По наследству

Много потрудился для государства Михалыч, но подходил пенсионный возраст, и обмозговав всё как следует, он подъехал к Гоше в магазин.

– Гоша, ты же знаешь, что у меня большие связи, зачем их в землю зарывать и сидеть выглядывать пенсию – эту смешную сумму. Хочу открыть торговую точку – продукты продавать, а то в магазинах наших гольё. У меня и колбаса будет, и мясо, и шоколад. Я уже присмотрел киоск, бывший книжный на вокзале.

– Что ж, место бойкое.

– За киоск просят 800 тысяч, одному накладно. Давай я возьму Сашу в дело, и сбросимся по 400.

– У нее за душой ни копейки, но я бы нашел деньги.

– Ты согласен?

– Конечно. Зачем упускать возможности?

– Я буду держать тебя в курсе. Ты сам поговоришь с Сашей?

– Да, скажу ей, уверен – она согласится.

Саша согласилась. Не потому, что Торговля собиралась зачислить ее в свой штат, а оттого, что выдохлась на мебельной фабрике. Когда-то она заскучала на оформительской работе: четыре-пять экземпляров объявлений и поздравлений – не партсобрание, так комсомольское, то партконференция, поздравления в паре с торжественными собраниями – это текучка, так называемая. Из крупного – доски почета и доски позора, экраны соцсоревнования и экраны показателей. И мертвой рекой транспаранты с партийными призывами: «Выполним досрочно», «Перевыполним», «Пятилетка качества», «Пятилетку за четыре года», – и всё в этом роде. Конечно, работа такая, но зачем писать глупости? Вместо них, просто украшать производственное пространство и территорию, а работать всем по совести. Парторги, ее непосредственные начальники тоже осточертели, смотришь в глаза – вроде горят стремлением к справедливости на собрании, или где нужно кого-то проработать, а так не только мелкие карьеристы и дрожатели за свой портфель, но еще в большинстве хапуги.

– Посмотрите на эту глупую! – пыталась вразумить подругу Таня Руденко, Сашина сослуживица, – мало того, что развелась с человеком, который получал по 300–400 рублей, квартиру ему оставила и с работы увольняется.

– Плевать на его зарплату. Квартиру ему дали. Во-первых, я не люблю квартиры, во-вторых, он сирота, пусть богатеет.

– Квартира двухкомнатная!

– Ну и что? В кооператив внесен только первый взнос, как ее делить?

– Ой, дура!

– Ничего, не пропаду. Хамство терпеть не желаю! Бестолковой работой заниматься не желаю! – Саша выпрямила спину и отвела от себя правую руку, театрально изображая свободного человека. Потом улыбнулась, но все-таки серьезно добавила, – пойду учиться на плиточника-мозаичника.

Из этой затеи ничего не вышло, потому что получить такую полезную профессию кроме Саши, и может еще человек трех, никто не рвался. Пообивала Саша какое-то время порог училища и плюнула на новую профессию.

– Может, отец тебя на пивзавод как-нибудь устроит? – со слабой надеждой спрашивала мать.

– Я технолог только по бумажке, на практике – ноль. Пивзавод неудобно расположен, ночами ходить со второй смены мимо вокзала и наших балок врагу не пожелаешь. Я представляю, какая на пивзаводе сырость, мрачность и вонь.

– Почему вонь?

– На хлебокомбинате была вонь. Не везде, конечно, а где дрожжи хранились и где черствый хлеб размачивали. Бр-р, – Сашу передернуло.

– Ну тогда не знаю… Смотри сама.

Саша посмотрела в сторону мебельной фабрики. «Если идти быстрым шагом, то двадцать минут – и на работе. Буду грузчицей. Труд простой: руки, ноги работают, голова отдыхает, а зарплата – почти в два раза больше, чем у оформителей.

– Зачем тебе быть грузчицей? Иди на обойку, будешь в тепле, – уговаривала начальник цеха, глядя на Сашин бирюзовый лыжный костюм маленькими треугольными глазами, как у сенбернара.

– Грузчицы хорошо зарабатывают.

– Не больше обойщиц, уж я то знаю, – начальница встала, прикутала плечи кудрявым пуховым платком, совсем сузила глаза и тихо душевно посоветовала:

– Иди на обойку в бригаду Рябони?.

Люда Рябоня? больше всех невзлюбила Сашу. Проявления этой ненависти были особенно заметны в день закрытия нарядов, когда она спрашивала у бригады: «Как закрывать новеньким?» – четверым, в числе которых была Саша.

– Наравне, – выкрикивали два-три демократических голоса.

Но «наравне» получала одна Света Курьянова – нагловатая бракодельщица, под два метра ростом, с которой бригадирша ходила домой, имея бо?льшую безопасность после второй смены с такой спутницей.

Несправедливость с зарплатой длилась год, пока Сашу не выбрали бригадиром. Поворот в жизни так потряс ее, что дня три ей казалось, будто всё приснилось.

– Но ведь я же не зашью шестнадцать диванов за то время, что другие, – выставила вечный упрек Рябони, как первый аргумент, Саша.

– Да почти год прошел, как диван-софу сняли с производства, ты все делаешь хорошо, без брака, на машинке строчишь, и ты техникум закончила, а нам, главное, наряды честно закрыть, – молила бригада.

– Неужели из тех, кто отработал двадцать-тридцать лет, никто не может возглавить бригаду? Вы же всё знаете, всё умеете, еще гвоздиками диваны обивали, – продолжала упираться Саша.

– Мы малограмотные, – разводили руками самые гавкучие, – а ты сможешь, год за тобой наблюдали. Благодаря тебе ватин теперь по-хозяйски сложен, рыться без толку не надо, и видно, что есть, а что заказывать. Ты по готовым подушкам не ходишь и чужой брак молча исправляешь.

Саша обвела глазами целую бригаду доброжелателей, посожалела, что ушла в декрет Чаленко, которая с радостью бы захотела повышение на карьерную ступеньку; и взвалила на себя ненужный крест бригадирства.

Первые три месяца ее рабочее место обступали сладкоголосые радетели после получения корешков на зарплату. Терпеливо и основательно с калькулятором в руке Саша разжевывала все цифры. Самые мелочные и сомневающиеся поняли, что их ни на копейку не обманули, и в отношении зарплаты воцарился долгожданный покой. Более того, из месяца в месяц работницы Сашиной бригады получали хоть на несколько рублей, но больше, чем в другой смене. И напрасно трижды в первый день месяца проливала слезы бригадирша другой смены: перед экономистом, что Сашиной бригаде закрыли всё сделанное, а ей – сколько не хватает до плана, потом, брызгая слюной, багровея и всхлипывая, объяснять своим старым скандальным обойщицам, как ее опередила Саша. Третья волна слез катилась уже при встрече двух бригадиров:

– Зачем ты так сделала?

– Как?

– Всё закрыла.

– Да, закрыла, если бы меньше сделали, меньше бы закрыла.

– Ты нечестно поступила.

– Кто раньше встал – того и сапоги. Ты тоже бы точно так поступила.

Это было правдой. Впервые в жизни Саша столкнулась с воинственным духом за трудовую копейку именно на мебельной фабрике. В ее характере было в избытке хозяйственной мелочности – рассортировать и разложить какой-нибудь хлам, но финансист она была никудышный. Возглавив бригаду, пришлось стать защитником интересов восемнадцати женщин с другой убежденностью.

Даже на оформительской работе, под прессом «кумачовых истин» внутренняя свобода Саши напоминала только что надутый воздушный шарик, потому что ей давали задания не последние люди на производстве, и часто в их обращении была просительность. Не появлялось у нее в такие минуты чванство, но она себя чувствовала человеком, ведь только она решала какой использовать шрифт, и какого цвета и размера будут буквы, и как все скомпоновать. Хоть зарплата была бы такой же и при худшем исполнении, Саша старалась, а шарик свободы отливал бликами и готов был взлететь.

Работая на мебельной каждодневно приходилось душить свою свободу: сначала терпеть урезание в зарплате, потому что за старыми обойщицами тяжело угнаться, терпеть боль в руках от пневмопистолета и жестких кроев, очень рано просыпаться, когда первая смена. И самое неприятное – сделать своим товарищем компромисс – быть хорошей для бригады и для начальства. Требует мастер столько-то штук – бригада упирается, а Саша: «Девочки, надо. Ведь заработаем». Компромисс подсказывал отводить глаза, когда одна-две вороватых обойщиц выбрасывали иногда детали или крой в окно. От всего этого Саша надорвалась. Свобода стала похожа на потемневший мятый шарик, который печально висел на нитке.

«Все имеет начало и конец», – думала Саша, ожидая хороших перемен. Перемены настали – начиналась ломка старых производственных отношений. Фуры, привозившие детали и подушки приезжали порожние, или с кучкой комплектующих, на которую хотелось только плюнуть. Старые обойщицы говорили: «Делаем геморрой», пуская в работу все обрезки. Всё заголилось: клетки-контейнеры, похожие раньше на баррикады из подушек, брусков и поддонов, стояли пустыми и давали возможность хорошего, от начала и до конца, обзора цеха.

Диваны, сделанные вынужденным креативным способом, теперь вмещали в себя ведро клея и были сутулыми.

Акционирование не принесло добрых плодов. Ну, купили все по несколько бумажек, Саша – аж восемь штук, а могла бы неплохо одеться на эти деньги, но Украина стала отдельным государством со своими неурядицами и прекратила поставку латексных подушек. Развал и неразбериха начались на всех смежных предприятиях. Когда переработали обрезки и огрызки начались простои. Саша наоборот заметила, что ее свобода начинает оживать. Появилась не страшная уверенность, что ее сократят потому, что она не мать маленьких детей и ей не год дорабатывать до пенсии. И вот в такой момент появилось предложение от Михалыча насчет киоска.

«Прощай унылое производство», – так думала Саша, быстренько рассчитываясь с фабрики. Вместе с нею увольнялась и Ольга, ее подруга, которой свекровь подыскала место в колбасном цехе. Ольга, несколько лет отработав поваром, потом от безысходности попав на фабрику (не без помощи Саши), – тоже увольнялась без сожаления. Веселые подруги возвращались домой, и осенний день был в хорошем настроении, блистая всеми оттенками золота от подплывающего к западу солнца.