125 RUS

Я подобрал губную гармошку и со всей силы выдохнул внутрь. И появился звук. Мой рот за всю жизнь не произнес ни единого слова, но я могу прибегнуть к другим средствам, чтобы выразиться.

В моих недавних сновидениях Марина – маяк далеко оставленной земли – приходит ко мне и рассказывает о том, что залив на первый взгляд мелкий, а на самом деле там ох как глубоко. О том, как холодна вода там, внизу. То вовсе и не Марина, а утонувшая дочка графа Де-Фриза. «Марина» переводится как «морская» – какие же примитивные параллели меня окружают и преследуют. Но параллели эти надо развивать, устанавливать напротив друг друга два зеркала и томиться неизвестностью: что же можно будет увидеть в зеркальном коридоре? Например, лицо Марины, которое я тысячу раз держал в своих ладонях, тысячу раз целовал – во сне оно, белое и распухшее от долгого пребывания в воде, было изъедено рыбами. Морские чудовища не вернут обратно Корнелиусу Де-Фризу дочку: там было не так мелко, как все привыкли считать.

Я был так же неповоротлив и обглодан прожорливыми рыбами, когда вспоминал о ней. Наверное, многое хотелось бы сделать и многое сделалось бы, имей я хоть капельку веры в благоприятный исход. Но есть слова, которые не хочется употреблять из-за их вычурности: «любовь», например. Любовь, превозносимая поэтами, раскладываемая на компоненты нежности и уважения, любовь кровососущая – я не верил в нее и не смог бы поверить даже ради драгоценного восхищенного взгляда Марины. Мне никогда не удавалось сделать что-то хорошее для нее, не получалось написать курчавыми завитушками, красными чернилами: «Марина, я тебя люблю».

И по сию пору я бессилен, и ветер, дующий с моря, уносит мои к ней письма со стола на пол. И я обречен страдать, мучиться, курить среди ночи, выпуская дым в окно с видом на Амурский залив – но, к счастью, на этот раз в одиночестве. Никого я тревожить не стану, покой не нарушу.

Глава 6

«Е» – Емар

…Вспоминали счастливые времена студенчества, когда гурьбой ходили в туристические походы по Краю, пели под гитару у костра, кормили комаров и жарились дикарями на песочке бухты Емар, которую называли Юмора, в отличие от Шаморы или бухты Фельдгаузена…

    (Каринберг В. К. «Город на полуострове
    Муравьева-Амурского»)

…Теперь Кристина жила ожиданием Валеркиных каникул. О лете буквально грезила. Так и мечтала, как они вдвоем поедут отдыхать куда-нибудь на Шамору, или в бухту «Три поросенка», или на Емар, в простонародье Юмора – шикарные пляжи в бухтах Шамора и Юмора, наследие японского пребывания в Приморье…

    (Туренко Т. В. «Когда меня ты позовешь»)

Сегодня ночью убили Миру.

Или не Миру. Согласитесь, когда кого-то убивают за стенкой вашего гостиничного номера, вы волей-неволей вспоминаете события последних криминальных хроник по телевидению или недавно прочитанный детектив. А я за последние дни столько наслушался о том, что, равно как Карфаген должен быть разрушен, Мира должна быть убита, что меня даже не особо впечатлили снующие туда-сюда по коридорам врачи, люди в форме и перепуганные китайцы, высунувшие головы из своих номеров, привлеченные шумом.

Говоря откровенно, я даже ждал чего-то подобного. Проснулся среди ночи, разнервничался и курил в форточку, как и обещал в своей последней эпистоле Марине. Все окна были настежь открыты, вытаращены слезливыми стеклами на Амурский залив, откуда веяло холодом и потусторонним злом. Чернильное море являло себя инфернальным, многообещающим. Я курил и ждал какого-то маленького землетрясения, нечто такое, что нарушит тишину.

Время остановилось. На моих часах нет секундной стрелки, поэтому не мог в этом убедиться воочию, но отсчитывал секунды. В конце концов я услышал этот чертов хлопок. Он и нарушил тишину.

Я смог выдохнуть, силы зла отступили, море закишело волнами, моргнул дисплей мобильного телефона. Через стену от меня убили Миру. Или еще кого-то. Не требуйте от меня описания оглушительной перестрелки – сначала вообще показалось, будто в соседнем номере упала на пол тяжелая книга. «Стены из картона», – такой была моя первая мысль, не ведающая о грядущем сумбуре. Я затушил четвертый подряд окурок и лег спать.

По всем канонам жанра с утра меня разбудил оглушительный крик горничной. Спустя полчаса по коридору затопало несколько десятков ног. Представители закона заглянули и ко мне, дабы выспросить, не довелось ли ночью заметить что-то подозрительное. О да, товарищ старший лейтенант, как насчет застывшего на несколько минут океана?! Это я и попытался донести собеседнику, выписывая в воздухе шикарные кренделя пальцами и беззвучно раскрывая рот, словно рыба, хватающая пузырьки воздуха. «А, он глухонемой», – махнул на меня рукой человек в погонах. Глухонемой в моем случае приносило гораздо больше выгоды, чем просто немой. Можно сколько угодно косить под дурачка, и в данной ситуации это должно было сработать. Я приклеился к дверному глазку на добрые полчаса.

Китайцы испуганно галдели. Прокуратура и полиция обшаривали злосчастный 912 номер на предмет улик и иных интересностей. Наконец, врачи повезли прочь с постоялого двора носилки, на которых лежал хладный труп, еще вчера бывший моим соседом или соседкой. Нацепив на лицо выражение не то безумства, не то юродивости, достойное Юшки (привет, Платонов!), я выглянул в коридор.

За долю секунды мне предстали сразу два доказательства своей притянутой за уши теории. Во-первых, из-под целлофановой пленки, в которую медики завернули тело, свесилась вниз и беспомощно раскачивалась в воздухе по ходу движения носилок женская рука. Значит, то была именно соседка. Во-вторых, пленка прикрыла лишь лицо убитой, но не всю голову. Почему так вышло, я не ведаю, но скажу лишь о том, что увидел прядь спутавшихся и свалявшихся рыжих волос. Ставлю собственную жизнь на то, что это была Мира! Больше там быть некому. А мне благоразумнее всего было вернуться в свой номер и выжидать благополучного момента.

Опустившись на ковер, я взял в руки губную гармошку, которую Мира подарила Ане тысячу лет назад. Вернувшись в город, сумел почти сразу очистить инструмент от ржавчины и обнаружить выгравированную на нем надпись: «Prot?ge Anne du silence des bois»[16 - «Сберегу Анну от лесной тишины» (фр.).]. Я прикрепил гармошку рядом с давним подарком Марины мне, вторящим почти синхронно: «Сберегу Аякса от трезубца Посейдона».

Я тоже, безусловно, являюсь частью всей паутины сюжетных линий. Хотя бы на этом основании и могу заявлять, что убитую звали Мира и что это Мира из наших рассказов. Да-да, наших, потому что я уже переписал большую их часть с диктофона в тетрадь. И это значит, что моя Мира была убита прошлой ночью; я это предчувствовал, встал с кровати и выкурил несколько сигарет. Даже само море затаило дыхание, заинтригованное тем, прикончат ли нашу Миру или нет. Я влез в чужую историю, расхлебываю чужую кашу и пытаюсь при этом казаться всезнайкой. Но ведь каким-то образом, по неведомым мистическим законам, диктофон оказался именно у меня. Что же следующим мне достанется?

Библия. Книга книг.

…Я – юродивый Юшка, с расстегнутым да перекрученным воротником, хлопающий глазами и брызжущий слюной с блаженно улыбающихся уголков рта, безобидный глухонемой придурок, вышел в коридор еще раз, спустя несколько часов, прихватив резиновые перчатки.

«Помещение опечатано». Но внутри никого нет. И на этаже никого нет. Ни один новоприбывший не тащит свои пожитки на колесиках, ни один постоялец не идет заваривать лапшу в стакане. Пусть же прибой за окном вновь утихнет и даст мне проскочить незаметным. А выскочу заметным – так это же немой инвалид всего-навсего перепутал циферки и ошибся дверью, видите? Разве можно ругать за подобный проступок человека ущербного и обиженного самой природой, а тем более арестовывать его?

В номере 912 не осталось ничего. Напрасно выискивал я рыжие волоски на подушке. Напрасно двигал мебель, опасаясь порвать перчатки и наследить для гипотетической дактилоскопии. Я не нашел ничего, за что можно было бы зацепиться, из чего можно было бы развить еще более гротескные теории сопричастности всего и вся. Напоследок лишь вспомнил о теплом зимнем одеяле, которое хранилось на верхней полке шифоньера в каждом номере отеля, и только там меня наконец ожидала удача. Из недр шкафа я выудил на свет божий тяжелую Библию в строгой черной обложке. Пожалуй, для правоохранительных органов Священное Писание не представляло никакого интереса. В отличие от меня, мигом уловившего важность печатного текста и еще больше испугавшегося.

Что же скрывалось под иссиня-черным кожаным переплетом с золотым крестом посередине? Нет, никаких писем и дневников (пусть это все же остается исключительно моей прерогативой). Так что же я обнаружил, открыв великую книгу? Только буквы и строки. Такие, например: «Au commencement, Dieu crе le ciel et la terre»[17 - «В начале сотворил Бог небо и землю» (фр.). Книга Бытия, глава 1.]. Именно так, небо и землю. Затем Бог дозрел до того, чтобы сотворить благословенный город Владивосток на берегу Японского моря. И сколько женщин обитало в этом городе жарким июньским месяцем этого года? Примерно половина населения. Которые из этих женщин носят длинные рыжие волосы? Две трети вычеркиваем сразу. Наконец, которые из этих женщин владеют французским языком? Так, чтобы и Библию почитать и губные гармошки порасписывать? И пусть теперь кто попробует доказать мне, что убитую звали не Мира!..

Мои размышления прервали чьи-то незваные шаги, подходящие к двери номера 912. Сердце бешено заколотилось. Разумеется, я мигом залез под кровать и оттуда прикидывал, что поведаю сурдопереводчику в ближайшем отделении полиции. Тень неизвестного остановилась на пороге и не заходила внутрь, словно ожидала чего-то. Все смахивало на низкобюджетный фильм ужасов, я уже вообразил, как Тень или Некто проходит сквозь дверь и зловеще склоняется ко мне. Да уж, если Миру убили сегодня ночью в этой самой кровати, чего хорошего вообще ожидать от такого места? Какой черт дернул меня сюда пойти? Любопытство? Поиски истины? Это вообще смешно звучит. Я летел на самолете 10 тысяч километров, прибыл в край невиданных красот, по соседству от меня убили женщину, я тайком залез в ее опечатанную комнату и теперь кто-то жуткий пришел по мою душу – такая уж фантасмагоричная истина.

Тень исчезла. Я высунул голову из-под кровати, шестым чувством опасаясь, что сверхлегкий бесшумный невидимка, тихонько забравшийся на постель за этот краткий временной промежуток, вот-вот схватит меня за волосы и заорет в ухо: «Ага! Попался!» Но ни в комнате, ни за дверью больше никого не было. Тень ушла. Я вслушивался в ее уходящий шаг, желая успокоиться. Цок-цок, действительно уходит. Ага, каблуки! Получается, еще одна таинственная незнакомка. Знакомка. Мой бог, какой же я идиот. Кто сюда мог прийти, кроме нее?!? Какой же я настоящий юродивый болван, почему невозможно было догадаться раньше?

Каблуки достучали до холла, звякнул колокольчик, прибыл лифт. Сначала я хотел выскочить вслед за ней, догнать, порисовать слова пальцами в воздухе и отдать ее диктофон и остальные вещи. Потом представил, как нелепо это будет выглядеть, и решил оставить все как есть. Я встал, отряхнулся, пытался дышать ровно, стоя в проклятом месте и прижимая к груди французскую Библию похолодевшими руками.

Она оставила подарок. Пока я боялся и трясся под кроватью, она просунула под дверь фотографию. Старую-престарую, черно-белую с винтажной желтизной, с потрепанными углами, выцветшую от времени. На фотографии группа молодых людей расположилась возле скалы на морском берегу. Двое юношей ставят палатку, три девушки улыбаются в объектив. Парни одеты по-походному: свитера, спортивные брюки, кеды. На одной девушке, что выглядит старше остальных, летнее платье в цветок, на другой – вязаная кофта и джинсы, на третьей длинный плащ. Та, что в вязаной кофте, обнимает еще одного молодого человека, который держит в руке гитару, завернутую не в чехол, а в полиэтиленовый пакет. В общем, самый что ни на есть обычный кадр из юношеского похода. Я перевернул фото, на обратной стороне мягкогрифельным карандашом было подписано: «L’Emar – L’Humour – La Humora».

Рядом с фотографией под дверью лежал также небольшой сверток, состоящий из нескольких листов. Развернув сверток, я обомлел: японские иероглифы. Только этого не хватало для полного счастья. Я учил японский самостоятельно и мог переводить несложные тексты. Но здесь у меня не было с собой ни словаря – ничего… Великолепно, черт возьми! Для разгадки этого гротескного триллера им был нужен не кто иной, как немой полиглот. Час от часу не легче. Я покинул номер Миры, бережно сложив один трофей в другой: фото подростков и сверток с «японской грамотой» спрятал между страниц Библии. Вернувшись к своему номеру, достал было ключ, как внезапно меня вновь охватил дикий страх: что, а главное – кто уже мог побывать и в моих покоях? Какие-то странные штуки тут творились, и я не хотел возвращаться к себе, только не сейчас.

Вместо этого я спустился в подсвеченный вялым неоном бар, где Серега налил мне виски. По мере телесного опьянения разум все более и более трезвел, страх постепенно уступал место настороженности. Кто-то играет в странные игры. Потому что уже один человек мертв. Значит, игра недобрая. Немного помедлив, я показал фотографию Сергею. Он повертел ее в руках, чуток порассматривал, после чего вернул обратно.

– Да это же Юмора, – сказал бармен, протягивая мне старое измятое фото. – Это Юмора.

* * *

Бухта Юмора в лучах заходящего солнца являла собой поистине великолепное зрелище. Я забрался на крутую скалу и смотрел, как зеленые волны кидаются на острые камни и разбиваются вдребезги. По вечерам море, как всегда, походило на мятное желе. Юмора (официально «Емар») была замечательным местом для походов, все здесь так и дышало свободой.

Я дышал свободой, стоя на вершине отвесной скалы, и ветер дул мне в лицо, я закрыл глаза и вдыхал свободу во все легкие, туда, где еще есть место, свободное от детективных головоломок и сеансов психотерапии. Это место пока что вакантно, продуваемо океанским бризом, распахнуто настежь. Это ли место для сердца? Я должен всего-навсего приложить правую ладонь к губам, а потом – к сердцу: вот и вся любовь на моем языке. Плюс десять букв письменного признания. И что взамен столь незначительных трудов? Нежность, забота и ласка, песенки-стишочки, уютная совместная рутина, исключенная возможность быть белой вороной или потерять лицо.

Но я же остаюсь в стороне.

Мои любимые с детства герои асоциальные и суровые… Хиктлифф, держащий в ежовых рукавицах весь Грозовой перевал – даже к нему можно было найти подход, он не злой, он влюблен. Это обеляет его и оправдывает всю устроенную им жуть. Хитклифф стоит на горе, тяжелый взор устремлен куда-то далеко за горизонт. Хитклифф бродит по вересковым пустошам и полы плаща его развеваются на ветру…

Пожалуй, в черно-белом кино с трескающейся озвучкой Аякс стоял на вершине скалы на Емаре и сизые тучи сгущались над бедной его головой. События безумного дня не давали покоя его мыслям.

Аякс вздрогнул. Ветер усилился. Море, которое прошлой ночью неожиданно замерло, сейчас же злилось и буквально закипало – так уж эти высокие волны выглядели сверху. Кипящее мятное желе где-то там, внизу… Мятная Юмора. Старая Юмора на пожелтевшей фотографии.