Ненависть дождя

– Наверное. Он, бедный, упал с какой-то железкой в руке. Из-под куртки кровь вытекает. А ноги в синих джинсах. А кроссовки белые – вот так, возле самых моих ног. Кошмар!

– Кроссовки – белые – возле твоих ног? – Кошмар! – эхом откликнулась Марина, вскочила, отвернулась и налила себе воды.

Выпила залпом чашку. Ее затрясло, перед ней отчетливо всплыла картина: на полу в метро – остроносые туфли сестры и пробегающие мимо ноги в синих джинсах и белых кроссовках. За миг до падения Маши.

Маша, между тем, продолжала говорить, заметно успокаиваясь под действием капель:

– Наверное, мне надо было подойти, проверить пульс, я же – медик. Но я сразу подумала, что он – мертвый.

– Почему? – не оборачиваясь, хрипло спросила Марина, лишь бы что-то сказать.

– Я тогда не поняла, почему, а теперь знаю: он даже не крикнул, наверное, сердце остановилось.

– Ой, Маша, хватит, ладно? А то у меня сейчас тоже сердце остановится. Мне надо в душ, а ты чайку с мятой сделай, хорошо? – и сбежала в ванную.

Марина приняла решение раньше, чем чашку на стол поставила: бежать! Скрыться до приезда родителей. Осталась всего одна неделя. У папы есть хороший знакомый дядя Боря из ФСБ. («Эх, вот бы мне знать его телефон или фамилию!») Папа ему дачу перестраивал, с тех пор он папу каждый год в гости на рыбалку приглашает. Папа ездит один, но домой привозит целое ведро рыбы: «гостинцы от дяди Бори». Он не откажется помочь, он всех выведет на чистую воду. А сейчас надо только продумать: во-первых, куда, во-вторых, как, чтобы не выследили, в-третьих, постараться скрыть весь этот ужас от Маши.

Контрастный душ сделал свое дело. Марину больше не трясло, голова работала четко.

«Это все подстроено под несчастный случай: машина, метро, ограбление. Теперь он хотел, чтобы вывеска ей на голову «случайно» упала, мы же под ней почти каждый день ходим. Только почему-то сам упал, и у нас теперь есть немного времени, пока заказчик не нашел нового киллера. Боже! Слова-то – как из боевика. Это, конечно, чья-то чудовищная ошибка: Машу с кем-то перепутали! Это же не может относиться к нам: «заказы», «разборки», «стрелки», «большие бабки», «паханы», «олигархи»…Стоп! Олигархи? Краснов!»

Да, но при чем же здесь Маша?! В пятницу Краснов-старший ее даже еще не знал. Вернее, не был знаком лично, но мог знать о ней. От кого? Да от Андрея. Ведь Андрей, как ни крути, – его сын. И они – совсем не чужие люди, нормально общаются, обмениваются подарками, у них какие-то тайны в прошлом. А она, Марина, может быть, для него значит не больше, чем очередная подруга – для отца. Ну и пусть катится, если так! Марине хватит гордости сделать вид, что «ночь, проведенная с Вами – не повод для знакомства».

«Правильно, что я с ним не стала советоваться». Но опять стало так гнусно на душе, как будто она зашла на цветущий луг, а это оказалось болото с трясиной. «Может, я и ошибаюсь. Прости, меня, Андрей, если ты – ни при чем, но я не могу рисковать сестрой!»

Марина выключила холодную воду и растерлась полотенцем докрасна. Вычеркнув Андрея из списка возможных помощников, она сразу нашла ответ на все свои вопросы. Куда? – К Галине Леонидовне на дачу. Как? – переодевшись до неузнаваемости. А Машу уговорить – раз плюнуть. И любимую красную куртку ни за что не наденет, а возьмет старую ветровку. На даче она от Галины Леонидовны ни на шаг не отойдет, будет опекать старушку. Кроме того, там все на виду, кругом люди, соседи.

Может, кое-кто и пережидает плохую погоду в Москве, но пенсионеры Никифоровы, Михал Михалыч и Валентина Сидоровна, всегда живут с апреля по октябрь, у них дом теплый, с печкой. А с середины июня им подбрасывали шестерых внучек. Марина вспомнила, как прошлым летом Михал Михалыч кликал их с речки. Из шестерых девочек только одну звали просто – Катей, у остальных были весьма сложные имена. Михалыч начинал уверенно:

– Катя!

Дальше – с запинками:

– Э-э…Изабелла! Э-э…Альбина! Как тебя? – Адель! То есть, тьфу ты, – Жизель! Э-э…Эвелина!…

В следующий раз все повторялось:

– Катя! Э-э…Изабелла! Э-э…Жизель! То есть, тьфу ты, – Адель!…Карина!…

Так Белых и не смогли разобраться, как же звали эту девочку: Адель или Жизель?

21

– Спасибо, Маша, чай – отличный, снова жить можно!

– На здоровье! И мне тоже легче стало.

– Да, нам-то хорошо, а вот Галина Леонидовна…– Марина нарочно откусила бутерброд с сыром, чтобы Маша успела спросить:

– А что с ней?

– Я тебе не успела рассказать, позавчера я ее застала с заплаканными глазами. У нее – настоящая депрессия. Я ей пообещала, что мы на дачу поедем, она хоть немного приободрилась. А вчера ты приболела, не до того было. А она, наверное, звонка ждет – не дождется.

– Так что же ты молчишь?! Надо собираться и ехать прямо сейчас, я совершенно здорова, и практика закончилась. И погода сегодня гораздо лучше.

– Маша, ты – молодец! Только… я подумала, а давай ее разыграем!

– Как?

– Как в театре. Сначала позвоним по телефону, что зайдем, а потом явимся к ней переодетыми. Она откроет – а там две побирушки: «Подайте, мы не местные!» Она немного испугается, а потом развеселится.

Всевозможные шутки и розыгрыши процветали в школьном театральном кружке, которым руководила Галина Леонидовна. Она даже учредила приз «за лучшую шутку сезона», который однажды досталась сестрам Белых. Марина играла Белоснежку, Маша – гнома, а Таня – злую мачеху. Шутку придумала Марина, а Маша помогла ей незаметно от всех заклеить половину передних зубов черной бумагой. На генеральной репетиции, когда гномы разбудили Белоснежку, она так «ослепительно» улыбнулась, что все попадали, где стояли.

– Здорово! Она, конечно, оценит. Но как же мы через двор пройдем?

– Ну, во-первых, не в лохмотьях же мы будем, а во-вторых, нас никто не узнает в таком виде: платки, юбки. Ты мой парик наденешь, глаза погуще подведешь, а я буду в темных очках, старых бабушкиных. Пойду, приготовлю костюмы, а ты сумку собери, не забудь продукты.

Марина отправилась в комнату родителей. «Скорей бы уж они приехали!» Зашла – и удивилась, как здесь пыльно и душно, а ведь неделю назад все протирала и мыла. Да еще и темно: опять солнце скрылось.

Раньше это была комната бабушки и дедушки, а родители жили в нынешней гостиной. Дедушку девочки едва помнили, он умер, когда Марине было три года. Бабушка пережила его на одиннадцать лет, все жаловалась на сердце, а умерла от инсульта. Эта была первая глубоко осознанная сестрами утрата близкого человека, тогда они обе захотели стать врачами, чтобы спасать людей. Вскоре стали делать ремонт и перестановку, и родители предложили девочкам-подросткам занять по отдельной комнате, но они выступили единым фронтом за большую просторную гостиную.

Марина быстро нашла в шкафу нужные вещи: парик, цветастые пляжные юбки, два платка, свою старую блузку и мамину «дачную» кофту. «Это все можно надеть поверх джинсов и водолазок, а куртки нести в пакетах. Теперь очки, они – на комоде в шкатулке». Старый комод и две деревянные резные шкатулки привез отец из Сибири на память о своем дедушке, который был столяром-краснодеревщиком. Московская бабушка Алла Михайловна ворчала, что это – хлам, но мама встала за комод горой, она очень уважала свою сибирскую родню. А потом это стало называться «антиквариат».

Марина привычно открыла правую шкатулку, но она оказалась пустой. В чем дело? Открыла вторую – вот пуговицы, ножницы, нитки, вот большие, в пол-лица, темные очки. «Странно, мама их переставила, что ли? А где же тогда письма?» Письма и открытки бабушки Ани всегда хранились здесь, целая пачка, штук 15, перетянутая тонкой красной резинкой. Маленькие Марина с Машей любили играть ими в почту, рассматривать конверты, открытки, фотографии. Часть писем была написана в Красноярск, часть – в Москву.

Бабушка заболела вскоре после их переезда. За ней два года ухаживала какая-то родственница. Папа ездил проведать свою маму в отпуск, но каждый раз – один, потому что, как нарочно, кто-то заболевал: то Марина, то Маша. Когда она умерла, через год после московского дедушки, папа и мама не потащили маленьких детей на похороны. Марина помнила, как горевали родители, мама плакала. Папа оставил дедовский дом родственнице. Забрал только комод (и как он его довез?), шкатулки и несколько фотографий.

Марина в недоумении оглядела комнату и вдруг заметила на полу под папиным столом тоненькое колечко: резинка – та самая, красная. Подбежала, наклонилась: в углу под ящиками белел прямоугольник. Конверт! Знакомая картинка – оперный театр с красивым куполом, адресовано в Красноярск, обратный адрес – Новосибирск. А неделю назад ничего не было. Значит, не мама взяла письма, здесь были воры! Марина резко выпрямилась – аж в глазах потемнело – и кинулась опять к комоду. В верхнем левом ящике преспокойно лежали пять бумажек по сто долларов, которые родители оставили дома «на всякий пожарный случай», стояла мамина коробочка с украшениями (она надела только обручальное кольцо), стопочкой лежали документы. Марина заглянула в шкаф – тоже вроде бы все на месте. Значит, воры не взяли вещи, деньги, золото, а украли старые письма?!

Марина торопливо вынула из конверта двойной тетрадный листок, взглянула на дату: «30 апреля 1980 г. – опять этот год!» – и принялась читать письмо, силясь найти хоть какое-то объяснение происходящему абсурду. Четкий учительский почерк читался легко. Письмо было длинное и обстоятельное.

«Дорогие Леночка и Коля!» («Маму Леночкой называет и обращается к ней первой», – отметила Марина.)

«Поздравляю вас с праздником Первого мая!» («Раньше еще и с 7 Ноября поздравляли».)

«Спасибо за чудесную фотографию! Мне кажется, что Марина – вылитый Коля в детстве. Как она себя чувствует, не осталось ли пятнышек от ветрянки?» («Нет, не осталось. А они, похоже, обо всем писали друг другу».)

Далее шли приветы от каких-то знакомых, наверное, это были папины друзья или соседи, перечислялись их успехи в работе и личной жизни. («Ни о ком ни одного худого слова. А вот опять о семье».)

«Жду вас летом в гости, в вашей комнате уже побелила». («Папа с мамой из Красноярска каждый год ездили в отпуск к бабушке».)

«Постарайтесь приехать в августе». («Мама приехала тогда в конце июня одна, без папы, хотела успеть до родов погостить и вернуться, а Маша родилась раньше срока».)

«Здесь будет Таня, а может, и еще кто-то. Это наша самая главная новость: Таня наконец-то проходила через роковые двадцать недель. Она лежала на сохранении, но все обошлось. В августе ожидаем прибавления, Саша – сам не свой от радости: на четвертом году брака дождался потомства. Уже сделал кроватку, собирается ремонтировать дом, как только Таня пойдет в декретный отпуск и переедет ко мне. Сдувает с жены пылинки: сам стирает и убирает, в школу и из школы провожает. Да и правильно: все-таки от кордона до Белого Яра – час ходу, да все – лесом. Вы же помните эту дорогу?» («Таня – это старшая сестра отца, тоже учительница, а Саша – ее муж, лесник. Они оба погибли, кажется, в один год. Мама всегда их поминает в родительский день вместе с бабушкой Аней и своими родителями, блинчики печет. Все, конец, подпись, дата».)

Ничего такого не было в этом письме (и, наверняка, во всех остальных – тоже), из-за чего его нужно было красть: спрятанных сокровищ, сенсационных фотографий, компромата на власть имущих. Марина перечитала его еще два раза и выучила наизусть. Оглядела комнату и поразилась: она казалась враждебной, опасной, даже запах какой-то чужой почудился. Дом перестал быть крепостью, ведь сюда свободно входил враг. И не в окно: мама взяла с них страшную клятву, что они будут закрывать все форточки перед выходом. Он вошел в двери, искал что-то в старых письмах и одно в спешке потерял. А потом пытался убить Машу. Значит, что-то нашлось?

Марина стала странно спокойной, как будто вышла на поединок. В голове была полная ясность: «Вот и у нас в семье, оказывается, есть тайны, да такие, что за них убивают. И это как-то связано с Новосибирском: там жила бабушка, там родилась Маша, там работал молодой директор Краснов. Надо спрятать Машу, а самой ехать в Новосибирск. Срочно, неделю ждать нельзя».