Испытание

Испытание
Анна Домина

Что такое любовь? Дар или проклятье? Как влияет это чувство на жизнь человека, на судьбы его близких? Об этом откровенно, без ложного стыда эта книга.

Испытание временем

В Екатеринбург они приехали утром, сразу пошли в привокзальную гостиницу и сняли двухместный номер. Гостиница была неуютная, с дрянной мебелью: двумя скрипучими кроватями, платяным шкафом с покосившимися дверцами, столом, двумя стульями. Санузел был довольно чистым, но убогим. Всё внушало Ксении брезгливость, граничащую с отвращением, и больше всего себе была противна она сама. «Боже, до чего я докатилась… Разве это я?»

И действительно, было над чем задуматься. Ещё молодая, но уже взрослая женщина, мать, жена, профессионал, уважаемый коллегами, и вдруг такое… Это было несовместимо, нелепо, невозможно. И однако она сама всё сделала, сама так низко пала.

Как живут тихие книжные девочки? Они долго не взрослеют, то есть поздно созревают. Пока их одноклассницы, сверстницы, подружки кокетничают с мальчиками, пишут им записки, ходят на первые свидания, целуются там часами, так что потом воспалённые губы в болячках выдают их с головой, тихие книжные девочки мечтают. Они много и с упоением читают, воображают себя героинями сказок, и рассказов, и романов, и баллад, и легенд, и всего на свете. Некоторые такие девочки до конца школы играют в куклы. Они сидят со своей маленькой куклой или двумя в тёмном уголке, иногда в туалете, чтобы им никто не мешал, и разыгрывают спектакль, где все слова произносятся шёпотом или ещё тише, про себя, но страсти кипят такие, что иногда не хватает дыхания. Голова кружится, перед глазами всё плывёт, по щекам текут слёзы, больно и сладко…

Ксения в пятнадцать лет так же запиралась с куклами, держала их в руках, прижимала к груди, шептала слова. Она хотела быть актрисой и непременно играть трагические роли, быть Медеей или Федрой, Клитемнестрой или Кассандрой, Ифигенией или Электрой, мучиться, убивать или умирать от любви, из-за любви, во имя любви, из-за гордыни, мести, долга, чести, ненависти и всё равно из-за любви, от любви и во имя любви. Разве есть что-то важнее любви?

Сколько ей было лет, когда она впервые столкнулась с античным театром? Может быть девять, Ксения не помнила. Родители тогда ещё не развелись, они привели её в институт, где оба работали, где, оказывается, был студенческий театр. Ксения почему-то сидела одна, слева во втором ряду. Где были родители, она не могла вспомнить, может быть, сели за ней или вышли на время. Зрителей было не так уж много, но не в этом дело. Первое, что испытала Ксения, удивление: декорации изображали храм с колоннами, деревья, было необычно, а потом, когда на сцену вышла девушка, одетая в какое-то странное полупрозрачное невесомое платье, державшееся на одном плече, почувствовала жгучий стыд: ей всё казалось, что вот-вот оно спадёт или распахнётся, и все увидят, что, кроме платья, на девушке ничего нет. Наверное, это было не так, но Ксении было настолько не по себе, что она еле заставила себя усидеть. Когда прошло несколько минут, а платье всё не спадало, девочка немного успокоилась и стала больше прислушиваться к тому, что говорит актриса. Уж какая она была актриса, понятно – никакая, но это сейчас понятно, когда Ксения стала взрослой, а тогда, уловив и сразу приняв условность театра, её сердце затрепетало от нахлынувших чувств.

Девушку звали Антигоной, она была дочерью злосчастного Эдипа, выколовшего себе глаза, чтобы не видеть свет, принёсший ему столько горя. Миф об Эдипе Ксения перечитала потом, потому что забыла и не всё в спектакле было ей ясно. По сцене металась Антигона, вздевала руки к небу и вопрошала то ли богов, то ли судьбу. Её братья, Этеокл и Полиник, как враги, сразились друг с другом и оба погибли. Но не смерть отца и братьев была так тяжела Антигоне, нет, страшнее была несправедливость. Креонт, ставший царём Фив, велел похоронить Этеокла со всеми почестями, а тело Полиника было брошено непогребённым, потому что Креонт считал его злодеем и нечестивцем. Как же можно так относиться к мёртвым? Они тоже требуют уважения. Как же греческие обычаи? Разве можно их нарушать? Как может сестра стерпеть такое надругательство над братом? Их две сестры – Исмена и Антигона. Но Исмена боится, она не решается ослушаться приказа царя, и Антигона одна совершает над братом символический обряд погребения – присыпает его землёй. Стражник, видя это, хватает девушку и ведёт к царю. Креонт разгневан: нарушена его воля, поэтому Антигону ждёт смерть.

Когда красота и ужас трагедии Софокла пленили маленькую Ксению, она уже не замечала ничего: ни неестественных движений доморощенных актёров, ни фальшивых интонаций, ни тихо уходящих зрителей… Театр захватил её воображение целиком.

После этого девочка снова перечитала любимые древнегреческие мифы и легенды, известные ей с семи лет по книге Николая Куна, потом, уже позже, взялась за словари, энциклопедии, пьесы древних авторов. Что-то было в домашней библиотеке, тщательно собираемой родителями, что-то она брала в школьной и центральной городской библиотеке, вызывая удивление тётенек, которые там работали.

И вот девочка выросла. Ей тридцать шесть, она кандидат культурологии, муж тоже преподаватель, ведёт у студентов латынь и древнегреческий язык. На этой архаичной почве они когда-то и познакомились. На какой-то конференции Евгений приятно удивил её глубокими познаниями в своей области. Раньше она считала всех антиков занудами, но этот, пусть и немного занудный, молодой человек понравился ей увлечённостью, азартом, с каким он отвечал на вопросы и боролся с оппонентом, довольно резко выражавшим своё неприятие его доклада. Оказалось, что этот странный товарищ был его начальником, заведующим кафедрой. Такое бывает: пожилой завкаф сразу почувствовал в Евгении угрозу, когда тот появился в коллективе: слишком уж умён и самостоятелен, никакого пиетета к его персоне, такой может далеко пойти, а кресло заведующего всего одно…

Поддаваясь внезапному порыву, Ксения после окончания работы секции древних языков и культур подошла к Евгению и сказала: «Мне ваш доклад понравился, он очень интересный, – и, помолчав, добавила: – Вы так хорошо парировали нападки на вас… Я с таким никогда ещё не сталкивалась. Откуда такие страсти?» И Евгений ей всё рассказал. Ему было лестно, что симпатичная коллега похвалила его. Разговаривая, они дошли до буфета, потому что ноги сами несли туда проголодавшихся, взяли печёночные котлеты, винегрет, хлеб и чай, сели за один столик и увлечённо проговорили ещё с полчаса. А потом как-то само собой всё сложилось: он её проводил до дома, а в последующие дни встречал у аудиторий, делал комплименты, дарил цветы…

Ксении нравились только умные мужчины. Внешность была почти неважна. То есть мужчина мог быть маленького роста, лысый, некрасивый, но если он был знатоком, мастером своего дела, если в его глазах загорались огоньки, когда он с упоением говорил о своём любимом детище, то казался красивым, порой даже прекрасным. И всё-таки внешность была важна, ведь то, что было внутри, всегда находило возможность выйти наружу, пробиться в интонациях, свете взгляда, мимике, жестах, тембре голоса, посадке головы, осанке и всяких мелочах, которые Ксения научилась подмечать ещё с детства.

Евгений был умным, у них оказалось много общих интересов, тем для разговоров, даже ценности в основном совпали. Ещё не полюбив Евгения, Ксения уже почувствовала духовное родство, незримую общность, и однажды совсем не удивилась мелькнувшей мысли: «Из него выйдет хороший муж». И всё-таки удивилась: «Значит, пора выходить замуж?»

Ей ещё не было тридцати, когда они познакомились, а она когда-то планировала обзавестись семьёй после того, как минет первая молодость. Кто-то из старших родственниц однажды в сердцах сказал ей: «Ксенька, не выходи замуж. Ну их, мужиков, к чёрту. Или уж выходи совсем поздно, когда надоест быть одной». И она ценила свою свободу и не торопилась с замужеством, хотя предложения были.

Смешно вспомнить: ей было двадцать пять, когда на улице к ней пристал один молодой грузин. Он был хорош собой, и высок ростом, и осанист, и горделив, и говорил так, будто имел на это право: «Сколько тебе лет? Двадцать пять? Многовато, ну ладно, ты мне сразу понравилась, хочу русскую жену, только ты уйдёшь с работы, мне нужно, чтобы жена всегда была дома. Где работаешь? В институте? Я сразу понял, что ты умная. Это хорошо. Свадьбу сыграем в моём ресторане, человек двести будет. Ты куда идёшь? В архив?! Зачем? Материалы искать? Я тебя подожду. Долго будешь? Всё равно подожду».

Ксения сразу почувствовала в нём много грубой мужской силы, силы зверя, и испугалась этого, вот почему на вопросы отвечала негромко, осторожно, спокойно и доброжелательно, чтобы приставший к ней самец решил, что добыча уже его. В архиве вместо часа она провела столько, сколько смогла высидеть. Уже кружилась голова от напряжения и усталости, а под ложечкой сосало и от голода, и от страха. Выйдя из архива, Ксения с опаской огляделась по сторонам – никого не было. «Слава тебе, господи!» – подумала она, но всю дорогу до дома шла сама не своя. Продолжения, по счастью не было, так как больше они не встречались.

Был и другой персонаж. Однажды отмечали юбилей кафедры – пятнадцать лет со дня создания, все коллеги сбросились, организовали стол, но сначала их запечатлел на память приглашённый фотограф – сидя, стоя, в обнимку, смеющихся, даже толкнувшего речь заведующего долго снимал. Обещал фотографии через день: работы у него много. Принёс толстую пачку – все столпились, разбирая свои экземпляры, обсуждая, какие можно поместить на стенде в коридоре рядом с дверью кафедры, и Ксения вдруг почувствовала на себе взгляд фотографа. Она даже не посмотрела в его сторону: этот субъект был ей совсем не интересен.

Но это было ещё не всё: когда она вышла из дверей главного входа и стала спускаться по широкому крыльцу, её ждал сюрприз: из рядом припаркованной машины вылез дядечка фотограф с цветами и, широко улыбаясь, направился к ней. Ксения даже остановилась на ступеньке: как это неприятно, неловко, и о чём с ним говорить… Но пришлось выдавить из себя любезную улыбку, подойти с удивлённым видом, выслушать тираду о том, как он печатал снимки и не мог наглядеться на неё, так резко выделяющуюся среди коллег своей одухотворённостью и красотой. Какая-то струнка в душе Ксении, конечно, была затронута, женщина почти всегда бывает польщена, когда её выделяют среди других, но такой ухажёр ей совсем не был нужен, и она, перехватив инициативу, произнесла: «Я вам очень благодарна за внимание, цветы отнесу на кафедру. Но прошу вас… Не приезжайте больше, не ищите меня, моё сердце несвободно». Не слушая бормотаний фотографа, Ксения повернулась и пошла обратно на кафедру. Нести цветы домой означало принять ухаживания, так что букет роз остался в общественной вазе. И опять пришлось ждать, чтобы не столкнуться с воздыхателем. Хорошо, что недолго: из окна коридора она увидела, как машина незадачливого поклонника уехала.

Ксения не разбиралась в машинах, но это была «Волга». Когда в её детстве машин на улицах было маловато, а их марок ещё меньше, она научилась отличать только «Волгу» от «Запорожца». Это обстоятельство потом сильно удивляло её подруг и приятельниц, которые хорошо знали множество марок «скакунов», потому что это было мерилом успешности мужчин, знаком или бедности, или обеспеченности, или даже богатства. Ксению данный предмет совсем не интересовал, потому что ей был нужен не богатый, а умный и интересный мужчина.

Был ещё случай, уже в Петербурге. Младшая сестра поступила в Горный институт и жила в общежитии. Когда Ксения приехала туда в командировку на конференцию, то первым делом стала отыскивать свою Аню. Адрес она знала, но среди нескольких одинаковых высоток не сразу нашла нужный корпус. Дежурному на вахте пришлось объяснять цель визита и показывать паспорт, потом искать коменданта, так как самой найти комнату сестры в лабиринте общежития, не зная даже номера, не представлялось возможным. У них тогда ещё не было мобильных телефонов, и связаться с человеком было сложнее, чем сейчас. Комендант принял Ксению радушно, задавал разные вопросы, хвалил Аню, предлагал чай, и Ксении не без труда удалось заставить его объяснить, где живёт сестра.

В лифте ехали одни негры, высокие, иссиня-чёрные, они нависали над Ксенией и с детским любопытством её разглядывали. «Однако…» – подумала девушка. На тринадцатом этаже она вышла, после пары попыток нашла нужный коридор, дверь – наконец-то! Сёстры обнялись, чуть не расплакались, были очень рады видеть друг друга. Обстановка в комнате, правда, была неуютная: беспорядок, тяжёлый запах, а две девушки-соседки бросали на них косые взгляды. Ксения подумала, что Ане, её нежной сестрёнке, нелегко здесь находиться. Но Аня пока держалась.

Ксения, пока шла конференция, каждый день приезжала в гости к сестре, всегда с подарками, сладостями для всех. Одна из соседок сестры была какой-то восточной девицей, ходила в длинном грязном халате, а второй такой же грязный висел в шкафу, оба никогда не стирались, только менялись через месяц. Понятно, почему в комнате так пахло. Как преподаватель, Ксения не смогла удержаться и прочитала нотацию второй девице, на которую пожаловалась Аня: та стала водить к себе парня и жила с ним прямо при всех в одной комнате, что очень коробило Аню. Девица сидела со злым лицом, но в целом молча и терпеливо выслушала наставления и порицания Ксении, пару раз пыталась перевести разговор на Аню, которая, по её мнению, тоже неправильно себя вела. Хотя Ксения села рядом с любвеобильной девицей на её многоопытную кровать и говорила тихим, увещевающим голосом, по отторжению слушательницы поняла, что затея не удалась. «По крайней мере, я попыталась, – подумала Ксения. – Бедная Анька…»

Аня вышла провожать сестру и шепнула ей: «Больше не приходи сюда. Девки и так разозлились, да ещё комендант меня каждый день спрашивает о тебе, запал на тебя, точно. Сказал, пусть, мол, твоя сестра не подумает, что я бедный человек. У меня много всего есть. А я сказала ему, что сестра скоро уедет, и вообще, она наукой занимается, и ей нравятся совсем другие мужчины». Ксения рассмеялась. Потом они с Аней встречались у метро, гуляли, ходили в кино, Ксения купила ей косметику и ещё что-то по мелочам, а потом действительно уехала.

Когда женское естество в Ксении ещё не проснулось, она как-то плыла на теплоходе к маминым родственникам. Было ей, наверное, уже пятнадцать, так как грудь заметно округлилась, появилась особенная, «щенячья», гладкость и плавность форм, хотя в целом она ещё оставалась угловатым наивным подростком. Как бывают хороши щенки, взрослеющие не по дням, а по часам, с круглыми умильными мордами, слишком большими лапами, дурашливые, любящие людей, прекрасно-неуклюжие, так же хороша была в юности и Ксения. Наивность и чистота украшали её лицо с очень белой кожей, светлые вьющиеся волосы обрамляли его так, как этого не сделал бы лучший художник, длинные тонкие руки и ноги придавали фигуре хрупкость и контрастировали с отяжелевшей грудью.

Эти редкие поездки на теплоходе были, однако, очень привычными, ведь Ксения ещё с детства ездила к бабушке с дедушкой, с восьми лет уже одна путешествовала. В первый раз поездка была не самой приятной: мама дала ей немного денег, велела ходить в ресторан на завтрак, обед и ужин и каждый раз тратить не больше рубля, чтобы хватило на весь путь. Ксения маленькая уже умела считать, но от страха, что ей не хватит денег, каждый раз заказывала только копеечный салат из огурцов со сметаной, брала хлеб и ела. Так, полуголодная и испуганная, она добралась до своих старичков, а уж те окружили её заботой и лаской и закармливали чем только могли.

Теперь же, в пятнадцать лет, Ксения чувствовала себя совершенно уверенной, знающей жизнь (что мало соответствовало действительности), она подолгу стояла на палубе и без конца рассматривала воду, бурлящую у парохода и спокойную поодаль, высокие берега с могучими лесами, небо, птиц, круживших вдали. Это было такое умиротворяющее зрелище, что она как бы спала с открытыми глазами, ни о чём не думала, но грезила и была счастлива.

И вдруг почувствовала, как что-то чужое вторглось в этот прекрасный мир. Справа от неё нарисовался какой-то человечек. Был он маленький, одетый в халат и тюбетейку, возраст его Ксеня не смогла определить, да и незнакомы ей были восточные люди с коричневыми лицами. Он и по-русски-то неважно говорил, причитал что-то. Ей бы сразу уйти, но ведь он тоже пассажир, имеет право стоять у перил. И только когда Ксеня разобрала, что восточный человек говорит что-то вроде: денег у меня много, на базаре я овощами-фруктами торгую, на сорок тысяч товару продал, ты такая красавица, хочешь быть моей женой, все деньги будут твои – её будто ударило что-то, и она так поспешно ушла, что чуть не подвернула ногу. Это было настолько оскорбительно, пошло, грязно… Девочка задыхалась от отвращения. Прогулки по палубе совершала теперь с осторожностью, часто оглядывалась, чтобы вовремя удалиться, если субъект снова посмеет к ней подойти.

В то время её мама получала сто сорок рублей в месяц, на них жили втроём с сестрой, но так дружно, весело, что нехватки денег почти не ощущали. Мама умела экономить, хорошо готовила, почти из ничего у неё получались вкусные кушанья, она даже умудрялась откладывать деньги, чтобы иногда порадовать своих дочерей покупкой нового платья, блузки или юбки. То-то была радость!

Сорок тысяч была сумма непонятная, огромная. Ксения в детстве и юности о деньгах не думала, это ей было совсем неинтересно, более того, деньги она считала злом и всегда высказывалась о них презрительно. Попытка купить её за деньги стала настоящим ударом, это было такое же кощунство, как не предать тело Полиника земле. Наивная девочка, идеалистка до мозга костей, она вдруг столкнулась лицом к лицу с реальностью, которая показалась ей омерзительной.

Чувство гадливости прошло только тогда, когда Ксеня наконец приехала к бабушке с дедушкой. Добродушные старики любили свою внучку, с ними было просто и спокойно. Ксеня помогала бабушке лепить вареники с творогом и ягодами, немного возилась в огороде, с дедушкой ездила рыбачить, а потом с удовольствием ела пойманную рыбу, с соседскими девчонками ходила в лес по грибы, и там, в лесу, было так хорошо… Зелень бесчисленных оттенков, мелкие цветочки и высокие зонтичные растения, травы, муравейники, зазывно торчащие мухоморы, которые она пару раз пинала, пока ей не объяснили, что лесное зверьё их ест как лекарство.

Тут была тишина, состоящая из множества тихих звуков: шелеста листьев, неопределённых шорохов, свиста ветра, голосов птиц, каких-то скрипов. И эта тишина была для Ксении прекраснейшей музыкой, и часто она забывала, кто она, зачем здесь, что делает, а просто стояла и слушала. Девчонки всегда теряли её и начинали кричать: «Ау-у! Ксенька, ау-у!» Тогда она как бы просыпалась, сбрасывала с себя остатки оцепенения, кричала в ответ: «Я здесь!» – и бросалась догонять летних подружек.

Об этом теперь редко вспоминалось, когда Ксения стала взрослой. Но ведь тогда она была счастлива, а потом почему-то утратила эту способность быть счастливой просто так – оттого что солнце, небо и облака, деревья и птицы, идёшь, дышишь и радуешься движению, и дыханию, и природе.

Исчезла простота и наивность детства, идеализм юности, жизнь стала вроде бы понятнее, но из неё пропала красота, которая каждый день удивляла маленькую Ксеню. А когда долго не любишь, не восхищаешься, не радуешься, то жить очень трудно.

Вот Ксении тридцать шесть лет, она восемь лет замужем, у них с Евгением есть сын, пятилетний мальчишка, которого они так хотели, в котором муж души не чает и которого Ксения, как ей кажется, совсем не любит. Она его любила младенцем, пока ему не исполнилось два года, пока Валерик был совсем маленьким и беспомощным, пока он хватался за её ноги и ревел, чтобы она не уходила. А потом ребёнок стал более самостоятельным, каким-то крепким косолапым мужичком, у них с папой появились свои дела, свои слова, и Ксения стала чувствовать себя порой совсем чужой и ненужной. Это мелькало иногда долю секунды, удивляло и забывалось, а потом странное ощущение стало повторяться чаще, задерживаться и пугать. Но Ксения держала его в себе, боролась с ним, анализировала и никому о нём не говорила, потому что ведь стыдно признаться в том, что разлюбила мужа и, главное, ребёнка.

А может, она их и не разлюбила, а просто осталась головной девочкой, слишком много рефлексировала, слишком многого ждала, а постоянный самоанализ может быть ой какой разрушительной силой.

Настроение у неё стало портиться, порой слёзы лились как будто не из-за чего, случались и истерики, и тогда уже Евгений обратил внимание на то, что с его любимой женой что-то происходит. Она уходила от разговора, отнекивалась, а потом разозлилась и выпалила всё, что у неё наболело на сердце. Хорошо, что Валерка был ещё в садике и не слышал, как кричала его мама: «Я больше тебя не люблю! Ты мне противен! Ты мне осточертел!»

У Евгения будто земля разверзлась под ногами – так неожиданно и страшно это прозвучало. «Ксеничка, дорогая, за что? Что я не так сделал?» – он лепетал что-то совсем беспомощно, по-детски, и Ксения, накричавшись и выдохнувшись, почувствовала жалость к этому ни в чём не повинному человеку. Ну в чём он виноват? В том, что не сумел удержать её любовь? В том, что оказался обыкновенным мужчиной? В том, что старался во всём ей угодить? В том, что так любит их сына?

Ксения тогда начала свою исповедь: что она чувствует, что пропало из её сердца, как было раньше и как обстоит теперь. Она сказала, что давно уже не любит, что ей тяжело жить без любви, что семейная жизнь и любовь не одно и то же, что она порой еле терпит его в постели, что ей хочется жить одной, только вот это невозможно, потому что есть сын. Пришлось и про сына сказать, что она не чувствует к нему любви, той, прежней любви, что была, точно была, когда он родился. И что теперь делать?

Для Евгения услышанное было потрясением, он сначала никак не мог поверить услышанному, думал, что это просто плохое настроение, очередная истерика, но чем спокойнее и отрешённее Ксения говорила, тем яснее становилось: нет, это не выдумка, так она в самом деле чувствует.

Они сидели на кухне, рядом с кухонным столом, на кухонных табуретках, где всё было таким обыденным, привычным, как манная каша и чай, сидели, уронив руки, опустив головы, подавленные. «Пора идти за Валеркой, – сказал Евгений. – Мы обязательно что-нибудь придумаем».

Испытывая стыд и вину перед семьёй, Ксения несколько дней была подчёркнуто внимательной к своим мужчинам, старалась их вкуснее накормить, развеселить, покупала дорогие игрушки сыну, а в глазах Евгения читала вопрос: «Как ты?»

В детском саду была какая-то повальная инфекция, и Валерка на неделю попал в детскую инфекционную больницу. У супругов начались постоянные разговоры по душам, Ксения не сдерживалась – кричала, обвиняла, плакала. Смотреть фильмы о любви она не могла: душили слёзы. Читать книги о любви не могла: начинало болеть сердце. Самочувствие ухудшилось. Терапевт поставил диагноз «гипертония», пришлось пить таблетки.

Однажды Ксения с утра отвела две пары в одном корпусе института, потом ехала на автобусе в другой корпус, и всё боялась опоздать, и всё равно опоздала, потому что промежуток между парами был небольшой, пообедать она не успела, впопыхах подбежала к раздевалке, сдала пальто, зашла в лифт и почувствовала дурноту. Очнулась уже на полу около лифта. Как она вышла, не помнила. Увидела над собой лицо мужа – он её встречал, так как его занятия уже прошли. «Как хорошо, что он такой внимательный», – подумала Ксения. Губы у неё с трудом шевелились, онемели. Евгений отвёз её на первый этаж, довёл-доволок до медпункта, там Ксению уложили на кушетку, померили давление, на вопросы она ответить толком не могла, тогда вызвали скорую помощь.

Хорошо, что больница оказалась рядом, что не прошло и часа после обморока, как ей уже поставили капельницу, что лечащим врачом оказался сын известного врача и преподавателя, знакомого Евгения. Провели полную диагностику, обнаружили патологию сосудов в левом полушарии и в шее, нарушение кровотока, но пролечили как надо, и через две недели Ксения почти полностью восстановилась: хорошо говорила, ходила, не пошатываясь, только с памятью были некоторые проблемы. При прощании врач сказал ей: «У вас был микроинсульт, хотя об этом в выписке не сказано. Вы ещё молоды, но дальше будет хуже, поэтому берегите себя, вовремя обследуйтесь и выполняйте все предписания».

После этого в жизни Ксении наступило странное затишье: она, обычно такая увлечённая, бойкая, страстная, как-то осторожно, почти равнодушно проводила занятия, как будто со стороны смотрела на всё, прислушивалась к себе. Но подошёл Новый год, и ёлки, утренники, мишура, игрушки, праздничная атмосфера немного развлекли её.

Однако вскоре начались головокружения. Дневной стационар почему-то был закрыт, а кавинтон нужно было капать, и Евгений среди студентов-медиков нашёл одну девушку, которая согласилась ставить капельницы на дому. Она приносила с собой стойку, а системы и лекарства уже были куплены. Под капельницей Ксения лежала больше часа, медичка сидела рядом, и они болтали, чтобы не было скучно.

Девушка вскоре разговорилась и поведала о себе драматичную историю. Она раньше работала в больнице хирургической сестрой, влюбилась в хирурга, они стали жить вместе, а потом он умер у неё на руках от остановки сердца – ещё совсем молодой мужчина, около сорока лет. Почему-то не выдержало оно, сердце, и ничто не помогло: никакие уколы, никакой массаж, никакое искусственное дыхание. Было ночное дежурство, и вот. Рассказывала студентка об этом внешне спокойно, но дыхание у неё сбивалось, и Ксения почувствовала острую жалость к этой девочке. «А потом, – сказала она, – я выпила сто таблеток финоптина, потому что не хотела жить. Но меня откачали. И теперь я живу».

Десять дней прошло, десять капельниц было поставлено, Ксении стало лучше, голова больше не кружилась. А тоска наваливалась всё сильнее, плечи опускались, ничто не радовало. Домашние заботы стали казаться отвратительными. Евгений теперь всё примечал и ломал голову: что же такое придумать, как помочь жене, как вернуть былые чувства или хотя бы оживить их? И однажды ночью, в половине первого, когда они оба не спали, зато в соседней комнате посапывал сын, Евгений негромко спросил: «А что если тебе пообщаться с другими мужчинами?» – «С другими мужчинами? Что ты имеешь в виду?» – «Есть сайты знакомств, можно туда написать от имени нас обоих, а общаться будешь ты одна».