Доказательства сути

Доказательства сути
Анна Наумова

Роман основан на почти реальных событиях. Писательница фэнтези Ника Перовская в одночасье терпит жестокие удары судьбы: издательство отказывается печатать ее роман, тяжело заболевает и умирает муж, близкие окатывают равнодушием. И Ника решается на первую в жизни дальнюю поездку – на поезде, через всю Россию, к подруге и новому бытию. На станции Ковылкино Ника отстает от поезда – удар! Пытается на машине доехать до цели и попадает в автокатастрофу – еще удар! К жизни ее возвращают люди, о существовании которых в сердцевине таежной глуши не знает цивилизованный мир. Это очередной удар судьбы? Или подарок? Какой станет Ника, изменится ли ее душевный настрой, или она сумеет сохранить в себе то, что является доказательством ее сути? Рекомендуется к прочтению женщинам серьезного возраста, оказавшимся в сложных жизненных обстоятельствах и все же верящим в свой успех!

Анна Наумова

Доказательства сути

Памяти Жама

Во всем мне хочется дойти

До самой сути.

    Борис Пастернак

If the doors of perception were cleansed

every thing would appear to man as it is, Infinite.

For man has closed himself up,

till he sees all things thro’narrow chinks of his cavern.

    William Blake. A memorable fancy.[1 - «Если б расчищены были врата восприятия, всякое предстало бы человеку, как оно есть – бесконечным. Ибо человек замуровал себя так, что видит все чрез узкие щели пещеры своей». Уильям Блейк «Достопамятное видение» (пер. С. Степанова).]

But I have promises to keep,

And miles to go I sleep,

And miles to go I sleep.

    Robert Frost. Stopping by Woods on a Snowy Evening.[2 - «Но за мной еще обещания, которые надо сдержать/И мили пути до ночлега,/И мили пути до ночлега». Роберт Фрост «Остановившись в лесу снежным вечером» (пер. Л. Лосева).]

Глава первая

Разрушенные мосты

Итак, это случилось.

И небеса не разверзлись, проливая огонь и серу на его многомудрую лысеющую голову. И вряд ли его офис, тот, что на Ленинградском шоссе, окутала египетская тьма, полная смертоносного дыхания ветхозаветной пустыни. Также сомнительно, что дома его ожидают полчища жаб и тучи ядовитой мошки. Для него это не впервые, он этим занимается чуть ли не ежедневно.

А для нее это было в первый раз. Хотя этого можно было ожидать, ведь с дамами ее деликатной профессии ни в чем нельзя быть уверенной!

И, черт возьми, все равно ей стало очень больно!

Почему? А вы поставьте себя на ее место! Десять лет она мирно писала романы в стиле дурацко-жизнерадостной фэнтези, благополучно печаталась, получала гонорары, вдохновенно их тратила и с чувством глубокого морального удовлетворения читала о себе гадости в Интернете. Двадцать четыре опубликованные книжки плюс переиздания – это приятно грело ее самомнение и давало пищу для размышлений немногочисленным поклонникам и противникам тоже. Наивно надеясь, что и дальше всё в жизни будет так же гладко, она написала двадцать пятый роман и отправила его в издательство.

Этот роман дался ей непросто, и поэтому всегдашней жизнерадостности в нем не имелось вовсе – она разрывалась между работой, писательством и онкологической больницей, куда нужно было сопровождать мужа на сеансы химиотерапии. Собственно, роман писался для того, чтобы выплатить долг издательству, – на лечение требовались деньги, а откуда ей, библиотекарше со стажем, взять их, не с неба же падают набитые купюрами чемоданы?..

Она отправила роман и наивно подумала – ну вот, жизнь налаживается, вроде и химия мужу помогает, он улыбается, стал спать по ночам без трамадола и реланиума… И договор подписан, и вот уже прислали корректуру на правку, значит, скоро книге быть…

А в очередной день, после того, как она привела обессилевшего мужа из онкодиспансера (почему-то в стационар его не брали, просто кололи цистоплатину и отправляли домой), пришлось проверить почту и наткнуться на письмо главного редактора. «К сожалению, роман мы публиковать не будем», и всё, без комментариев. И бессловесная пустота образовалась в душе. Как будто бежала, бежала и – лбом об стену со всего маху. Тривиально, но факт.

Стало тошно вовсе не потому, что она считала свой опус шедевром. Наверно, это сработало запоздалое осознание пословицы «Пришла одна беда – отворяй семи ворота». Не хотелось дознаваться – отчего редактор поменял мнение, отчего всё настолько неисправимо. И сил стало хватать только на то, чтобы менять белье мужу, делать ему уколы, готовить протертые супы (ничего другого он не мог проглотить из-за разросшейся в гортани опухоли) и ходить на работу как идут на публичную казнь – при полном параде и с гордой улыбкой победительницы.

Побеждать приходилось всё – бессонные ночи, когда муж ревел от боли и поминутно сплевывал в полотенца сгустки сожженной химией плоти, мутные утра со снежным месивом под ногами, толчеей в автобусе, сочувственными взглядами коллег (от сочувствия почему-то хотелось бежать куда глаза глядят), дни, до краев наполненные ужасом, который нужно прятать в себе, не дать вырваться звериным воплем «Помогите же мне кто-нибудь!», потому что помогать – так, как она хочет, – некому и невозможно. И этот вопль, скрученный в тугую пружину, превращался в ее истинное «я», мешал дышать, заставлял улыбаться криво и секундно, не ослабевал ни на минуту даже во сне, хотя какой уж тут сон…

Сережа уже не мог говорить и даже хрипеть – он писал записки, в которых тоже стоял ужас перед смертью, пристально и умиротворяюще засматривающей в лицо. В считанные дни он сгорал, исчерпав все силы, и лечащий врач в онкодиспансере сказала ей с фальшивым сочувствием: «Потерпите месяц». Пришлось вызвать свекра – чтоб помогал дежурить у постели, поднимать и переворачивать Сережу… Свекровь не приехала, наверно, не решилась увидеть сына таким – обезумевшим от боли и лекарств, воющим сгустком страдающего мяса.

Было Вербное воскресенье, апрель, пронизанный солнечными копьями, теплый ветер и распахнутое небо. Она хотела с утра сходить в монастырскую церковь рядом с домом, но не смогла – не было в душе ничего, кроме отчаяния, ничего, хоть отдаленно напоминающего молитву. Она сидела рядом с постелью Сережи, смотрела, как он мечется в агонии, сдергивая с себя простыни, и натягивала их вновь, потому что муж начинал дрожать как в лихорадке. Сухой и хрустящий звук, вырывавшийся из его груди с каждым вдохом и выдохом, был так страшен, что она до крови прокусывала себе губу, чтоб не закричать. Глаза Сережи были закрыты, он бессмысленно водил руками по постели, по обтянутым кожей ребрам, а потом поднимал их вверх, тянулся к кому-то невидимому… Она брала его руки в свои и слушала страшный, беспамятный и жалкий шепот: «Мама, мамочка!» Она разделилась – одна принимала в себя ужас страдания и умирания Сережи, а другая словно уподобилась камере наблюдения, четко, равнодушно и жестко отмечающей детали времени вокруг. Вот монастырский колокол ударил к вечерне, вот стукнула форточка от порыва ветра и впустила воздух в зловонную комнату, вот отец включил телевизор, и ржавым шурупом ввинтилась в мозг реклама очередного пищевого счастья, вот собака во дворе залаяла – это свекор приехал (или, наоборот, уходит, она не уловила)… К постели подбежал Жам, пёсик со статусом сына, глянул пучеглазо и заскулил.

– Гулять хочешь? – отрешенно спросила она и погладила пёсика. – Прости, не погуляла сегодня с тобой, Сережка наш умирает…

И затряслась в бесслезном плаче, закачалась взад-вперед припадочной кликушей, обхватив себя руками.

Сережа вдруг дернулся, повернулся набок и уткнул лицо в край постели, а потом затих и словно уменьшился. Умалился, вот точное старинное слово.

– Сережа, – позвала она немо, прошептала: – Ты всё, да, всё?

Больше не было слышно свиста и хрипа его дыхания, но она не верила, что это кончилось вот так: незначительно, мелко, приземленно, на уровне уборки и стирки, без высоких слов, благословений, прощаний и напутствий. Жам мелко задрожал. Она встала и осторожно коснулась плеча мужа, оно было теплым; его рука мягко упала на простыни. Она повернула Сережу на спину и, глянув ему в лицо, тихо вскрикнула – это было лицо ребенка, маленького мальчика, невинного, счастливого и беспечного, только что попавшего в парк аттракционов, где вечно крутятся карусели, стреляет тир и всем бесплатно раздают мороженое… Сережа был так тих и светел, так покойно смыкались его обметанные губы, так мирно спали на темных подглазьях ресницы и мягок абрис скул, что не было сомненья в его смерти.

– Сереж, – проговорила она, имя стало горьким на языке, как таблетка амитриптилина. – Ты меня слышишь?

Конечно, он слышал ее, ведь он наверняка стоял рядом со своим измученным телом и невидимо улыбался, готовясь идти по лестнице в небо.

– Прости меня, прости, прости, я живу, а ты больше нет, глупый, маленький, – хотелось шептать это долго-долго, чтобы слезы и вопли так и остались внутри, чтобы покой и тишина наполнили ее всю, как вода – пустой кувшин…

Оглушенно постояв рядом с постелью мужа, она вышла в зал и сказала отцу:

– Пап, Сережа умер.

– Царство небесное, – отец выключил телевизор и добавил: – Звони в «скорую» и в милицию. И свекру тоже. А я во двор пойду, кобеля привязать.

Первой приехали ребята из ритуальной конторы – это понятно, поскольку у них со «скорой» договоренность насчет оформления покойников и распределения заработанных средств, значит, надо успеть оперативно перехватить заказ. Она держалась адекватно, связно отвечала на вопросы насчет могилы, гроба, венков, батюшки, и только когда санитары из неторопливой «скорой» понесли вон, вперед ногами, провисающее на простынях Сережино тело, истошно взвыла и тут же зажала рот руками, молча провожала глазами.

– Вы не волнуйтесь, – деловито посоветовал ритуальный агент. – Все там будем, а вам еще надо похороны оформлять.

Оформили. Прощаясь, агент обещал позвонить – сообщить время, когда надо будет подъехать к моргу с одеждой для покойного. Тут и свекор появился, как-то суетливо начал говорить о том, что вот, копил деньги на свои собственные похороны, а не на похороны сына, что ах, как все в жизни получается и прочие благоглупости, характерные для стареющих болтливых мужчин.

Остаток вечера и полночи она провела за гладильной доской – гладила любимый костюм мужа, светлый, с нитками льна, его сорочку, выбирала галстук, – Сережа старался всегда выглядеть стильным джентльменом, с каждого гонорара она покупала ему костюм. Сейчас это было какое-то тихое помешательство – исступленно гоняя утюг по доске, она разговаривала с мужем, просила прощения, спрашивала, как он там и жалко, что не увидит, какие им в мае поставят окна, точнее, нет, увидит (с неба), но уже не сможет высказать оценку, и прочий бред. Потом вспомнила, что так и не покормила Жама и дворового пса Вулканчика, бросилась к ним.

– Вы его видите? – спрашивала она у собак и даже у кошки. – Вы его чувствуете, он еще здесь?

Они молчали, только взволнованный Жам на всякий случай принялся ходить на задних лапах.

Заперев ворота, она прошлась по двору. Пахло мокрой землей, только что освободившейся от снежных пластов, пчелиным воском из открытой двери сарая, где стояли пустые ульи, туша медогонки, старые рамки. Возле медогонки сидел отец, слушал радио и «употреблял».

– Ну, ты как? – спросил он. – Когда в морг-то ехать?