Работа над ошибками

Работа над ошибками
Анна Дмитриевна Лепер

Так ли я живу? Правильные ли решения принимаю? Иногда ответы на эти вопросы могут быть разными в зависимости от обстоятельств, периода жизни, даже настроения.

Анна Лепер

Работа над ошибками

Вера Викторовна проснулась без будильника и по-детски с наслаждением потянулась под одеялом. Залежавшиеся за время крепкого сна тугие выпуклые голени, пышные ягодицы, обширная спина приятно, до легкой дрожи напряглись и блаженно расправились, упиваясь приливом бодрящей крови.

За окном было совсем неприветливо, еще не затопили, и в квартире чувствовалась неуютная прохлада, от чего под одеялом было особенно хорошо. Вставать не хотелось, да и не то чтобы было нужно, поэтому она позволила себе еще немного полежать, стараясь не порвать нагретое ее рослым дебелым телом облако утренней неги.

В ее жизни все было понятно и правильно. Она выбрала профессию учителя исключительно по призванию: всегда, с самого раннего детства, она чувствовала в себе, как ей казалось, совершенно естественное стремление научить других как правильно. Это касалось разных сфер жизни, но особенно ее всегда раздражала алогичность – в расстановке мебели, чьих-то суждениях, выводах, формулировках… Оказываясь в метро, она не могла отделаться от навязчивой мысли о том, что те самые инвалиды, которым среди прочих предлагается уступать место, вполне могут оказаться пассажирами с детьми, а пожилые люди также очень часто бывают инвалидами, что делало эту фразу совершенно некорректной. Логические ошибки все время цепляли глаз.

Посвятив свою жизнь преподаванию математики, она полностью удовлетворила обе свои потребности – в учительстве и стройности суждений. Правда, ей приходилось постоянно сталкиваться с ошибками на уроках и в детских тетрадях, и каждый раз она испытывала от этого болезненный укол где-то между большими наливными грудями, которые всегда, даже дома, были как положено спрятаны в простой плотный бюстгальтер.

Из собственного бытия она давно старательно вычеркнула любые отклонения от истины и интенсивно переживала нарушение строгого порядка в чужой жизни. Именно в чужой, потому что в своей, выстроенной верно с самого начала, она его не допускала.

У нее было две подруги – Елена Алексеевна и Марина Сергеевна. Они втроем дружили еще со школы. И обе ее подруги успели к своим пятидесяти годам наломать немало дров.

Марина по нелепой случайности дважды выходила замуж, и каждый раз перед разводом приходила к Вере плакаться. Та ее, конечно, жалела и утешала, как могла, но никогда не забывала напомнить о том, что предупреждала о логичных, на ее взгляд, последствиях.

Лена же и вовсе так и не зарегистрировала свой брак, в котором у нее родилось трое детей. И всю жизнь она тащила на себе этот балаган, постоянно занимаясь только решением бесконечных проблем, которые возникали одна за другой или одновременно, как будто существовал некий высший закон о непрерывности этой цепочки. Дети друг за другом болели, выздоравливали, требовали поисков детского сада, школы, изготовления нелепых поделок, выбора спортивных секций, написания сочинений на заданную тему, посещения родительских собраний, отмазки от армии…

И это только то, что касалось грубых искажений матрицы. Мелкие отклонения начались еще в детстве. Подружки позволяли себе знакомиться в транспорте, неосмотрительно встречаться с незнакомыми мальчиками, курить, покупая в переходе у старушек сигареты поштучно, и даже пить. Маринкины родители были какими-то мидовскими шишками, ездили в загранкомандировки, поэтому дома у нее водились совершенно диковинные напитки. Однажды они все втроем после уроков пришли к Маринке домой и, пока отец с матерью не вернулись с работы, открыли заветный шкафчик с алкоголем. Кроме всем известного коньяка и романтичного мартини, Вера запомнила ликер с то ли серебристыми, то ли золотистыми блестками, которые плавно покачивались в густой прозрачной жидкости. Подружки попробовали из каждой бутылки по глоточку и Вере, конечно, тоже предлагали, но она была уверена, что этого делать нельзя. Она всегда точно знала, о чем потом пожалеет. В тот вечер с Мариной и Леной, правда, ничего страшного не произошло, но Вера не сомневалась, что это лишь случайный сбой системы.

Глядя на своих непутевых подруг, Вера твердо решила учиться на их ошибках и никогда не совершать собственных. Ведь всем известно, что на своих ошибках учатся только дураки. И еще, конечно, что жизнь надо сразу писать на чистовик, потому что переписывать черновик потом возможности не будет. Именно поэтому Вера всегда все очень тщательно обдумывала. Даже покупка одежды или обуви у нее не обходилась без взвешенного анализа: в магазине она старательно воссоздавала в памяти весь свой не слишком разнообразный гардероб и внимательно следила за тем, чтобы обновка, что называется, имела общий знаменатель с максимально большим числом вещей. Зачем случайно по дороге с работы покупать красные ботильоны или сумку с крупным цветочным орнаментом (как это частенько делала Марина), если из красной одежды у тебя только купальник, а сумок уже и так целых пять? Пустая трата денег и времени и к тому же нагрузка на экологию, потому что все эти бессмысленные вещи рано или поздно отправляются в помойку.

Вера Викторовна была убеждена, что, в отличие от подруг, всегда права, поэтому по мере сил помогала им, стараясь отговаривать от необдуманных шагов. Это был ее долг, ее крест.

Однако, если на жизнь людей ближнего круга она хоть как-то могла влиять, то все остальные нарушали законы вселенной совершенно бесконтрольно. Как Дон-Кихот, Вера Викторовна всю жизнь боролась с ветряными мельницами в виде районной управы, жэка, продавцов и дорожных рабочих, которые постоянно, без всякого уважения к строжайшим правилам мироздания, устанавливали пивной ларек прямо напротив школы, чинили крышу после 22:00, хамили покупателям и укладывали асфальт при минусовых температурах. И каждый раз ей было больно – не за этих никчемных людей, конечно, а за общий миропорядок.

Кстати, порядок в доме тоже был для Веры обязательным условием существования. В ее небольшой квартире всегда было чисто и уютно. При этом она знала, что излишняя стерильность может казаться слишком холодной и непривлекательной, поэтому делала все необходимое, чтобы ее дом выглядел жилым.

У нее даже с годами появились свои традиции. Весной она всегда покупала на кухню живые тюльпаны и старалась следить за тем, чтобы на смену увядшему букету как можно скорее появлялся свежий (эту роскошь, правда, она начала себе позволять только когда решилась на репетиторство). Летом старалась находить в лесопарке рядом с домом дикие неухоженные уголки и собирала там полевые цветы. Их беспорядочное разнотравье, конечно, оставляло на столе много мусора, но неповторимый терпкий аромат заставлял ее закрывать глаза на эту неопрятность (подумаешь, чуть чаще поработать тряпкой!).

Для осенней темы, конечно, сначала служили букеты, полученные от многочисленных учеников 1 сентября, а когда эти цветы увядали, на помощь в оформлении дома приходили яркие кленовые листья. Еще в детстве бабушка научила ее сохранять их резную ладошку разжатой: достаточно просто прогладить горячим утюгом. Правда, при этом слегка блекнут краски, но зато форма остается навсегда. Иногда она даже украшала такими листьями не только кухню у себя дома, но и школьный класс, аккуратно закрепляя их в имитации кружения на гладкой поверхности шкафа (чтобы потом можно было без последствий снять) и стараясь заодно (целях просвещения) придерживаться спирали Фибоначчи.

Зимой же ничего не нужно было придумывать: главный и самый правильный аксессуар – это новогодняя елка. Искусственная, чтобы не убирать хвою, но нарядная и обильно украшенная по-советски: разноцветными и разнокалиберными игрушками и пышной пеной мишуры. Тут, пожалуй, она немного отступала от стремления во всем к строгой симметрии, потому что, уже зная об элегантных однотонных елках, которые красовались в европейских интерьерных каталогах, не стала исправлять немного как бы всклокоченный дизайн елки советского детства. Тем более что елочных украшений у нее было предостаточно. Были среди них и новые шарики (конечно, подаренные кем-то из подруг), и старые, почти старинные игрушки, некоторые из которых были сделаны руками все той же бабушки – большой мастерицы и выдумщицы. Эти уникальные и уже весьма потрепанные гномы, солдатики, зайчики и белки, вырезанные из картона и либо оклеенные цветной бумагой, либо просто раскрашенные цветными карандашами, были сделаны, наверно, еще во времена папиного детства. Поэтому Вера Викторовна, естественно, считала недопустимым вешать вместо них новодел.

Все свои полвека (если не считать безмятежного детства, конечно) Вера Викторовна жила одна и была совершенно этим довольна. Замуж она не то чтобы не хотела: она была бы не против, если бы нашелся подходящий для нее мужчина, но такой на ее пути не встретился, а за неподходящего выходить было неправильно.

Когда-то в молодости она еще находила уместным отвечать на ухаживания. Первого молодого человека звали Роман, он был однокурсником одного из Маринкиных кавалеров, и познакомились они при вполне приличных обстоятельствах: в гостях у Лены (потом, правда, выяснилось, что вечеринка была устроена специально для их знакомства, но Вера нисколько не расстроилась, потому что считала такой способ гораздо надежнее транспортного). Встретившись с ним два или три раза Вера сделала для себя неутешительный вывод, что он не понимает элементарных правил этикета (на первое свидание явился без цветов), ест без ножа и к тому же – о ужас! – интересуется уфологией, что в строгом научном мире Веры было едва ли не смертным грехом. Продолжать с ним встречаться, а тем более выходить за него замуж было недопустимо. Поэтому Вера с абсолютным ощущением собственной прозрачной правоты прямо и без всякого стеснения сообщила Роману о своем отрицательном решении относительно его кандидатуры в мужья, а заодно, конечно, рассказала о вреде лженаучных увлечений и научила держать в руках столовые приборы. Про цветы решила не упоминать, разумно посчитав, что подобное замечание может быть воспринято как указание на материальную несостоятельность жениха, что, в ее понимании, было бы крайне бестактно. В ее глазах он был настолько неразумен, что даже жалок.

Шли годы, и она понимала, что любая нормальная женщина должна иметь детей: таков закон жизни.

На ее пути встретились еще пара мужчин, которые достаточно близко подошли к границам ее суверенного мира. Один из них, Александр, ей даже очень сильно нравился: он был высок, строен и пах сыростью (он жил в полуподвальной комнате, где вещи никогда до конца не просыхали, и этот запах стал ей необъяснимо приятен). Александр покорил ее своей уникальной способностью быстро и безошибочно производить в уме арифметические действия.

Впервые они увиделись на свадьбе Маринки, где он был одним из приглашенных со стороны невзрачного жениха и запечатлелся в ее сознании мгновенным подсчетом предполагаемой подаренной суммы, на которую могут рассчитывать молодожены. Результат был получен путем выведения среднего арифметического из нескольких первых конвертов и умножения на общее число гостей. Сами по себе расчеты были элементарны, но весь фокус заключался в скорости. Вера еще даже не успела прикинуть пресловутое «дано», а у него уже был готов ответ (правильность которого она, несомненно, потом проверила уже в доступном для нее темпе). Второй раз они увиделись ровно через год, как раз на первой годовщине все тех же молодоженов, которые к тому моменту уже успели друг другу порядком надоесть. Оставленный на пленке ее памяти негатив образа Александра как бы проявился в готовый снимок. В тот вечер он пошел ее провожать.

Так начались их встречи, которые продолжались почти три месяца: они ходили в кафе, гуляли по бульвару, держась за руки и даже целовались. И эти поцелуи были для нее совершенно новым ощущением. Они погружали ее в состояние внезапного беспамятства, когда наступает какая-то вакуумная мгла, а потом вдруг ты открываешь глаза и с удивлением видишь листву, которая шелестит на ветру, и траву со всем ее многообразием оттенков зеленого, и близко-близко его лицо, которое уже кажется родным, как отражение в зеркале. И вроде бы Вера чувствовала себя счастливой, но ей все равно казалось, что это мнимое счастье вызвано лишь зовом плоти и намеренно одурманивает ее наркозом влечения, чтобы она не ощущала уколов сомнений. И как тончайший и, казалось бы, тихий писк комаров в темноте мешает уснуть, так эти сомнения, все-таки проникая даже сквозь полупрозрачный полог чувственности, не позволяли ей полностью отдаться своей любви.

Вера была не уверена в том, что ее чувства достаточно глубоки. Кроме того, она сомневалась и в его взаимности. Александр был приезжим – из Ярославля. А вдруг он просто позарился на ее прописку? А вдруг, став его женой, она пропустит более подходящий для нее вариант? Ведь его учеба в каком-то невразумительном, по ее мнению, институте управления, к тому же на вечернем отделении, вряд ли могла обеспечить ему хорошее образование, а его провинциальное происхождение не позволило ему с детства впитать насыщенный настой столичного культурного досуга, который был для нее всегда основным источником наслаждения и который она считала обязательной составляющей полноценной жизни.

Кроме того, он начал уже вести себя слишком настойчиво, неправдоподобно пылко объясняясь в любви и намекая на длительное воздержание. А вдруг он и вовсе встречается с ней только ради постели?!

Она так боялась сделать роковой неверный шаг, что решила с ним порвать.

В ночь перед запланированным расставанием она сильно плакала, но это только придало ей сил: слезы очищают от сомнений. Встретившись с ним, как она решила, в последний раз и сообщив ему о своем намерении, она неожиданно почувствовала в нем такую боль утраты, что едва не передумала.

– Но я ведь уже люблю тебя! – едва слышно прохрипел он куда-то в пространство, и на щеке, которая была ближе к Вере, четко обозначился желвак; ей даже показалось, что она услышала, как от нагрузки скрипнули его сжатые зубы.

– Мы все равно не смогли бы долго быть вместе, – не очень уверенно возразила она, хотя в душе уже презирала себя за слабость.

– Почему?!

– У нас слишком разные интересы.

– При чем здесь интересы? – то ли удивился, то ли возмутился он. – Я тебя люблю!

В тот момент в ее душе шла пресловутая война между ангелом и демоном. Ангел спокойно и уверенно убеждал с чувством выполненного долга уйти и не оглядываться, демон же издевательски направлял в ее сторону легкий летний ветерок, доносивший такой уже родной запах полуподвальной прелости, который источала каждая пора его высокой шеи, графичных ключиц, рельефных плеч…

«Возьми себя в руки, Вера! – приказала она себе, насильно вызывая в памяти Маринкин брак, который, несмотря на все пышные торжества, уже кубарем катился к разводу. – Ты же не хочешь повторить ее ошибку!»

Ее молчание, видимо, стало для него невыносимо, и он попытался прекратить муку:

– Скажи мне только, я тебе вообще нужен? Если нет, я уйду из твоей жизни навсегда.

«Боже, сколько фальшивой театральности! – заскрежетал в ней безупречный вкус. – Если я сейчас поддамся простому зову плоти и продолжу с ним отношения, то просто перестану себя уважать!»

Превозмогая желание подойти к нему поближе и положить подбородок туда, где его высокая сильная шея становится плечом («Какая непростительная распущенность, Вера!»), она преодолела путы физиологии, решительно встала со скамейки, выдавила из себя кровавое «не нужен» и, приняв сторону ангела, гордо понесла свой пылающий столп души в сторону метро.

Александр остался один на скамейке бульвара и, как и обещал, больше ее не беспокоил.

Душа пылала еще несколько месяцев, а потом полностью прогорела изнутри; осталась только обугленная твердая оболочка. Вера твердо знала, что ей больно не от любви, а от жалости – она ведь нарушила с детства усвоенное правило об ответственности перед теми, кого приручила. Но иначе было нельзя: продолжение отношений с этим человеком было бы ошибкой.

Больше она с мужчинами не встречалась. То ли после этого неудавшегося романа остался ожог, на месте которого образовалась рубцовая ткань страха повторения боли, то ли просто ей ужасно не везло с мужским окружением, но она не видела среди них ни одного приличного человека. В конце концов она создала вокруг себя спасательный круг из многочисленных приятельниц, которые заполнили собой все вакансии ее души, отведенные природой для мужчин: с подругами она ходила в театры и рестораны, ездила в отпуск, встречала Новый год и даже воспитывала детей (благо у Лены их было целых трое). Вера очень постаралась, чтобы места для мужчины в ее жизни не было.

Ах да, был все-таки еще один, которого случайно занесло в эту стерильную женскую среду. Знойный испанец Уго, опять же какой-то знакомец Марины. Позарился на Верину классическую русскую красоту: большое белое тело, крутые бедра, которыми она без всякого соблазняющего намерения покачивала при ходьбе, пышная высокая грудь (как она ни пыталась ее прятать как нечто вызывающее, она все равно прочитывалась опытным мужским взглядом даже под свободной одеждой), почти прозрачные серые глаза, которые всегда были тщательно подкрашены (ходить без макияжа неприлично), светлые волосы, собранные на затылке в тяжелый пучок… Для иностранца, тем более испанца, она была просто воплощением русской женщины! Когда Вера Викторовна, даже уже в своем зрелом возрасте, ездила в отпуск к морю, ей частенько присвистывали вслед южные мужчины, которые в ослепляющих лучах влечения к женщине не замечали ледяной глазури, покрывающей ее красоту. Но она, конечно, никогда не реагировала на эти унизительные намеки.

Уго тоже не устоял и со всей энергией испанской страсти пытался заставить Веру разглядеть в нем мужчину. Но Вера выдержала натиск: это было совсем нетрудно. Уго был настолько эмоционален, что его броуновское движение не вызывало в ней ничего, кроме досады. К тому же он так коверкал скудные слова и так убого выражал свои мысли, что они (эти мысли) казались такими же убогими, как и их вербальное воплощение. Вера воспринимала его как недоразвитого ребенка, которого можно только жалеть, но уж точно не рассматривать как потенциального мужа.

Впрочем, и с развитыми детьми она общаться не умела. Единственное, что она к ним испытывала, – это желание учить. К своей работе она подходила ответственно, но сухой холод ее объяснений не передавал живой мысли. Дети ее не любили, считая надменной, занудной и даже злой. Вера Викторовна знала, что за глаза они называют ее Бабищей. Другая бы на ее месте оскорбилась, но Вера воспринимала учеников просто как педагогический материал, на который не распространяются человеческие эмоции. С Лениными детьми она тоже старательно исполняла свой педагогический долг, что не приносило особой радости ни одной из сторон. Ленка пыталась защищать своих отпрысков от навязываемых им знаний-умений-навыков, но была для этого слишком слабохарактерной. Железная воля Веры придавила своей тяжестью всю Ленкину семью, включая недомужа.

Где-то в глубине души Вера Викторовна даже была уже рада собственной бездетности, потому что понимала, что рождение ребенка в ее случае могло стать непростительной ошибкой, о которой она, вероятнее всего, очень скоро бы пожалела. И раз уж она отказалась от брака, который при необходимости все же можно было расторгнуть, то решаться на пожизненные обязательства материнства было теперь, по ее мнению, совершенно безрассудно.

Свое одиночество она принимала как данность. Для общения ей вполне хватало подруг, а семейная жизнь все больше казалась ей чем-то противоестественным: какой-то совершенно чужой человек, как говорится, начинает «мелькать перед глазами, туда-сюда, туда-сюда» и к тому же требует заботы, внимания, возможно даже самоотречения!

Вера же Викторовна не готова была отречься, потому что очень себя любила. Она с педантичной регулярностью умащивала свое мягкое тело кремами, холила роскошные волосы цвета липового меда со сливками, втирала ароматные питательные масла в ногти, приятными поглаживающими движениями наносила ухаживающие снадобья на свои гладкие и круглые, как галька на морском берегу, пятки, нежно и бережно обрабатывала каждый маленький пальчик на ноге. И все это роскошество отвечало на такую любовь взаимностью: тело цвело красотой и здоровьем, не причиняя ей никаких неудобств.