Мертвый аул

– И еще… Может, к шаману сходишь?

К шаманам, гадалкам обращаются в народе только совсем в крайних случаях, и чаще всего первый вопрос, на который ждут ответ родственники пропавшего человека, это – жив ли он. Я поморщилась. И через силу выдавила из себя:

– Да, поищу какого-нибудь сильного шамана.

– Ну ладно… Как Ленка? Нормально?

Светка переживает за нашу младшую.

– Да, ничего, держится молодцом. Как отец?

– Да почернел весь… Я сегодня хоть поспала пару часов, а он, говорит, вообще не спал… Ладно, мы пойдем…

– Хорошо, звони только обязательно, как что будет известно, ладно?

– Конечно.

Отец наш, Дмитрий, сейчас уже пожилой человек. В молодости он был довольно красивым: яркие зеленые глаза выделялись на загоревшем лице, довольно крупный нос напоминал в нем что-то кавказское. На верхней губе всегда лежали аккуратно постриженные усы. Густая кудрявая шевелюра, сводящая с ума местных женщин, падала на высокий лоб.

По натуре спокойный и флегматичный, он души не чает в нашей матери Анастасии. Если разговор касается мамы, он всегда ласково о ней отзывается не иначе как: «Наша мамуля». Помню, перед днем рождения мамы, он у нее летом, отец уходил на рыбалку или на охоту. Мама переживает: – «Что же он перед самым моим днем ушел, специально что ли?». Мы ее успокаиваем: – «Да нет, мама. Он точно в твой день рождения придет». Так всегда и выходило. Мама гоношится на кухне, салаты рубит, мы ей помогаем. Солнце в самом зените, мама изредка бросает взгляды на калитку – ждет. И вот скрипнет калитка и заходит во двор отец в полинялом защитном костюме и кирзовых сапогах. На загоревшем лице осела дорожная пыль. Под усами прячется улыбка, а в руке у него букет ярко-оранжевых саранок – сибирских лилий, для мамы. Мама захохочет от радости, смутится. И, смотришь и понимаешь, ничего красивее и желанней для нее в этот момент нету, чем этот огненный букет саранок в мозолистой загорелой руке вернувшегося из лесу мужа…

***

Часы показывали 8:15. Августовское солнце лезло под шторы и ползло по синему ковру. Ленка заворочалась под одеялом, вчера она так и уснула со мной. В это время она обычно встает на работу, чтобы к девяти быть в детском саду.

– Это Света звонила?

– Ага.

– Что она сказала?

Я пересказала ей разговор, умолчав про полицейских, искавших следы крови на матрасах, это ей знать ни к чему. Хотя бы пока. Ленка приподнялась на постели, потянулась.

– Ты сегодня поедешь заявление писать?

– Ага.

– Мне с тобой поехать?

– Нет, я сама съезжу. Потом шамана надо будет найти. А ты на работу езжай…

Ленка нахмурилась:

– Ты уверена, что мне надо на работу?

Мне хотелось, чтобы Ленка хоть немного отвлеклась от тягучих мыслей о том, куда пропала мама, хотелось каким–то образом оградить ее от этого состояния ожидания – лучше всего она могла отвлечься с маленькими детьми.

– Уверена. Собирайся…

Наметился порядок действий: сначала нужно будет подать заявление в поисково-спасательный отряд, затем найти шамана – это все я могу сделать самостоятельно.

Ленка снова тяжело вздохнула, встала и направилась в ванную. Я тоже поднялась, пошла на кухню и включила чайник.

…Яичница шипела и шкворчала. Я выключила плиту, положила завтрак Ленке в тарелку, сделала две кружки кофе. Сестра тем временем вышла из ванной, умывшаяся и посвежевшая, и села за стол. Мне есть не хотелось.

Я встала и открыла балконную дверь. Теплый свежий воздух обнял тело, на кухню ворвались звуки проснувшегося города: вдалеке шумели машины, где–то за домом слышались мужские голоса – о чем–то оживленно беседовали; на деревьях щебетали невидимые птички; сверху, скорее всего, с крыши, доносилось неторопливое воркование голубей. Я ступила на прогретый пол на балконе.

Ох, уж эти голуби, странные птицы… Раньше и не замечала их. Есть они, да есть – вездесущие, постоянно голодные, нагловатые на драмтеатре – прикормленные городскими жителями; трусливые в деревне – пацаны бьют из рогаток – в общем, не обращала на них внимания. А тут пришлось.

Было это в апреле, в тот период, про который часто говорят – «зима с весной борются». Мокрый снег шел уже третьи сутки. Ложился на землю, таял, превращаясь в черную грязь. На улице было по–весеннему тепло и по–осеннему серо из–за плотно нависших над городом туч.

Я возвращалась с работы, вышла из автобуса и пошла домой. В то время мы с сестрой и подругой снимали квартиру в спальном районе Улан–Удэ. Дом располагался на возвышении, путь к нему шел в гору. По скользкой жиже из глины и снега я осторожно поднялась наверх, чудом ни разу не поскользнувшись, прошла вдоль ржавых гаражей и ступила на мокрый блестящий тротуар около дома.

Придя к себе домой, разделась, прошла на кухню, по привычке поставила чайник и пошла на балкон. Квартира располагалась на четвертом этаже, балкон был не остеклен, а забран редкой железной решеткой. Там хранилась старая, советских времен, тумба с отвалившейся дверцей, она занимала почти половину балконной площади. От перил с балкона отходили две палки, вероятно, служившие приспособлениями для сушки белья, иначе я не знаю, зачем они были нужны. Впрочем, и почему была решетка на четвертом-то этаже – для меня тоже непонятно.

Выхожу я на балкон и вижу, что на одной из этих палок сидит сизый голубь. Я закурила, смотрю на голубя, думаю: – «улетит». Но тот внимательно смотрит на меня своими черными бусинками и не думает улетать. Я курю, он смотрит. Тушу окурок в пепельнице – наблюдает. Я захожу в квартиру, закрываю балконную дверь и еще некоторое время наблюдаю за своим пернатым гостем через окно. Он все так же сидит на палке, не шелохнется, словно каменный истукан.

Вечером, выйдя на балкон, я вздрогнула: голубь мало того, что не улетел, уже успел переместиться с палки на тумбу, очевидно перебравшись через отверстие в решетке. Он сидел на тумбе и внимательно, словно изучая, глядел на меня блестящими глазками, изредка смаргивая.

Я села на табурет напротив тумбы и теперь наши глаза были на одном уровне. Голубь был огрузневшим, словно перекормленный. Перья не лоснились, как они обычно лоснятся у голубей. Во взгляде бусинок–глаз отражалось что–то болезненно-уставшее. Старый. Уже ничего не боится.

«Ночевать тут будешь?» – вслух спросила я, затягиваясь дымом.

Гость немного склонил головку вбок, словно прислушиваясь. Уже совсем стемнело и стало заметно холоднее. Потянуло неуютным ветерком. Голубь весь съежился, перышки на голове некрасиво взлохматились.

Я докурила сигарету, встала и протянула руку к пепельнице, чтобы затушить окурок. Пепельница стояла на тумбе сантиметрах в двадцати от птицы. Голубь инстинктивно встрепенулся, перевалился с ноги на ногу и немного отошел, но не улетел. Я затушила окурок и, уходя, пожелала ему спокойной ночи. Тот сморгнул, снова в его взгляде на мгновение отразилась болезненность, и отвернулся к светящимся желтым окнам соседней пятиэтажки.

Наутро, выйдя на балкон, я увидела на полу валявшегося верх тормашками пернатого гостя. Он был мертв. Так вот зачем ты сюда прилетел. Засранец.

«К беде, Таня, к беде! – авторитетно заявила Женька, моя подруга, едва дослушав мой рассказ про голубя, который я выложила ей по телефону тем же утром. – У меня перед тем, как мама умерла, эти голуби раза два в окно бились. Так что ничего хорошего!»

Я мысленно обругала себя за то, что рассказала эмоциональной Женьке про этот случай.

«Да ну, прекрати пугать! Всего лишь старый голубь умер, чего нагнетаешь?»

«Я серьезно тебе говорю! – кричала она в телефон. – К болезни, может. Вдруг кто заболеет у вас. Сходите в церковь, помолитесь…»

«Женя! Все бы тебе молиться! С голубем–то, что делать?»

«Как что?! Похоронить, конечно!»

Голубя похоронили тем же днем за одним из металлических гаражей за домом и постарались побыстрее забыть об этом неприятном случае.

Второй раз с голубями я «столкнулась» летом. Стояла жара. Солнце, как беспощадный палач, изо дня в день висело над городом и палило так, словно хотело сжечь всех дотла, и кто–то невидимый, тот единственный, кто может повелевать солнцем, едва сдерживал этот страшный порыв. Тополиный пух облепил улицы города, дороги, залетал в открытые окна, прятался в излюбленное место – под кровати, таился там, прячась от солнечных лучей. Половина населения Улан–Удэ сидела на Байкале, на Щучке, на Гусином озере, остальные, менее везучие, в том числе и я, пеклись в душном городе.

В тот день я была на смене в гостинице. К двенадцати дня выселила гостей из трех номеров и перед началом уборки пошла покурить на задний двор. Я открыла дверь запасного выхода, которая всегда запиралась на ключ и вышла во двор. На несколько мгновений зажмурилась от яркого солнечного света. Воздух стоял душный, чувствовалось, что сегодня снова будет не меньше сорока градусов. На небе ни облачка. Во дворе были припаркованы несколько машин, все с солнцезащитными светоотражающими шторками на лобовых стеклах. Мальчишка лет восьми сидел на качелях и от скуки чертил носком сандаля по земле. Старик, беспрестанно вытирающий лоб, семенил к подъезду в спасительную прохладу. Воробьи и голуби прыгали по двору и собирали какие-то крохи.

Курю, чувствую, как солнце лобызает мое лицо. Разомлевшая под его поцелуями, смотрю на хаотично передвигающихся пернатых, и где–то в закоулке мозга понимаю, что в этой, на первой взгляд, обыкновенной картине что–то не так. Приглядываюсь внимательнее и спустя несколько секунд замечаю, что именно не так. А дело вот в чем: один голубь беспокойно наворачивает круги вокруг другого, который неподвижно лежит на асфальте. Затем первый голубь запрыгивает на второго и начинает быстро-быстро прыгать на нем сверху, расправляя крылья и тем самым помогая себе синхронизировать прыжки. Затем он спрыгивает на асфальт и снова начинает беспокойно кружиться вокруг своего неподвижно лежащего собрата. Через несколько секунд снова запрыгивает на него, и все повторяется. Вот те на!