Ее тысяча лиц

– Допишу отчет и приду. Планерка в девять?

– Да. Спасибо, доктор Кор. – Детектив положил трубку и взглянул на Карлина.

– Понял. Будет на планерке, предварительный отчет готов. Нам нужно дождаться лишь результатов токсикологии и ДНК, чтобы подтвердить личность.

Положив трубку, Грин достал сигарету, приоткрыл окно и, уставившись на туманный просыпающийся город, задумчиво закурил.

– Что с тобой? – наконец спросил Марк, не вполне отдавая себе отчет, уверен ли он в том, что время для этого вопроса подходящее.

Грин вздрогнул, будто его ударили. Медленно перевел на друга пронзительно-синие глаза. Несмотря на то что детектив выглядел отдохнувшим, от него за милю фонило напряжением. Карлин всегда ощущал его бездну, но неизменно списывал это на сложное детство в приюте и юность, проведенную на военной службе. А сейчас подумал, что, может, есть что-то еще? В синеве глаз Грина блеснула молния. Он опустил взгляд на изящные пальцы, напряг бицепс, накачивая мышцы напряжением, а потом сбрасывая его. За последние два года он раскачался, стал похож на машину для убийств. Длинные волосы сглаживали это впечатление. Избавившись от них, он будто проступил из тени. Снял маску.

– Все нормально.

– Мне можно сказать, Аксель. Ты видел меня в таком дерьме, которое не показывают даже личному врачу. Позволь мне отплатить тебе тем же.

Короткий обеспокоенный взгляд в глаза – и детектив снова смотрел в окно, медленно и мучительно затягиваясь. Выдохнув дым из легких, он проговорил:

– Я не понимаю. Не понимаю, кто и зачем. И почему вокруг так чисто. Как будто это большая инсталляция, спектакль.

– Многие психопаты склонны к театральным эффектам. Ведь именно по ним они входят в историю.

– Жертва без лица.

– Жертва без лица все равно что без имени, без личности, без прошлого.

– Как многие из нас.

ПРОШЛОЕ. АННА

20 августа 1987 года, четверг

Сегодня на сессии с одним из ребят говорили о масках, которые носят люди, и об играх, в которые волей или неволей эти люди играют. И впервые за эти долгие недели, в течение которых не поступало новых сведений об Акселе и не могла ни у кого спросить, что с ним и где он, я отчетливо прочувствовала то, что сама прячусь за маской. Помогая военным, поддерживая их, направляя их на пути проработки травм, я капля за каплей отдаю им свою жизненную силу. Когда пациент вкладывает в тебя все, что его разрывает, мы называем это «контейнированием». Он вкладывает, а ты перерабатываешь. Потому что можешь.

Так вот, я ответственно заявляю: не могу. Если ничего не изменить, я стану профнепригодна, потому что скачусь к сухой медицине. Это будет не терапия – просто консультации, просто фарма там, где она нужна. Я начну уклоняться от сложных случаев, потому что моя маска лучшего психотерапевта дает трещины. Я не хочу ее носить.

Я просто хочу узнать, что с Акселем.

4 сентября 1987 года, пятница

Я набралась смелости и подошла к руководителю базы. Раньше я видела его только один раз. Мощный мужик. На удивление молодой и привлекательный, но мощный, даже пугающий. Напросилась на прием и спросила, жив ли Аксель. Так и спросила. Стояла, краснея и бледнея под его холодным взглядом, понимая, что нарушила все мыслимые и немыслимые уставы. Он усадил меня на стул напротив своего стола, подал стакан воды, сел рядом. Думала, умру от страха, но что-то в нем меня успокоило. Он явно не собирался вопить на тему «это засекречено» или «а что вас связывает с моим офицером».

Он просто ждал, пока меня перестанет колотить, молчал и был рядом, делясь со мной своей силой, насколько это возможно.

– Что с Акселем? – повторила я, когда сердце успокоилось.

– У меня нет однозначно негативной информации, – пространно заметил собеседник.

– То есть он жив.

– То есть мне нечего вам сказать.

– Не спросите, кто я ему?

Неожиданно на губах мужчины блеснула улыбка. Я подумала о том, что он не похож на машину для планирования и реализации убийств. Ему было чуть за тридцать, наверное, или выглядел хорошо. Но от него исходила мощная и насыщенная мужская энергетика. Каждый солдат, офицер, каждый сотрудник базы был для него все равно что ребенок. И Аксель тоже. Мне почему-то хотелось так думать и в это верить. Мне и сейчас хочется в это верить, потому что он успокоил меня. Помог собраться с мыслями настолько, что я снова села за дневник, на который в этом месте не остается сил.

Не думала, что обыкновенная фиксация событий и эмоций – это такой трудоемкий процесс. Оказывается, когда ты истощен, это сложно. Поэтому я не писала. Почти все это время не писала.

Руководитель базы на мой вопрос не ответил. Подарил мне улыбку, надежду и выпроводил вон.

Еще один день.

Еще один день, который показал мне непреложную истину: кажется, я влюблена. Нет. Не кажется.

Мне двадцать девять. Я написала диссертацию по травме привязанности. У меня работа мечты. Меня приглашают возглавить клинику во Франции. И мне совершенно плевать на себя, на карьеру, на будущее, если в нем не окажется одного девятнадцатилетнего парня.

И знаете что?

Вот и я не знаю. Надо спать. Завтра неожиданно поставили пациентов.

5 сентября 1987 года, суббота

Господи.

Спасибо.

Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, господи.

Он жив.

Он здесь.

Я завтра все опишу. Наверное. С-П-А-С-И-Б-О.

6 сентября 1987 года, воскресенье

Хм. Если честно, я сижу перед дневником уже чертовых пятнадцать минут и не знаю, с чего начать. И стоит ли вообще доверять бумаге то, что я пережила. То, что мы пережили. Он вернулся вчера к вечеру. Усталый, слегка похудевший, загорелый. Положил вещи, сходил с докладом к начальнику и пошел ко мне. До ужина, до ванны, до чертового медпункта, куда его направляли согласно протоколу. Он нашел меня на рабочем месте – я заполняла бумаги. Просто вошел в кабинет, плотно закрыл за собой дверь и замер. Я не сразу поняла, что происходит, но когда наши взгляды встретились, мир наконец-то снова стал цельным.

Я смотрела на его такое любимое лицо, которое каждый день призывала во снах. И кажется… да не кажется, я точно заплакала. Потому что Аксель сорвался с места, упал на колени перед моим креслом, развернув его к себе, и заключил меня в объятия. Я целовала его волосы, которые почему-то пахли дымом, дрожала, не могла говорить и плакала навзрыд. Шептала ему что-то о том, что переживала, что страшно переживала за него, что не могла толком спросить, но надеялась. Надеялась и надеялась. А потом он меня поцеловал, заглушив этот поток никому не нужных слов.

Это был соленый и горький, терпкий, волнующий и сводящий с ума поцелуй. Грин целовал, не спрашивая разрешения, не осторожничая, как будто переступил какую-то черту. Когда он оторвался от моих губ, чтобы посмотреть в глаза, улыбнулся, собираясь что-то сказать, я прошептала ему слова, которые не говорила никому и никогда. Я всегда считала, что женщине не пристало делиться своими желаниями, особенно в такой ситуации.

Но этот парень разбудил другую Анну. Эта мерзавка наклонилась к его губам, демонстрируя вырез платья, и приглушенным хриплым шепотом заявила, что хочет его до безумия, что не понимает, как жила все это время без него.

Надо было видеть выражение его лица. Кровь бросилась ему в лицо. Он что-то прошептал, но я не слышала из-за грохота собственного сердца. Мы снова поцеловались – жарко, неистово. Он позволил себе чуть больше: расстегнув халат, запустил вздрагивающие от нетерпения горячие пальцы под мою рубашку.

Я думала, умру, когда он коснулся моей кожи. Это было так ново, так необыкновенно.

А потом все закончилось. Тяжело дыша, побледнев, он отстранился. Извинился. Сказал, что хочет не так. Черт возьми, он прав. Но я вскочила вслед за ним и подобно девчонке бросилась ему на шею. Он слегка покачнулся, и только тут я поняла, насколько он на самом деле устал. А потом заметила под рубашкой выпуклость на правом плече. Он поморщился и отступил было, протестуя, но я заставила его сесть и распахнула рубашку.