Своими ногами

На восстановление меня отправляли к бабушке, маминой маме. Она жила одна в частном секторе в «немецком поселке» города Карпинска на севере Свердловской области. Дед к тому времени уже умер, пролежав парализованным несколько лет. Дети (четверо) жили в других городах. Правила семьи в мамином детстве были жесткими. Нельзя было ныть, ссориться, опаздывать к обеду и говорить слово поперек отцу, моему деду. Отцу же можно было все, в том числе иметь параллельную семью в том же поселке.

Бабушке я писала письма из больницы. Когда мне сняли швы, я вложила их в письмо и отправила их почтой в подарок. Это была больничная фишка, мы все так делали. Когда я приехала на восстановление, я спросила, где нитки из швов. Элла Вильгельмовна Граф, сосланная в возрасте трех лет из Крыма на Урал, дочь расстрелянного в 37-м году немца, женщина, которая пошла в шестнадцать лет на лесоповал, потому что рабочий паек был больше студенческого и так она могла поддержать свою мать и пятерых сестер, у двоих из которых мужей также расстреляли как врагов народа, ответила, что выбросила их в печку.

* * *

В Качканаре меня была подружка Алка. Мы вместе ходили в музыкалку, недалеко от моего дома. Надо было только перепрыгнуть овражек за домом, подняться вверх по насыпи, перебежать дорогу, затем поле с недостроенной школой. После больницы этот путь оказывался для меня недоступен, и я обходила кругом, по условно-ровной дороге. На костылях и в зимней одежде это было непросто.

В музыкалке устраивались чудесные чаепития на праздники, и на каждый новый год ставилась опера. В двух постановках я даже участвовала. Была гусеницей в бархатном изумрудном платье в обтяжку в «Мухе-цокотухе» и подружкой Аленушки в «Гусях-лебедях». Алка тоже была подружкой, и у нас у обеих были косы под алыми лентами. У Алки своя, светло-русая, казацкая, до лопаток. У меня привязанная, каштановая, в пояс, принесенная мамой с работы. Когда-то коса росла на голове инженера отдела стандартизации, а теперь вот роскошно возлежала на моих щуплых плечах.

На третий год учебы я пропустила репетиции по причине очередной операции, поэтому в новой постановке пришлось довольствоваться только ролью зрителя. Зато когда мы с Алкой шли домой после представления, я цеплялась ее за плечи сзади, она держала в руках в варежках мои костыли и катилась на скользких подошвах бурок вниз по дороге к нашей улице. Я смеялась и летела по пустой темной узкой кривой улочке, чувствуя тепло худенькой спины лучшей подружки.

Я осмелилась спросить у мамы, зачем мне делали все эти операции, зачем ампутировали пальцы, почему не оставили как есть, только в сорок лет. По эстетическим соображениям, сказала мама. По эстетическим. Чтобы ноги были меньше размером, чтобы в обуви привлекать меньше внимания. Не то чтобы это получилось.

К десяти годам я испортила напрочь зрение круглосуточным чтением и ходила в очках. К четырнадцати выросла до 180 см и торчала аки кипарис среди карликовых елочек моих сограждан с их урало-сибирскими низкорослыми корнями. Я носила очень заметную грубую ортопедическую обувь (в лучшем случае). В худшем – ходила в самосшитых бурках (тряпочные такие сапоги зимние) или сандалиях с надставленными ремешками. Дело было в 80-х, добыть и простую-то обувь было задачей непростой, а уж нестандартную и вовсе.

Потому-то для большинства моих ровесников, а порой и взрослых, я была «урод в жопе ноги», «жаба педальная» и «дылда очкастая косолапая». Дня не проходило, чтобы мне не рассказали на улице, кем меня видят и считают.

Родители же считали, что мне нужно готовиться к тяготам реальной жизни, и практически никогда за меня не заступались. Предлагали либо обходить обидчиков стороной, либо «достойно отвечать». Так что я прокачивала свой интеллект и остроумие, и давила ими напропалую

«А я и не заметила, что у тебя что-то не так с ногами»

Да, потому что я всеми силами отвлекала тебя от этого. Я все время говорю, смеюсь, шучу остроумно, умничаю и закатываю глаза. Размахиваю руками, закуриваю, наливаю по новой, снова рассказываю какую-то байку или анекдот. Я не затыкаюсь ни на секунду.

В комнате общежития, на новой работе, на тусовке я включаю «радио Аня» и развлекаю себя и тебя, кто бы ты ни был/была, до полуобморока. Мне невыносимо сидеть тихо молча в углу, потому что в это время ты сможешь меня разглядеть и что-то про меня решить и подумать.

Что-то наверняка плохое и обидное, и главное — стыдное. Быть такой как я — стыдно. Невыносимо стыдно. Да что там, быть мной — полный срам. Поэтому никто не должен меня увидеть. Поэтому я должна взять этот процесс под контроль и сама построить впечатление в твоей голове. И у меня это откровенно получается.

А потом я, вся такая искрящаяся и калейдоскопически завораживающая, встаю и иду к туалету, а у тебя когнитивный диссонанс. Со мной что-то не так, но что — ты не понимаешь. Я прихрамываю, и это привлекает внимание к походке, к ногам, и наконец, к обуви.

Я возвращаюсь, встречаю этот остекленевший и растерянный взгляд и чувствую, как в груди привычно сдавило от мысли: «ясно, увидели». И с утроенной силой начинаю жечь глаголом. Только не спрашивай, что со мной, пожалуйста. Потому что тогда мне придется улыбаться и дружелюбно рассказывать о врожденной патологии, об операциях и необходимости носить ортопедическую обувь.

Мне придется быть милой, с охотой отвечать на вопросы, впечатлять тебя своей силой духа и удивлять чудными господними делами твой не привыкший разум.

Мне придется тебя утешать, говорить, что мне уже не больно много лет, что я привыкла и отлично справляюсь и меня ничуть и совсем вовсе даже не парит быть уродом.

Мне придется как-то корректно завершать этот разговор и переходить на новую тему, мягко переключая тебя на что-то менее ужасное. В конце концов, зачем об этом говорить, жизнь продолжается! Вот на прошлой неделе у нас был прикол…

И только если напиться как следует, то отпускает

Алкоголь помогал перейти из серой тоскливой реальности в другую, где тепло и не страшно.

Сейчас, когда я читаю у какой-нибудь классной писательницы «раньше я много пила, это помогало мне не чувствовать себя уродом, но сейчас я уже столько-то лет соблюдаю полную трезвость», то радуюсь, и умиляюсь, и благодарна в этот момент крайне. Если Джулия Кэмерон, Анн Ламотт и Брене Браун были алкоголичками, значит, и мне не стыдно. Впрочем, когда они рассказывают про три бутылки вина на завтрак и литровку виски на ужин, я понимаю, что мне до них далеко. Не только в смысле творческом, но и алкоголическом. Опять незадача.

Я помню, как обрела утешение в водке. Как в пятнадцать лет впервые выпила с Алкой поллитра на двоих на девятом этаже своей многоэтажки, запив водичкой и закурив сигареткой. Как мне стало весело, легко и хорошо. Как здорово было на дискотеке, и меня даже мальчик пригласил на медляк!

Апогей пьянства пришелся на первые курсы университета и жизнь в общежитии. В 95-м я поступила в Уральский госуниверситет в Екатеринбурге, на философский факультет. Факультет выбирала по принципу «где легче сдавать экзамены», плюс меня привлекал эпатаж смутно-понятного названия. Единственное, что я точно про себя знала на тот момент – что я гуманитарий. Никаких карьерных целей у меня не было, впрочем, как и большинства моих ровесников в 90-е.

Общежитие. Толпа одиноких напуганных дети без взрослых начала жить вместе. Все мы в чужом городе, каждый предоставлен сам себе. Нам страшно, но мы этого не понимаем. Мы сбиваемся в кучки по интересам. Выбор не шибко большой – учеба или водка. Но если уж выбрал, то выбрал – полумеры невозможны.

Каждый принес из дома свои привычки, свои правила, свои страхи и способность отстаивать себя. У меня был полный набор, кроме последнего пункта, все, что я умела – это молчать, когда оскорбляют, острить и хохмить, когда есть шанс стать своей, и пить водку, чтобы выглядеть крутой, чтобы увеличить шансы стать своей и вообще смазать эту невыносимость. Мы пили каждый день, иногда даже с утра, порой до полной потери разума. Влипали в приключения, некоторых из нас насиловали, кто-то оказывался не в состоянии сдать сессию и вылетал из универа. Мы ссорились по пьяни, устраивали разборки с похмелья, врали родителям, жили впроголодь, потому что водка съедала все деньги, выданные на продукты. Бедные бедные дети.

Общаться с парнями на трезвую я не могла категорически. Когда я смотрела на какого-нибудь симпатягу, внутренне переходила на другую сторону улицы, чтобы не услышать снова оскорбление или глумливый смех. После третьей рюмки удавалось остаться на месте, к концу бутылки завязать отношения. Наутро заявлялось похмелье, помноженное на стыд, усугубленный похмельем. Просто уйди, пожалуйста. Только с одним получилось остаться дольше чем на раз, опять же благодаря алкоголю. Мы пили вместе, спали вместе, снова пили, всю зиму и половину весны. Потом он пропал на семь лет, а когда вернулся, вернулся вместе с бутылкой водки. Мы поженились.

На алкоголе держалась вся наша семейная жизнь. Мы смотрели кино, шлялись по городу и ходили по гостям с красненьким полусладеньким, с коньяком животворящим или пивасиком. То нежные, то грубые, то страстные, то холодные, мои отношения и с Никитой и с алкоголем были подозрительно похожи. И тот и другой очень нравились мне в начале вечера, втягивали меня в проблемы, стоили мне денег и дико раздражали по утрам.

Муж падал на стакан при каждой необходимости совершить над собой усилие. Вышел на новую работу – нужно договориться с парнями о том, кто полезет на верхотуру сверлить дыры в бетоне. Жене втемяшилось сделать ремонт – надо с этим что-то делать. Рождается ребенок – надо как-то реагировать. Семь бед – один ответ. Намахнул, и гори оно все.

Легко было бы обвинить в своем пьянстве мужа-алкоголика. Или папины гены. Или влияние неподходящей компании. Но это была бы неполная правда. Я сама покупала водку или вино, когда мне было одиноко и я не знала, что делать. Когда в сером-сером долгом-долгом дне не было ничего, что бы радовало. Когда завтра не обещало ничего, кроме повторения долгого-долгого серого-серого дня.

Я хваталась за рюмку всякий раз, когда хоть боком, хоть краешком поднимался вопрос моей женской природы. Во хмелю я вела себя так, как ни в жизнь бы не стала по трезвости. Я могла предложить парню танец, поцелуй или секс, могла признаться в любви, могла флиртовать.

Но когда алкоголь отступал, возвращались мысли.

Господи, он же занимается сексом с мутантом! А он знает вообще об этом? Как это для него? А вдруг его подташнивает в процессе? А может он не заметил (хаха).

О, он еще и женат, так значит мы не будем «счастливы вместе». Я так и знала, окей, пусть так, так нормально. Если он не будет переходить черту «не поверите господа, ебу и плачу», то остальное я переживу. Переживать, конечно, сложно, так что я, пожалуй, еще выпью.

И каждый мой мужчина пребывал в полном изумлении, наблюдая бухающую по-черному меня. Я ничего не говорила о своих чувствах, о том, каково мне на самом деле. Гордо несла знамя циничной феминистки, умирая от ужаса ежесекундно. Вот сейчас, сейчас меня отвергнут и бросят. И больше никто и никогда меня не приласкает.

Если мужчина каким-то чудом задерживался и даже, например, показывал мне, что я ему в чем-то ценна и дорога, я успокаивалась и прекращала так сильно себя разрушать. Но разумеется, возвращалась к анестезии, если мне становилось или казалось, что становится, больно.

Я падала в синюю яму при каждом новом рывке в бизнесе. Ох уж этот инфобизнес, этот маркетинг и эти продажи на личном бренде. Как пела Янка Дягилева еще в 90-х, «коммерчески успешно принародно подыхать, о камни разбивать фотогеничное лицо, просить по человечески, заглядывать в глаза доооооооообрым прохоооооожим». Вот примерно так я себя чувствовала при каждом новом запуске тренинга. На разрыв, на отчаянном рывке, эх-ма, однова живем, весь вечер на арене и шоу-маст-гоу-он.

Когда надо было мобилизоваться и качественно вспахнуть целину, я замораживала чувства и так напрягалась, что меня можно было сломать пополам как сосульку. И чтобы не сломаться, чтобы немного размякнуть, я пила вечерами.

Алкоголь помогал мне продолжать делать то, что я делала. Ненавидеть себя, работать на износ, бежать к придуманным целям, бежать от своей боли, физической и душевной. Алкоголь помогал мне держать щит и меч, бросаться в огонь и бросать гранаты.

Но алкоголь не помогал мне быть счастливой. Никогда. Он отбирал мое настроение по утрам, крал мою легкость и желание творить. Муть и тягость даже самого нежного похмелья отравляли день за днем, год за годом…

Разумеется, я не пила, когда была беременна, когда кормила грудью. Да и вообще, это занятие мне резко опротивело, когда я узнала, что жду ребенка. Тогда же пошла в рост моя карьера, я стала главным редактором и начала хотеть от мужа кое-чего большего, нежели веселого времяпрепровождения. Я ждала от него поддержки, денег, развития и еще много такого, чего у обычного безработного алкаша быть не могло по определению. После года страданий и войн я ушла, забрав ребенка и тостер. Ему осталась квартира и кот, все по-честному

И когда моя жизнь оказалась забита под завязку работой над текстами и заботами о сыне, я снова стала немножко прибухивать. Не каждый день и понемногу. По пятницам, когда люди идут в бары после работы, я укладывала сына спать, а сама ложилась на диван с новой серией детективного сериала «Менталист» и бутылкой пива. И мне становилось немножко не так тяжело, не так одиноко.

Кроме того, что мне было постоянно страшно за будущее, что я проживала горе расставания, мне не хватало принятия моего тела другим человеком. В браке с Никитой я была спокойна насчет своих ног. Да, инвалид, да, ноги другие, но вот же есть мужик, который меня с ними вместе в жены взял и вроде даже любит. Никита мог чмокнуть меня прямо в шрамы, проходя мимо, и его никогда не волновало, что думали и говорили другие про мои ноги. Сейчас я понимаю, что в его принятии было больше равнодушия, чем любви, но даже без этих крох мне было невыносимо.

Пока я была замужем, я носила социальный щит. Я нормальная, меня выбрали, я хорошая. Перейдя в статус матери-одиночки, я снова оказалась беззащитна. К позору инвалида добавилось унижение быть разведенкой. Я снова возненавидела мужчин. Снова видела в каждом проходящем угрозу, как в детстве, когда я переходила дорогу, если навстречу шла компания мальчиков.

Мир наполнился косыми взглядами, грубыми парнями, зачуханными пьяными мужичошками. Никакой надежды на то, чтобы обрести любовь, у меня не было, и причиной были мои ноги, конечно же. А еще – ребенок, разумеется, кому я с ним нужна. Ну и работа, безусловно, она занимала все время. Вот и оставалась всего пара часов раз в неделю на пару бутылок пива. Постепенно этих дней становилось больше, пока я не вышла в режим «по чуть-чуть, но каждый день».

Когда я жила на Самуи, приятельница дала мне почитать «Трансерфинг реальности» Зеланда. Дочитать я ее не успела: разбилась на байке и вернулась в Екатеринбург раньше, чем кончилась книга, виза и запланированная тайская жизнь. Но в главе про эгрегоры я прочитала, что если уж вы стали частью такого эгрегора, как алкоголь, то делайте это красиво. Не надо хлебать дешевый пивасик из пластиковой «сиськи». Купите стильную фляжку, налейте в нее хороший коньяк, положите во внутренний карман своего кашемирового пальто и будьте стильно «под мухой».

Мне идея зашла, тем более, что доходы изменились благодаря успеху моего нового онлайн-тренинга «Писать интересно», который я запустила через год после аварии. Я перешла на дорогое вино, сухое красное чилийское или белое итальянское. Сыр с плесенью, хамон и виноград на закуску. Досуг мой, правда, был по прежнему скуден. Все тот же одинокий вечерний кинозал, все та же тоска по любви. Ну хоть вкусно.

Трудно сказать, когда мне по-настоящему надоело ощущать похмельную муть и сливать дни на восстановление. Когда я стала получать физическое ощущение удовольствия от трезвости. Когда я начала отказываться от алкоголя просто потому, что мысль об опьянении вызывает неуютные чувства.

Но не страхом единым, конечно, я сохраняю трезвость. Осознанность – наше все. Очевидно, что желание выпить возникает, когда в жизни что-то идет не так. Слишком трудно или в принципе неправильно. Может быть, это одиночество. А может, усталость.

И задача не только в том, чтобы просто удержаться от алкоголя. Куда важнее проявить заботу и внимание к себе и к истинным причинам желания выпить. Какое действие мне нужно совершить на самом деле, спрашиваю я себя у винного отдела. И если ответ приходит – делаю это. Звоню подруге и договариваюсь о встрече. Пишу сообщение партнеру, что мне не нравятся его условия. Отказываюсь от неинтересного проекта или подтверждаю участие в перспективном. Обнимаю сына, который уже выбрал себе шоколадку и топчется рядом в ожидании, когда мама закончит набирать корзину.