Десятая невеста

– Ну что тебе стоит? Прокатишься, мир повидаешь. Делов-то, Малинка! До Валахии с ветерком, там все время на юг, сядешь на корабль, дней семь – и ты в Чиньяне! Затешешься среди невест, поешь-попьешь во дворце вкусненького, на павлинов поглазеешь. Подольстишься к императору, стыришь шлем и была такова. Одно веселье!

– Тебе бы такое веселье, – огрызнулась я.

– Да я бы поехал, – стелился Явор. – Сама ведь знаешь: работа, работа… Ну и потом, если Белогур прослышит, не сносить нам всем головы.

Обложили со всех сторон.

– А он какой из себя, император ваш? А то если пригожий, я ж не смогу.

У каждого есть уязвимое место, вот и у меня. Из-за него опытные женщины пророчили мне несчастливую будущность. Так-то я девка бойкая, рассудительная – но сама не своя до красивых парней.

– Вы же меня знаете. От пригожей мордашки сразу млею.

– Да он же злодей, – сказал Оряска.

– И что?

– Разве может быть злодей красивым? Подумай сама.

Все подумали и решили: нет, никак не может. Так что не боись, Малинка, самообладанию твоему ничто не угрожает.

– Не на что мне ехать. Денег нет.

– А мы дадим. Мы уж скинулись. Покатишься аки княжна, – посулил Явор. – И еще за труды приплатим.

Нет, ты смотри. Все щели законопатили.

– У меня коза не доена, – выдвинула я последний довод.

Они посмотрели на меня с упреком, типа: ну ты чего. Я даже устыдилась.

Тяжело вздохнула.

– Супостат, говорите?

Они закивали, как болванчики.

– Под пятой, говорите?

И снова давай кивать.

– Так и быть. Но-но! – я пригрозила кулаком, чтобы не слишком радовались. – Если меня там убьют, я вам являться стану! Не сойти мне с этого места. К каждому буду что ни ночь приходить и выть замогильным голосом.

Соколики побледнели, но отступать было некуда. Сказать ничего не сказали, но про себя, как пить дать, пожелали мне самого что ни на есть наикрепчайшего здоровья.

Мы вернулись в терем, послали Оряску за пирогами, а Явор расстелил на столе карту.

– Сначала на запад до границы. Там через Валахию на юг, до Варенец-града…

– Погодите, – перебила я, следя за пальцем Явора. – А чего не прямо на восток? Это ж по прямой.

– Да ты что, там горы крутые, леса дремучие! Ни пройти, ни проехать. Зверь дикий, разбойники озоруют.

– А за лесами люди с песьими головами, – сказал Некрута. – Укусят тебя за пятку.

– Или другие места, – добавил Снегирек, плотоядно обозревая «другие места». Я показала ему кулак, и он тут же сделал вид, будто и не пялился вовсе.

– А тут? – я ткнула в Кручинское воеводство. – Ближе же до Варенца.

Явор покачал головой.

– Там пузары безобразничают.

– Какие еще пузары?

– Неразумные. Нельзя туда сейчас соваться. Сделаешь крюк, зато цела останешься. Тут, тут и тут, – тыкал Яворка в карту, – все тихо, спокойно. Доберешься до Варенец-града, сядешь на корабль, что император нарочно для невест прислал. Отплывает через четырнадцать дней.

– Да вы что! Мне пять дней только до Валахии чухать.

– А ты не пойдешь. С ветерком поедешь.

– Как это?

Явор подмигнул:

– Завтра узнаешь.

Солнце клонилось к закату, и меня наконец отпустили. Впрочем, оставалась последняя надежда отбрыкаться от этого путешествия.

– Мам, – сказала я, когда мы сели вечерять. Сидели втроем: я, мать и братик мой младший, Задорка. Отец поехал в город купить кой-чего по хозяйству. Мать поставила на стол пшенную кашу со шкварками, и по избе разливался манящий аромат. – Я завтра в заграницы еду.

– Топорик не забудь, – не поднимая глаз, отозвалась мать.

Вот так всегда. Полянице в голову не придет, что бабе нужно чего-нибудь бояться. Задолго до моего рождения, когда в наши восточные пределы голонцы лезли, мать им таких люлей раздавала, тут было слыхать. Лучше нее не было на коне и с палицей. До сих пор капусту так рубит, будто перед ней супостат, аж жуть берет. Отец ее и замуж-то уговорил, только пообещав, что мать в избе целый день сидеть не будет, что станет и пахать, и дрова колоть, и всякую мужскую работу делать. А иначе она не соглашалась: я, говорит, не для того создана, чтоб вянуть за пяльцами. Так бы, наверное, поляницей на всю жизнь и осталась, но уж больно отца полюбила. И они как-то ладили: то один пашет, ткет, тесто месит, то второй. И пеленки Задорке отец менять не гнушался.

– Там, говорят, страшно, мам, – вкрадчиво продолжала я. – Разбойники озоруют. Крайсветный правитель, сказывают, девок живьем жрет.

– А ты ему в зубы дай.

– Болота непролазные, – все больше воодушевлялась я, – пузары неразумные, леса дремучие…

Мать наконец подняла глаза.

– Ты хочешь, чтоб я тебе запретила, лисонька?

Я знала, что мать нас с братом любит, но нежности ей не давались, хоть умри. Она не из тех, кто обнимет да поцелует. Зато научилась слова ласковые говорить, а это, подозреваю, для нее был подвиг потрудней, чем разить супостата.

Я пожала плечами. Мать улыбнулась.