Бойтесь данайцев, дары приносящих

Владислав Иноземцев

Весь шестьдесят первый год Владислав Иноземцев провел на полигоне.

Тогда никто не называл это место Байконуром. Все, кто был допущен, именовали его «полигоном», или «технической позицией», или, сокращенно, «ТП». А вся остальная страна и весь мир не имели права даже догадываться – и не догадывались! – откуда это русские раз за разом пуляют к звездам космическими ракетами.

Секретно было все: где производят ракеты, как они выглядят, кто их делает, на каком топливе они летают и откуда их запускают. То место, что впоследствии назовут «космодромом Байконур», от реального городка Байконур отстояло километров на четыреста. Ближайшая к полигону железнодорожная станция именовалась Тюратамом. Единственный останавливающийся тут поезд «Москва – Ташкент» стоял две минуты.

Имелся на полигоне и свой аэродром – однако самолетом сюда прилетали небожители: главные конструкторы ракет, их замы, другие видные специалисты из разных КБ, расположенных в Подлипках, Химках, Днепропетровске, Куйбышеве[1 - Ныне город Самара.], Реутове. Ну, и генералы, конечно, маршалы, члены ЦК и ВПК[2 - ВПК – Военно-промышленная комиссия.], а также космонавты. Более мелкие граждане доставлялись на техпозицию по железной дороге. Поездом возвращались сюда офицеры-отпускники или прибывали вновь назначенные лейтенанты. Эшелонами, порой в товарных вагонах, завозили солдат-срочников.

Военные тут преобладали. Официально полигон назывался НИИП?5: Научно-исследовательский полигон номер пять министерства обороны, и девять десятых его обитателей, если не девяносто девять из ста, составляли люди в погонах. Гражданские специалисты, такие как Владик, назывались прикомандированными.

Когда Владику на полигоне становилось невмоготу и имелось, что немаловажно, свободное время, с так называемой второй площадки, где он жил и трудился, до полустанка Тюратам можно было подъехать – километров тридцать на попутном самосвале или мотовозе. Одеться цивильно. Белая рубашечка, галстучек-шнурочек, полуботинки. А когда скорый ташкентский тормознет – договориться с проводником. Заскочить в поезд. Посидеть в вагоне-ресторане. Распить бутылку крымского портвейна или грузинской хванчкары. Поглазеть или, если повезет, поухаживать за какой-нибудь столичной или хотя бы ташкентской фифой. Сойти в Казалинске или даже Аральске. Прогуляться по пыльному поселку. Зайти в магазин. А потом – вернуться назад, в свой мужской монастырь попутным товарняком, на площадке или даже на крыше. Привезти соседям по общежитию или Радику Рыжову бутылку цинандали или армянского коньяку. Горячительное на полигон доставлялось исключительно контрабандой: здесь действовал сухой закон.

Поезд «Москва – Ташкент» находился под пристальным оком КГБ. Советских пассажиров особо не отслеживали, но если вдруг становилось известно, что на него взял билет иностранный гражданин, на полигоне объявлялся план «скорпион-два»: во время прохождения состава прекращались всяческие работы и объявлялся режим радиомолчания. По плану «скорпион-один», когда разведка доносила, что из Турции по направлению к Советскому Союзу отправлялся американский самолет-шпион «У?два», также следовало затаиться. А в шестьдесят первом появилась новая тревога «скорпион-три»: если над полигоном пролетал вражеский спутник-разведчик. Американские спутники-шпионы в шестьдесят первом уже летали. Советские – пока нет.

По поводу планов по соблюдению секретности местные остряки шутили, что имеется еще команда «скорпион-четыре»: когда на тюратамовских объектах появлялся лично Сергей Павлович Королев. Формально главный конструктор подлипкинского ОКБ?1 Королев для местной публики – в большинстве своем, как было уже сказано, военной – был никем. Никто, от начальника полигона полковника Захарова до рядового заправщика, не обязан был его слушаться. Но слушали – все. Когда он появлялся («Внимание! План «скорпион-четыре»!), всем вокруг будто бы скипидара в штаны наливали (по выражению шутника Радия Рыжова). Народ начинал быстрее шевелиться, яснее мыслить, точнее считать и генерировать острые идеи. Главный конструктор сам был неизменно заряжен на Дело (в самом высоком, с большой буквы, смысле) и всех вокруг заставлял крутиться и думать.

Тогда, в шестьдесят первом, никто не использовал еще, в устной и письменной речи, слова «харизма» – говорили в лучшем случае «магнетизм». Или «целеустремленность». Так вот, магнетизм, воля и упорство товарища Королева оказались такими, что их хватило, чтобы СССР первым в мире забросил полезный груз на орбиту Земли и первым отправил в космос человека. И спустя пятьдесят с лишним лет, оценивая былое, Владислав Дмитриевич Иноземцев очень хорошо понимал: когда бы не было столь устремленного к звездам главного конструктора, когда б случайно не выжил Королев в сталинской мясорубке – тогда вряд ли произошло бы одно из немногих событий, оправдывающих существование Советского Союза и весь российский двадцатый век, а именно: первый прыжок к звездам.

Владику повезло быть рядом с Королевым в бункере, когда в космос запускали Юру Самого Первого. В тот момент он понял, что ни в коем случае не согласился бы поменяться с космонавтом местами. Ни за какую славу и деньги. В крохотной капсуле взгромоздиться на вершину гигантской сигары, заполненной почти тремястами тысячами литров взрывчатой смеси… По сути, заменить собой БЧ – боевую часть ракеты, проще говоря, ядерную бомбу. Подняться на высоту десятиэтажного дома, скорчиться в кабине, откуда ни шиша не видно, а потом дать кому-то постороннему подорвать под собой тонны горючего вещества… А после нестись непонятно куда, кувыркаясь, в абсолютно безвоздушном, враждебном пространстве… И, главное, ни на что не мочь повлиять, ничего не умея поделать, ничем не управляя… Бр-р?р?р…

По радио он слышал потом и в газетах и журналах читал (никакого телевидения на полигоне не было) бравурные рапорты о том, что «советская техника сработала отлично, все системы корабля действовали, как часы». Владик, в отличие от обычных жителей Страны Советов и мировой общественности, знал, что из шести полетов, предшествовавших запуску «Востока», только два были полностью успешными. И только в четырех подопытные собачки вернулись на Землю живыми-здоровыми.

Владик еще в ходе полета Юры Самого Первого, в бункере, первым высчитал, что космонавта закинули над планетой на восемьдесят километров выше, чем планировалось. И, значит, если бы тормозные двигатели вдруг не сработали, то человек никогда не возвратился бы домой. Через десять суток у него кончился бы воздух, он умер бы от удушья, а корабль с мертвым телом носился бы у всех над головами еще в течение двух-трех лет.

Спустя пару месяцев после полета Юры Первого до Владика, как до одного из разработчиков корабля «Восток», довели совершенно секретный отчет первого космонавта о полете. Владик читал его (в особом отделе, под роспись) и хорошо понимал, что были моменты, когда жизнь космонавта висела на волоске. Например, когда приборный отсек не отделился, как планировалось, от спускаемого аппарата, и в течение десяти минут, пока не сгорели специальные текстильные ленты, пилот кувыркался в своей капсуле, не понимая, что происходит и что с ним дальше будет. Или когда при посадке не открылся клапан, подающий в скафандр воздух.

Однако, на удачу Королева, Юры Первого и Никиты Сергеевича Хрущева, все обошлось. Бог и судьба в очередной раз охранили Россию. Счастье, охватившее россиян, было тогда безмерным. А Владик с Радием на полигоне попросту банально напились. Юра Самый Первый полетел в среду, и до следующего понедельника всем объявили, гласно или негласно, выходной. А спирт начальство выписывало по норме: чайник на человека.

Но то был один из немногих праздников или хотя бы выходных. Обычно все время занимала работа. Потом, много позже, вспоминая тот свой год, проведенный на космодроме, Иноземцев уподоблял его для себя монашескому постригу. В самом деле: как братия, они жили исключительно мужским коллективом. Существовали скудно: он, к примеру, обитал в комнате на пятерых, с удобствами в конце коридора, с водой для умывания, подающейся по расписанию, и мытьем раз в неделю в бане (или, летом, в Сыр-Дарье). Питались они погано. Трудились, как положено братии, днем и ночью. Правда, не молились – но мечтали о звездах. А первого человека забросили в космос во время Светлой Седмицы – об этом он, комсомолец, впрочем, узнал совершенно случайно, из письма своей бабушки Ксении Илларионовны, которая старорежимно поздравляла его с Пасхой. Пасха, оказывается, тогда, в шестьдесят первом, случилась девятого апреля. Юра Самый Первый полетел как раз в среду пасхальной недели.

Потом Владика не раз поражало задним числом, как могла сочетаться тогда полнейшая убогость быта – и его самого, и большинства советских людей – с устремленностью к звездам и тем, что они стали первыми. В те времена рассказывали анекдот: корреспондент звонит домой Гагарину, трубку берет дочка. Журналист спрашивает: «Можно ли поговорить с Юрием Алексеевичем?» Дочурка отвечает: «Папа находится на околоземной орбите, опустится в одиннадцать часов». «А мама?» – продолжает настойчивый щелкопер. «А она пошла в магазин за маслом, там очередь, поэтому, когда вернется, я сказать не могу».

Анекдот – анекдотом, но другой, самый что ни на есть реальный случай из советской жизни тоже поразил Иноземцева. В тот день, когда Юра Самый Первый стартовал, его отец отправился в соседнюю деревню, подработать. Подшабашить, как тогда выражались. (Был отец плотником, и, говорят, неплохим.) Разумеется, о том, что Юра готовится в космонавты, отец не знал. О том, что он полетит и когда, – не ведал. А тут – случается вдруг такой всесоюзный или даже всемирный бемц. Местное начальство получает строжайший приказ: всю семью героя немедленно доставить в Москву для дальнейшего чествования. Хватились отца героя, звонят в сельсовет: мы немедленно вышлем за ним машину. Там смеются: машина не пройдет, даже «газик»: весна, распутица. «Тогда у военных возьмем бронемашину!» – «Не надо, – отвечает отец героя, – я пешком дойду, или лошадь мне дадут, доеду». Вот и получалось: дорогу в космос (как претенциозно восклицали журналисты) советские люди прокладывали, а обычных дорог в стране была явная нехватка.

Так и на полигоне. В паре километров от ракеты, стартовавшей в космос, они жили в общаге, больше похожей на барак. Притом Владик монахом не был, никаких обетов не давал и постриг не принимал. И был здоровым двадцатишестилетним парнем, который страшно скучал по Москве (к которой успел привязаться), по годовалому сыну и даже по жене. Последнее было, возможно, странным, потому что Галя ушла от него и вот уже год как жила с другим. Да Иноземцев и сам крутил роман на стороне, с болгаркой Марией. Но поди ж ты. Именно жена Галя являлась ему на полигоне во снах. Именно о ней, а не о Марии чаще вспоминалось ему наяву. Да еще, как назло, его счастливый соперник, генерал Провотворов, привозил на полигон для запуска Юру Первого и его коллег. Ходил в форме, блистал золотом погон, крутился рядом с Королевым и другими главными конструкторами, а столкнувшись с Владиком в бункере, сделал вид, что не признает его.

Тогда Иноземцев написал Галине письмо. Он постарался сделать его сдержанным и мужественным, но чтобы в духе современного американского прогрессивного автора Хемингуэя в подтексте проступила не изжитая еще любовь к ней и, конечно, к сыну. Адреса, где нынче супруга проживала, Владик не ведал. Знал лишь – в доме правительства, у Большого Каменного моста, в квартире генерала Провотворова. Наверное, письмо дошло бы – к корреспонденции, направленной в столь важный дом, почта относилась с особым пиететом. Однако зачем компрометировать Галю (и себя) перед соперником? На счастье, Иноземцеву было известно место работы супруги – в одном «ящике» служили. В открытых документах ОКБ?1 (где верховодил Сергей Павлович Королев) именовалось: п/я (почтовый ящик) 651. Туда брошенный муж и адресовал свою корреспонденцию. Зная, что ее прочтут как минимум два цензора – особист на полигоне плюс секретчик в первом отделе в ОКБ, – он постарался ненароком не выдать в своем послании ни единой военной или государственной тайны, к каковым, конечно, относилась та географическая точка, где он находится, то, чем он занимается, и даже климат и погода в местах его пребывания. Поэтому задача перед Владиком стояла сложная и даже опасная. Но недаром он в школе пятерки по сочинениям получал и даже на вступительном экзамене в авиационный «отлично» схлопотал. Его учительница литературы, из ссыльных, им бы гордилась.

«Дорогая Галя, – начал он, – я рад приветствовать тебя и нашего сына из далеких-предалеких краев нашей родины, раскинувшихся в Энской области, на берегу полноводной Энской реки, возле города Энска. – На полигоне особистами, как правило, служили молодые ребята, вряд ли они будут возражать против его незатейливой иронии, может, и сами посмеются. – Заняты мы тут важным и интересным делом, – продолжал он, – какие-то отголоски его ты даже слышишь, но рассказывать я тебе о нем не могу. Лучше расскажи ты мне: как Москва? Что нового появилось в нашей столице? Ходишь ли ты купаться в новый бассейн «Москва» – он ведь совсем рядом от твоего нынешнего местожительства? Построен ли уже Дворец съездов в Кремле? А будущий кинотеатр «Россия» на Пушкинской площади? Да, темпы, с которыми вырастают новые здания, сооружения и кварталы, поистине поражают. Удалось ли замкнуть кольцевую дорогу вокруг столицы? Я тут, кстати, читал журнал «Смена» о перспективах развития нашего любимого города, и, представляешь, оказывается, принято решение построить в Фили-Давыдково гигантскую Страну Чудес для развлечения детишек – надеюсь, мы с нашим сыном туда скоро выберемся. И еще, пишут, собираются соединить монорельсовыми дорогами все аэропорты Москвы – Шереметьевский, Внуковский и строящийся Домодедовский – с центром нашего города. Впрочем, довольно странно, что я тебе рассказываю новости о лучшем городе Земли. Это только еще раз доказывает, как я по нему соскучился. Напиши, пожалуйста, как у вас дела? Что нового ставит «Современник»? Театр Сатиры? Удалось ли тебе наконец увидеть в Большом Плисецкую? Я думаю, в нынешних условиях у тебя появилось гораздо больше возможностей, чтобы доставать дефицитные театральные билеты. – Последняя фраза представляла собой явный экивок в сторону чрезвычайных потенциалов генерала Провотворова, с коим сожительствовала Галя. – Впрочем, скажи мне лучше, как наш сын? Сколько у него уже выросло зубиков? Насколько уверенно он передвигается по земле? Не ставит ли себе синяки и шишки? Гуляешь ли ты с ним? В каких местах конкретно? Читаешь ли ему книжки? Что ты читаешь сама? К нам тут приехал недавний «маевец», рассказывал, что вся Москва зачитывается новой вещью Василия Аксенова – «Звездный билет», опубликованной «Юностью». Он поведал, что по поводу этой вещи в писательских кругах был скандал, и даже главного редактора Валентина Катаева уволили. К нам в библиотеку «Юность», конечно, поступает, да только очередь на нее ужасная, на целый год растягивается. А после подобной рекламы до меня, боюсь, она не дойдет никогда. Читала ли ты эту повесть? Сможешь ли сохранить журнал до моего возвращения?»

Владик пару минут поколебался, оставить ли информацию о приезде на полигон «маевца», то есть выпускника Авиационного? И о снятии Катаева? Вроде бы темы скользкие, но, с другой стороны, почему они должны взволновать цензоров на полигоне и в ОКБ? Корреспондировать с постоянной оглядкой, что можно, что нельзя, было довольно утомительно, и Владик решил, что в следующий раз передаст послание Гале с нарочным. Ведь из ОКБ на полигон постоянно мотаются гражданские спецы – но ведь не к каждому с подобной просьбой подойдешь, не каждому доверишься – да и не всякий согласится. Теперь предстояло закончить: умно, ярко, с любовью – но сдержанно. Владик погрыз карандаш и завершил послание следующим:

«Знаешь, я почему-то часто вспоминаю, как делал тебе предложение. Как, преодолев страх и неизвестность, прыгнул к твоим ногам с парашютом, желая произвести на тебя максимально выгодное впечатление. И ведь ты согласилась – и мы с тобой прожили вместе больше года, и родили Юрочку – и сейчас я вспоминаю эти наши с тобой дни в домике в Болшево как самые лучшие в моей жизни. Даже соседка-хозяйка тетка Дуська кажется мне теперь гораздо более симпатичной». – Тетку Дуську он приплел, чтобы маленько снизить любовный и ностальгический пафос и Галка уж совсем не задавалась.

Он перечитал письмо, сложил и запечатал конверт.

Ответ от Гали пришел неожиданно и быстро и оказался на удивление теплым. Тому имелись свои причины.

Москва.

Галя

Прошел год, как ее похитил генерал Провотворов, а она снова стала чувствовать себя так же, как раньше, в доме у свекрови, матери Владика. То есть словно в клетке. Да, в золотой, но – клетке.

Пусть она жила в доме напротив Кремля – в том самом, что впоследствии, благодаря Юрию Трифонову, назовут «Домом на набережной», а сейчас именовали даже более пафосно, «Домом правительства». Пусть в ее распоряжении имелась целая четырехкомнатная квартира – в то время как большинство семей страны ютились в коммуналках, общагах и бараках. Пусть даже никаких проблем у нее не было, в отличие от простых советских людей, ни с продуктами питания, ни с промтоварами. Благодаря высокой должности Провотворов обслуживался в «двухсотой» секции ГУМа, где вышколенные продавщицы готовы были предложить для его «племянницы» (как он представлял им Галю) наилучшие импортные товары: от ботиков и чулок до крепдешиновых платьев и костюмов из тончайшей английской шерсти.

С полуторагодовалым Юрочкой сидела няня, которая мальчика очень любила и за услуги которой платил генерал – Галя даже не знала, сколько. Без работы Иноземцева, правда, существовать не могла – как и все советские женщины, иначе была воспитана. Как бы судьба ее ни баловала, не желала она быть тунеядкой. Труд в королевском ОКБ?1, правда, не сильно ее радовал: приходилось переводить бесконечные статьи из американских технических журналов про реактивное движение. Да и ездить далеко – аж в Подмосковье, электричкой с Ярославского вокзала, в Подлипки, но зато против общего движения народных масс: утром из центра к окраине, а вечером наоборот. Имелись в ее работе и другие привилегии. Кое-кто из девочек с работы, к примеру, как это называется, подхалтуривал и переводил, для себя и редких любителей, с английского книжки, которые в официальных издательствах ни за что не издавались: детективы Агаты Кристи, Рекса Стаута и Дэшила Хэммета. Их Гале давали на пару дней, и она их читала по-русски и по-английски. Единственное, что требовалось, – заворачивать обложки в газетки, чтобы попутчики в общественном транспорте не заметили, что гражданка штудирует неподцензурную литературу. А когда прошло время и Галя как читательница зарекомендовала себя, ей даже стали давать – но строго на одну ночь и без выноса из дома! – «Дивный новый мир», «Скотный двор» и «1984». Впрочем, антисоветчину она не жаловала, плевалась. Как можно ругать СССР и советскую власть, если преимущества жизни в Советском Союзе неоспоримы и видны невооруженным глазом? К примеру, она, внучка крепостного, высшее образование в самой Москве получила. И муж ее первый, Владик, тоже из Энска задрипанного приехал – и всего своим умом достиг. А второй супруг (пока, правда, не расписанный), Провотворов? Да он советской власти всем на свете обязан! Хвосты коровам вертел (как он сам говорил), а выучился на летчика, стал героем, асом, Родину в войну защищал, авиационной армией командовал – и теперь важный пост занимает, генерал. А родное государство ценит его и всячески отмечает. Хотя и требует от него многого.

Вот в этом, в делах службы, и заключалось все дело. После того как в космос отправился Юра Самый Первый и Галя впервые догадалась, что ее Иван Петрович связан с космонавтикой (сам он молчал, как рыба), генерал так закрутился (по его выражению), что вовсе перестал бывать дома. Он при первом советском космонавте кем-то вроде дядьки-мамки-няньки стал. Сопровождал его в поездках по стране, а особенно по всему миру. Иноземцева даже перестала вскоре считать, где Провотворов побывал. Чехословакия, Болгария, Польша, Куба. Это из стран, так сказать, народной демократии. А еще: Англия, Финляндия, Бразилия, Канада. И везде Юру приветствуют огромные толпы людей. Самые широкие народные массы. Без преувеличения – миллионы людей. Банкеты, приемы, митинги, пресс-конференции. А рядом с самым первым космонавтом – чуть в стороне, за спиной, но все равно заметно – генерал Провотворов (Иноземцева в кинохронике видела, в «Новостях дня»). И отраженный свет любви и счастья, которые народ по отношению к первому космонавту испытывает, и на генерала, конечно, тоже падает. Пионерки и ему цветы несут, венки на шею надевают, иностранные лидеры и его лобызают.

Конечно, рано или поздно генерал из своих странствий возвращается. И подарки привозит заморские, необычные. И в постели штурмует ее тело с таким всесокрушительным напором, что любой молодой позавидует. И даже дважды, трижды свои атаки за ночь пытается повторить. Да только Гале такая полуслучайная связь, раз примерно в месяц, мало подходит. Она, как всякая женщина, более всего ценит стабильность: чтобы милый был рядом – хотя бы вечерами и ночами, но каждую ночь. И не нужно ей сувениров заграничных, рассказов о местах диковинных.

Вдобавок надо признать, что, возвращаясь на короткую побывку домой, Иван Петрович оставался чрезвычайно важным. Лучи всемирной славы и многомиллионной любви, что над советским космонавтом распустились, на генерала отсветом пали и его возвысили. Даже в те недолгие часы, когда генерал оказывался подле Гали, только и слышалось от него: да мы с Юрой… Да я Юре сказал… Да Юра того-сего не понимает, мне его учить приходится… Будь тогда на дворе другое время или другое общество, Гале впору бы заподозрить в их отношениях нечто порочное, однако ничто не могло оказаться более далеким от гомосексуализма, чем взаимоотношения пятидесятилетнего советского генерала с двадцатишестилетним советским майором в тысяча девятьсот шестьдесят первом году. Однако иголочка ревности к космонавту сердце Иноземцевой покалывала. Еще полгода назад она у генерала была единственное любимое чадо, в одном лице как бы и дочка, и любовница, и жена. А теперь у него словно сын родной, конкурент появился. Вдобавок Галина по обмолвкам-недомолвкам Провотворова понимала, что в отряде космонавтов, коим ее супруг невенчанный-нерасписанный командует, и новые орлята-соколята подрастают, скоро и их на орбиту Земли (и во всемирную известность) выпустят.

Да еще секретность эта проклятая! Никогда не было известно заранее, когда и куда Иван Петрович отправится и на сколько: то ли в поездку заграничную со своим Юрочкой ненаглядным, то ли на таинственный полигон (где, кстати, ссылку непонятную первый Галин муж, Иноземцев, отбывал). Однажды она посчитала: за месяц генерал провел рядом с ней, дома, три ночи и два вечера. Да и те, спокойные семейные вечера развивались по одинаковому сценарию: генерал переодевался в трофейный халат и садился перед телевизором с кипой не прочитанных за время отсутствия газет и журналов. Проходило три, много пять минут, и очки его сползали на кончик носа, голова падала на грудь, и гостиная оглашалась руладами генеральского храпа. Приходилось будить, в постельку сопровождать – где временами Провотворов все-таки вспоминал, что он как-никак теперь вроде молодожена. А порой и об этом забывал.

Короче, в отношении Гали генерал успокоился, расслабился. Не стало даже разговора, чтобы куда-нибудь совместно сходить: в ресторан, в театр или в тот же бассейн «Москва». А на запросы Гали о совместном культпоходе он только отвечает: обратись к ординарцу моему, Макаркину, он тебя любыми билетами обеспечит. «Да не нужен мне билет без тебя! – начинает сердиться она. – Я хочу быть с тобой! И чтобы ты был рядом!» Но тут Провотворов менял тон и принимался уговаривать: «Галочка, да пойми ты, время такое, видишь, что делается, никогда такого не было, все впервые творится, первый человек в космосе – наш, советский. Ты потерпи, все устроится, наладится, устаканится».

Задевало и отношение генерала к пасынку – Юрочке. Никакого отношения, впрочем, не было. Подарки ему Провотворов из своих вояжей, конечно, привозил (не соответствующие возрасту, правда, – из Англии, к примеру, железную дорогу) – и то хлеб. Но, кроме редких актов дарения, генерал малыша просто не замечал. Нет бы приласкать или взять на руки – смотрел на ребенка с плохо скрываемой брезгливостью. И это тоже задевало и обижало.

Вот и получалось: при живом муже – даже, если считать Иноземцева, при двух супругах – Гале приходилось коротать вечера в одиночку. Точнее, как какой-то брошенке, наедине с сыночком. И ничто ее не радовало. Ни четырехкомнатная квартира с видом на Кремль. Ни мебель, специально сконструированная для этого дома скульптором Иофаном – да и как она может радовать: черно-коричневая, неудобная, с жестяными инвентарными номерами. И даже сыночек Юрочка в восторг ее совсем не приводил. Ну да, он милый, лепечет чего-то, топает своими ножонками, лазит всюду. С ним забавно бывает поиграть, поучить его чему-нибудь, книжечку почитать, сказочку рассказать, песенку спеть. Однако довольно быстро она от него уставала. Слишком непомерным казалось ей то внимание, которое требовалось, по-хорошему, ему уделять. Не получалось у нее раствориться в младенце целиком – как доводилось, рассказывали, другим мамочкам.

Да и мысли о будущем не давали расслабиться. Сейчас она – здесь, в провотворовской квартире в Доме правительства – кто? Формально и официально – решительно никто. А случись с генералом, не дай бог, чего? Он вечно летает, то на военном аэродроме находится, то на полигоне. А самолеты, бывает, бьются. И ракеты взрываются. И если Провотворова в один ужасный день вдруг не станет – что будет с ней? А ничего. Здесь она никто, и ей ничто не принадлежит. Придется съехать и коротать век с милым, но постылым Владиком. Наверное, опять в съемном домике с русской печью и удобствами во дворе.

Иван Петрович ведь оказался таким же, как все мужики: чтобы заманить ненаглядную, чего только не наобещал. А как добился своего – над ним не каплет. Все посулы забыты, все обещания побоку. Мне хорошо живется – а как там ты, дорогая, себя чувствуешь, мне неинтересно.

Вдобавок и другое имелось обещание, что дал генерал молодой женщине, – по-своему даже гораздо более интересное, чем женитьба. Замужество – оно что! Миллионы и миллиарды создавали семью, ячейку общества. А вот то, что однажды сорвалось с уст Провотворова… То, что он сказал ей, когда они переходили поздно вечером Большой каменный мост, возвращаясь с приема в Кремле по случаю первого полета в космос… То, что Иван Петрович изрек четырнадцатого апреля шестьдесят первого года… Вот это – да! Ради такого можно перенести и перетерпеть все. Подумаешь, одиночество в четырехкомнатной квартире! Да Галя ради этого – особенно глядя на то, как Юру Самого Первого принимают во всех странах и чествуют, – готова в землянке жить! Хлебом с водой питаться! Тренироваться как проклятая! Самолет научиться водить! С парашютом по десять раз на дню прыгать!

Да-да, вернуться в парашютный спорт ей очень хотелось. Как всегда, когда становилось больно, плохо или трудно, она начинала мечтать: вот они едут на полуторке на груде парашютов на аэродром. Вокруг мальчишки, они трогательно помогают и по-рыцарски ухаживают за нею. Вот они все вместе в самолете, «мешки» за плечами. Вот она подходит к распахнутому люку, толчок – и полет! Огромная земля, огромное небо, свист ветра в ушах!

И Галя решила: когда бы ни приехал в следующий раз Провотворов, в каком бы настроении ни пребывал, какие бы подарки ни привез – она должна с ним поговорить серьезно. Не стесняться, не чиниться и его возраста и звезд на погонах не бояться. А обсудить с ним, как взрослая женщина, две темы, два пункта: а) их совместное проживание и будущую женитьбу и б) полет в космос первой советской женщины. Второе было даже намного интересней первого – хотя, надо признаться, и гораздо сложнее. Или генерал тогда, вечером четырнадцатого апреля, наклюкавшись кремлевского коньячку, просто болтал? Шутил, балагурил?

Провотворов

О своих обещаниях, данных Галине, генерал нисколько не забыл. Ни о первом – о женитьбе, ни даже о втором – отправить ее в качестве первой женщины в космос. Да! Что может спаять их крепче любых семейных уз, любого загса или даже венчания в церкви! Космический полет! Который совершит – она: молодая и красивая советская девушка, комсомолка, парашютистка, выпускница иняза! Но этот полет первой женщины к звездам пробьет в инстанциях он, генерал! И ее, Галю, на вершину ракеты вознесет! И на вершину всемирной славы!

Он, как мало кто другой, знал, что Юра Самый Первый – лишь вершина пирамиды. Тысячи молодых и красивых летчиков отсеялись еще в частях, в ходе первых собеседований. Из двухсот пятидесяти кандидатов, приехавших на обследование, столичные медики из центрального госпиталя ВВС в Сокольниках, а потом мандатные комиссии выбрали двадцать. И только из тех двадцати как-то сам собой жребий пал на Юру. Всем он понравился. И Королеву. И другим главным конструкторам. И ему, Провотворову. И даже Хрущу (тому парней на фотографии показывали, но премьер-министр отмахнулся: решайте сами!).

Однако генерал знал: случись в период подготовки со стороны Юры любое неосторожное слово, или косой взгляд, или вдруг забарахливший медицинский показатель – не видать тому полета (и всемирной славы), как своих ушей. Нашлись бы другие, запасные. Гера. Гришка. Паша. Андриян. Да любой из оставшихся девятнадцати. Точнее, уже из восемнадцати – один, Павлик Бондаренко, бедняга, на тренировках погиб.

А тут генералу письмо передали. Да не письмо – донос, надо называть вещи своими именами. Если бы оно вдруг до адресата добралось до полета, пришлось бы Первого Советского Космонавта на запасного менять. Но в том и штука, что о том, что Юра станет первым, знал крайне ограниченный круг лиц. И доносчик в него, разумеется, не входил. Поэтому с доносом – опоздал. Промахнулся. Ведь победителей, как известно, не судят.

А письмо, с родины Юры Первого пришедшее, повествовало о неприглядных фактах его биографии. Для начала – что проживал он на оккупированной территории. Пусть мальчиком, но – проживал. В составе всей своей семьи. Но это еще терпимо. Хрущ приказал теперь на это внимания не обращать. Главное другое: родная сестра и родные братья нашего героя, Юры Самого Первого, были угнаны на работу в Германию. И в течение нескольких лет трудились на врага. Но и это еще не все: космонавт о сем прискорбном факте своей биографии не указал ни в одной из своих анкет. В том числе в той, что заполнял для мандатной комиссии после того, как прошел медицинский отбор и зачислялся в спецгруппу ВВС номер один, то есть в космонавты. Значит, если считать по суровым меркам: проявил трусость и неискренность, обманывал партию и государство.

Однако, слава богу, письмо задержалось. И победителей впрямь не судят. Но если бы оно каким-то чудом добралось до адресата – до того же генерала Провотворова – хотя бы даже за день ДО двенадцатого апреля, он был бы обязан дать ему ход. И принять меры. И, с вероятностью сто процентов, первым Юра в космос бы не полетел. И вряд ли полетел бы когда-нибудь вообще.

Но цидуля достигла полка подготовки космонавтов (так теперь называлась спецгруппа ВВС номер один) с явным опозданием. И Иван Петрович, данной ему властью, даже не стал давать доносу ход. Не вызвал свежеиспеченного майора и Героя, не стал вызнавать у него подробности и вести следствие. Подметное письмо слишком припозднилось. Даже если все в нем было правдой (а по каким-то деталям и черточкам генерал понимал, что так и есть), никто теперь ничему обратного хода не даст. И разбираться в «личной неискренности» самого известного майора в мире не будет. И Провотворов заложил подметное письмо в конверт, опечатал сургучом, поставил личную печатку и дату и бросил документ в сейф.