоят великие испытания… Не следует заблуждаться: мы сейчас в положении плебеев…

Вечерело. С башни Майданских ворот всадников окликнула стража. Молча пожав друг другу руки, они разъехались по улочкам города.

Обогнув мост, Зураб в раздумье остановился. Не направиться ли к Георгию?.. Русудан обрадуется…

Очень недовольна, что ее брат, Зураб, отдельный дом купил. Но нельзя кейфовать за столом у сестры и обдумывать меры предосторожности против ее мужа… Цицишвили прав, – тяжелое время переживают князья… На поводу у азнауров! Это ли не позор!..

Дядю Зураба шумно встретили Автандил и Иорам. Сели за вечернюю еду. Но Зураб был малословен, явно торопился с беседой. И едва остался наедине с Моурави, как сразу в ироническом тоне рассказал о притворном сопротивлении старика Мухран-батони…

– Не время хитрить, – сумрачно проговорил Саакадзе, – дела царства в застое, царя ждут.

– А почему ты, Георгий, так за владетелей Мухрани? Разве нет более преданных князей, следовавших за тобою и по бархатной дороге и по колючей тропе над пропастью?

– Ты первый, мой Зураб, но церковь выбрала Мухран-батони…

– Церковь! Неужели я так поглупел за время единоборства с твоими врагами, что не узнал руки, поворачивающей судьбу Картли?

Долго и осторожно Саакадзе доказывал шурину, почему католикос во имя спокойствия царства остановил выбор на юном Кайхосро Мухран-батони.

Зураб уже не скрывал раздражения и сожалел, что свернул к «барсу барсов», видно забывшему о могуществе знамени Эристави Арагвских! Он смотрел в недопитую чашу и все больше хмурился: «Да, прав Цицишвили, великие испытания предстоят князьям, но…»

Саакадзе долго шагал по извилистой дорожке между темными чинарами. Не нравился ему разговор Зураба. Уж не напрасна ли дружба Моурави с князьями?.. Нет, не напрасна. К счастью, сейчас князья зависят от Моурави, а не Моурави от них. А расчет и ненависть по-прежнему разделили владетелей на враждебные группы… Но к какой же из них примкнул друг Зураб? Один он не осмелился бы выражать открыто неудовольствие при избрании царя… ну, скажем, правителя. Значит, есть немало притаившихся до выгодного часа. Но кто они и много ли их? Сейчас нелегко найти способ обнаружить самых опасных. Вот если бы…

Саакадзе остановился… Жаль, Шадиман не на свободе! Отблеск костров обагрял крепостные стены, и, казалось, высоко в небе выступали из мрака башни. Там, страшась ночного нападения, прятался Исмаил-хан, и там же, изыскивая средства вырваться из плена, томился Шадиман! Вот – настоящая приманка! А почему бы не перебраться «змеиному» князю в замок Марабду, тоже в крепость и даже более удобную? Подальше от кизилбашей и поближе к дружественным ему князьям…

Эрасти осторожно набросил плащ на могучие плечи Моурави. В отсветах поздней луны серый бархат казался серебряным. Саакадзе усмехнулся: из двух опасностей надо выбирать меньшую…

Где-то несмело прокричал первый петух…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Цирюльник с ожесточением точил бритву. Эрасти видел, как выборные от амкарства уже входили на двор, а цирюльник, не обращая внимания на вопли и нещадную ругань, продолжал скоблить его дергающиеся щеки. Эрасти удалось выхватить из ножен шашку и пригрозить нерадивому. Бритва проворно забегала, кося жесткую щетину.

Дверь тихо скрипнула, Русудан остановилась на пороге комнаты Саакадзе. В чаше стыл утренний соус. На подоконнике требовательно чирикали воробьи. Она перевела взгляд на Георгия, выводящего гусиным пером на вощеной бумаге какие-то знаки, и неслышно удалилась.