Ненастоящий поэт

Она питала страх, скорей

От омертвевших птичьих груд,

А я из рук кормил чертей,

Что в её омуте живут.

И когда груды птичьих сил

От зноя устремились ввысь,

Я тихий омут иссушил,

Где её черти извелись.

«Смотри на меня, даже если не глаза в глаза…»

Смотри на меня, даже если не глаза в глаза.

Смотри на меня, как на церковные образа.

Смотри на меня с влечением и желанием

Переместить в моё тело своё сознание.

Слушай мой голос – я кричу в тишину, я озверела.

Слушай, словно твой собственный голос достиг предела.

Слушай мой голос, словно на повторе симфонию или прелюдию,

Используй воспоминания обо мне, как музыкальную студию.

Касайся меня в самом недоступном месте – под кожей.

Будь смелей – я не боюсь быть уничтоженной.

Касаясь пальцами музыканта, сыграй, напиши

Свое имя на створках моей безрассудной души.

Играй со мной в прятки, прячься от ответственности,

Ты лишил меня тантрической девственности.

Я досчитаю до пяти, закрою глаза, но ты в поле моего зрения.

Я хочу от тебя эстетизации наслаждения.

Если бы я писала заключительное стихотворение, я бы написала тому, кого оно не в силах коснуться. Это было бы лирическое преступление против эпического безумца. Я бы писала 72-ым шрифтом на вратах его цитадели, а все романтические метафоры преобразовала в привычные для него термины. Я бы снова и снова вслух с памяти стих считывала. (Только если), есть малейшая надежда, что один бродячий слушатель донесёт до него мои мысли. Я бы научилась понимать прозу, не рифмовала бы (только втайне), если б за этим стояло лишь только одно свиданье. Я бы отказалась от метафор, гипербол, совсем от слов, даже если (по Рождественскому) никто не любит рабов. Я (по Цветаевой) отвоевала бы его у всех земель и небес, кажется, даже если (по Есенину) в картёжников нельзя влюбляться. Моё заключительное стихотворение стало бы признанием сердечным, но я столь малодушна, что, пожалуй, буду писать вечно.

«Человек человеку рать…»

Человек человеку рать,

Человек человеку ад,

Человек человека рад

Убивать.

Все умрут, а я буду жить.

И тогда, отвращенье тая,

Ты поймешь, наконец, что я

Не умею любить.

«Моей грусти в груди не спится…»

Моей грусти в груди не спится:

Раз взмахнула – и взмыла птицей,

Прочь летя из душных покоев,

Где пыталась её упокоить я.

Накормилась сполна отчаяньем,

К чаю подали страх быть непонятой;

Птицу-грусть я взрастила нечаянно,

И вот – клетку грудную ломит мне.

«Чтобы к твоему сердцу поймать попутку…»

Чтобы к твоему сердцу поймать попутку,

Я пережил решительно сорок пять пересадок:

Двадцать семь из них с авиалайнера на маршрутку,

Восемнадцать хирургических (смертельных схваток).

Я менял своё агрегатное состояние под твоё настроение: