Жертва Венеры

– Ты что?! Хотел стрелять в себя?! – Маше казалось, что она кричит на весь дом, а на самом деле из сведённого судорогой горла раздавался лишь слабый писк.

– Ты не знаешь, что случилось… Я погиб… Обесчещен… Лучше уж сам. – И, уткнувшись ей в плечо, он зашёлся хриплыми судорожными рыданиями.

– Митенька! Митя! Что случилось? – Она гладила его, чувствуя, как сотрясаются под ладонями плечи.

– Я в карты проиграл… огромную сумму… Восемь тысяч!

– Как?! – Маша похолодела. – Ты же не играл никогда.

– Играл… – Он всхлипнул. – Только по маленькой… И Фортуна меня жаловала. Я, почитай, завсегда выигрывал… А нынче… будто бес под руку толкал… Это конец, Машка… Я погиб. Ну зачем ты пришла?! Знаешь, как мне тяжело было на это решиться? Как страшно… А теперь сызнова… Зачем ты пришла?!

Маша вцепилась ему в плечи, всем телом прижавшись к груди:

– Митенька, нет! Это грех! Страшный! Смертный! Ты же душу навек погубишь…

Он отстранил её и поднялся. Пистолет остался лежать на полу.

– А долговая яма? Позор… Вечный позор для всей семьи… Я должен, Машка… А душа… Может, Господь простит? Ты молись за меня. Всё равно молись… Даже если другие не будут…

Голос его дрогнул, он закрыл глаза.

Маша с плачем повисла у него на шее, принялась целовать мокрые от слёз щёки:

– Митенька, миленький! Нет! Не оставляй меня! Я же без тебя пропаду! У нас же общая жизнь – пополам… Как же я без тебя?

Он распахнул глаза, и Маша задохнулась, захлебнулась в океане боли, выплеснувшейся из них.

– Маруська, прости! Я подлец! Последний из негодяев! Я забыл про вас с Фёдором… Совсем забыл… Как же ты без меня убежишь? Ну не плачь, прости дурака! Я не буду. Вот видишь – убираю пистоль. Не плачь! Обещаю, завтра ты уедешь вместе с Фёдором. Я не стану стреляться. Клянусь тебе!

Он высыпал из дула пули и протянул ей холодные чёрные кругляши.

– Видишь, я разрядил его. Не плачь! Мне дали отсрочку до середины июля. Я не оставлю тебя. Не плачь, Машка…

***

Ночь гуляла по дому, поскрипывала половицами за стеной. Где-то осторожно шуршала мышь. Лунный луч стекал по стене и собирался в маленькую лужицу на полу. Куст калины под окном шевелил ветвями, и тени от листьев в лунном свете складывались в таинственные узоры. Маша всегда гадала по ним, ей виделись то цветы, то птицы или звери, то всадник на коне, то замок с зубчатыми стенами. Но сегодня, сколько бы ни вглядывалась, тени складывались в одну и ту же картинку – могильный холм и покосившийся крест над ним.

Маша зажмуривалась, чтобы не видеть, но мираж не отпускал, вставал перед мысленным взором.

Громко с присвистом дышала рядом Парашка, где-то вдалеке лаяли собаки, будто перекликались – одна гавкнет, потом другая.

Маша не плакала. Очень хотелось поплакать, но слёз не было, будто в душе всё высушил пустынный суховей. Казалось, вместо сердца в груди чугунное пушечное ядро – огромное, тяжёлое, холодное, и стужа от него медленно, но непреклонно растекается по телу.

Она пыталась представить Фёдора, загородиться его образом, будто щитом от расходящегося из сердца льда, но перед глазами вставало только бледное лицо брата – серое, как домотканая холстина, с тусклыми, будто уже неживыми глазами.

Митя… Митенька… Братец… Единственный друг.

Сон ходит кругами на мягких кошачьих лапах, гладит пушистым хвостом по лицу. Маша проваливается в смутные видения, полусон-полуявь. И картины из прошлого видятся со стороны, будто грёзы.

…Им по пять лет.

Жаркий летний день, толпа ребятишек играет в салки.

Откуда она появилась, никто не заметил. Огромная, грязная, в клочьях свалявшейся рыжей шерсти, собака бежала, странно опустив голову, пасть её была приоткрыта, всю морду покрывали хлопья желтоватой пены. Задние лапы повиновались с трудом, поэтому бежала она медленно и неровно, забитый репьями хвост мотался из стороны в сторону, будто мочало.

– Бешеная! – вскрикнули рядом, и ребятишки с визгом бросились в разные стороны. Кому-то удалось укрыться за изгородью, кто-то залез на дерево, кто-то – на забор. Митя тоже взобрался на ограду, а у Маши никак не получалось, она карабкалась, съезжала по занозистым неструганным доскам, раздирая в кровь ладони и коленки. Митя протянул ей сверху руку, Маша уцепилась за его ладонь, но силёнок подтянуться не хватило, пальцы разжались, и она шлёпнулась в пыльный бурьян. Собака приближалась медленной вихляющейся рысцой. Тогда Маша прижалась к изгороди в надежде, что пёс пробежит мимо, не заметит. Но тот, поравнявшись, остановился и повернул в её сторону.

Сверху с грохотом скатился Митя, подхватил с земли палку и бросился к сестре.

Собака сделала пару неуверенных шагов в их сторону. Митя перехватил палку наперевес, загородив Машу.

– Пошла вон! – Голос его дрожал.

Собака замерла, словно решая, нападать или нет, и вдруг сделала неловкий прыжок в их сторону, клацнули зубы, и Митя ударил её по голове.

Она не взвизгнула, не заскулила, казалось, она вообще не почувствовала удара. Новый выпад, зубы щёлкнули возле самой Митиной руки. Маша зажмурилась.

От грохота заложило уши, и, распахнув глаза, она увидела, как собака неуклюже и словно нехотя падает на бок возле их ног. Лапы пару раз дёрнулись и замерли. Отец, отбросив ружьё, подбежал к ним, подхватил Митю на руки и прижал к себе:

– Она не укусила тебя? – В голосе его слышался страх.

… Им по семь лет.

Маша в ужасе смотрела на груду осколков, лежащих возле ног красноречивой, обличающей кучкой. Как это случилось? Как статуэтка выскользнула из пальцев? От безысходности она жалобно заскулила.

И ещё очень жалко было фигурку. Фарфоровую даму в жёлтого цвета робе с фижмами – её недавно подарила матушке их с Митей крёстная, графиня Головкина… Маша и на поставец-то полезла просто, чтобы рассмотреть даму поближе. Как же случилось, что она её уронила?..

– Кто это сделал?!

От отцовского взгляда в жилах стыла кровь, хотелось упасть замертво или превратиться в камень, только бы не слышать этого голоса, обманчиво тихого, но исполненного такого ледяного гнева, что тело затряслось в сухой икоте.

Митя загородил её собой.

– Батюшка, это я! Посмотреть хотел и уронил. Нечаянно.

Его высекли очень жестоко. Всех привели в сенной сарай и заставили смотреть на порку. Маша зажмуривалась, чтобы не видеть, но свист розог стократным эхом отдавался в ушах, и от каждого удара она вздрагивала всем телом. Смотреть, как его бьют, оказалось ещё мучительнее, чем быть избитой самой. И она не выдержала – упала к ногам отца, захлёбываясь слезами:

– Батюшка, не бейте! Это я! Я разбила фигурку!

… Им по десять лет.

– Ты кто такая? – Он был старше самое малое года на два. Сивый, конопатый с толстыми, как у арапа, губами. Губошлёп.

– А тебе что за дело? – Маша старалась не показать испуга.

Трое мальчишек медленно теснили её в сторону забора.

– Ишь ты, фря! – хмыкнул губошлёп. – Ещё чванится… Ты чего тут ходишь? Своей улицы мало?