История и теория медиа

В российской исследовательской традиции чаще использовалось понятие «средства массовой информации» (СМИ), которым обозначали структуры, распространяющие информацию для широкого круга лиц (публичный оборот) с определенной периодичностью. Такой подход позволял исключить из понятия компоненты, присущие массовым коммуникациям, но относящиеся больше к сфере культуры (кино, книгоиздание, например). Безусловно, это давало возможность искусственно определить поле науки «журналистика» и при этом отгородить ее от других (по сути смежных) процессов и наук, легитимизировав автаркию журналистики как самостоятельного образовательного и научного пространства. Очевидно, такой подход игнорировал в значительной степени общую природу всех наук, связанных с изучением процессов массовой коммуникации. В частности, весьма искусственным представляется обособление журналистики и СМИ в целом от книжной отрасли, кинематографа и прочих частей культурно-коммуникативной системы. Ведь эта система в значительной степени строится на том, что СМИ являются важнейшим каналом трансляции для культурных благ, тогда как культурные блага, в свою очередь, важнейшая составляющая контента СМИ. Однако такое чисто конъюнктурное разделение хорошо воспроизводится в России на уровне государственно-административных функций, когда сфера печати, радио, телевидения, Интернета и книгоиздания регулируется Министерством связи и массовых коммуникаций, а культура (кино, театр, музыкальная отрасль) – Министерством культуры.

Термин же «средства массовой коммуникации», возникший в отечественной научной традиции для объединения исследовательских подходов культурно-коммуникативной системы, в постсоветское время стал использоваться для разделения дискурса об объективной информации и манипулятивной «коммуникации», для обособления связей с общественностью (которые являются отдельным образовательным стандартом в рамках филологических наук) в научном поле. Именно поэтому термины «СМИ» и «СМК» часто фигурируют как антонимы, опирающиеся на поверхностные, упрощенные представления об информации и коммуникации в российском научном поле. К СМИ относят печатную прессу, радио и ТВ, тогда как к СМК – виды и формы связей с общественностью. В этом случае мы сталкиваемся с нестыковкой этих понятий: если СМИ являются самостоятельными средствами распространения массовой информации, то СМК (или сегмент коммуникации) так или иначе тоже пользуются теми же каналами СМИ для передачи информации. Для Ларисы Федотовой, например, СМК – «плацдарм» для осуществления целей организаций,[21 - [Федотова, 2003, с. 3].] и такое понимание близко к контексту, согласно которому коммуникации действуют на поле корпоративных и организационных коммуникаций (PR). Однако тут же она пишет, что СМК являются системой для осуществления прав и обязанностей организаций, воплощающих в действие связи с общественностью, перед обществом (что близко полю журналистики).[22 - [Там же].] В этом смысле в представленном суждении предпринята попытка объединить то, что до этого разъединялось. Само такое разделение представляется надуманным. Сегодня российские ученые пытаются разделять то, что было в советское время соединено в единую аббревиатуру – СМИП (средства массовой информации и пропаганды).

§ 5. Индустрия медиа и индустрия культуры

В прикладном плане сектор коммуникации воплощается в определенных группах организаций, занимающихся сходной экономической деятельностью. Большая их часть относится к индустриям медиа и индустриям культуры. Однако сегодня сфера коммуникативистики настолько широка, что к ней принадлежит подготовка специалистов в сфере конфликтологии для политики и бизнеса, различных «медиаторов» для корпоративного сектора, специалистов по переговорам и т. д.

Мы уже выясняли, что одной из фундаментальных характеристик медиа является репродуцируемость, которая, в свою очередь, влияет на способность символических форм к коммодификации, то есть на превращение в коммерческие блага, продаваемые на рынке. В этом смысле все репродуцируемые медиа в той или иной мере являются продуктами медиаиндустрии, то есть производятся в рамках специфических механизмов разделения труда с применением той или иной технологии специализированными компаниями (фирмами). В связи с тем, что только репродуцируемые медиа относятся к категории «медиаиндустрия», можно считать вполне корректным утверждение, согласно которому продуктом медиаиндустрии являются массмедиа, или массовые коммуникации.

Понятие «медиаиндустрия» и используемое для него понятие «символические формы» требуют также введения термина «культурные индустрии». Данные виды деятельности предполагают через массовое тиражирование – репродуцирование (эта категория становится центральной в понятии индустриализации культуры[23 - См. подробнее: [Беньямин, 1996].]) – и в рамках организованной институциональной системы фирм производство благ, в которых центральным элементом и потребительной стоимостью становится само нематериальное содержание (творческий замысел) автора. Исторически идея культурных индустрий выросла из индустриализации культуры, то есть превращения культуры из способа самовыражения автора в своего рода бизнес.[24 - См.: [Хезмондалш, 2014].] Таким образом, в эту категорию перекочевали традиционные виды искусств, однако коммодифицированные путем массового производства или подвергшиеся тиражированию. Это такие воспроизводимые виды искусств, как кино, фонографическая индустрия, книгоиздание. Не относятся к культурным индустриям те виды искусств, которые, даже при высоком уровне коммерциализации, не подлежат техническому воспроизводству и, следовательно, не являются произведенными индустриально благами. К ним принадлежат большая часть исполнительских искусств (музыка, театр), в которых каждый раз очередное представление играется «вживую», музеи в части собрания артефактов, тогда как экспозиционная деятельность все чаще подвергается индустриализации и в том числе медиатизируется через тот или иной медианоситель (например, виртуальные музеи), скульптура и живопись, которые в массе своей, даже будучи коммерческими, производятся не индустриально, а преимущественно вручную. Само по себе понятие «культурные индустрии» тесно связано с понятием «медиа». Проблема состоит в трактовке понятия «культура». И если идти не от идей Франкфуртской школы, предполагающих, что традиционная культура как искусство становится воспроизводимой, а от антропологического понимания культуры как некоей разделяемой системы социальных смыслов, то собственно культура и есть те самые символические формы, через которые мы определили коммуникацию. Следовательно, концепты культурных индустрий и медиаиндустрий пересекаются, то есть медиаиндустрия может включать кино, например. Есть еще одно обстоятельство, позволяющее соединять эти концепты. Медиаиндустрии сегодня в значительной степени являются способами дистрибуции культурных индустрий: телевидение – способ дистрибуции кино, а кинопроизводящие компании зачастую производят в том числе и телевизионный контент. Радио тесно связано с музыкальной индустрией. Книгоиздание зачастую реализуется при активной маркетинговой и финансовой поддержке издателей периодической печати. В этом смысле медиаиндустрии шире, чем культурные индустрии, и включают такие сегменты, как телевидение, радио, периодическая печать, индустрия интернет-контента, сегмент видеоигр.

Представители теории культурных индустрий отмечают активное расширение набора отраслей и слияние культурных индустрий с сопредельными. В этом смысле Бернар Мьеж предлагает говорить об индустриях содержания, подчеркивая центральный потребительский элемент всех этих благ – смысл, нематериальную ценность.[25 - См.: [Miege, 2000].] Сюда, с определенными исключениями, добавляются спортивная индустрия и индустрия фестивалей исполнительских искусств. Филипп Букийон, делая акцент на слиянии фирм – производителей культурных благ, информационных и телекоммуникационных компаний, предпочитает говорить об индустриях культуры и коммуникации.[26 - См.: [Bouquillion,2008].] Фирмы-производители становятся важнейшим индустриальным агентом, обеспечивая технологическую инфраструктуру передачи контента через цифровые сети. Говоря о медиаиндустриях, мы в значительной мере будем включать в эту категорию культурные индустрии, однако исключать из нее некоторые виды исполнительских искусств (театр, музыку) и сферу зрелищ (концерты, спортивные соревнования). Данное исключение связано с тем, что в большинстве из этих сфер отсутствует медиум, то есть самостоятельный носитель. Они обращены к массовой аудитории, однако передаются непосредственно, то есть без посредничества медиатизированных каналов коммуникации. Если же спектакль показан по телевизору, а выступление рок-артиста записано и включено в музыкальный альбом, то такие продукты искусства медиатизируются через традиционные виды медиаиндустрий (телевидение, звукозапись).

Таким образом, мы категорически против того, чтобы разделять культурные и информационные индустрии. В первую очередь потому, что массовая коммуникация, вне зависимости от жанров (игровой ли это фильм или информационная сводка), является распространением символических форм, определенных смыслов, подвергающихся интерпретации, хотя, разумеется, каждый из жанров имеет свои средства выражения для передачи этих форм. Наконец, большинство медиа не имеют «чистой» формы, то есть распространяют одновременно и контент, нацеленный на передачу информации или новостей, и контент игрового и развлекательного характера.

Глава 2

Медиаизменения и их связь с экономическим и политическим развитием обществ

§ 1. Медианосители и государственное устройство

Предлагая в настоящем учебном пособии социально-детерминированный подход, мы рассматриваем историю медиа через призму тех социальных изменений, которые происходили в обществах. С нашей точки зрения, такие социальные изменения обуславливали и изменение спроса на те или иные коммуникативные технологии, медианосители, жанры коммуникации, что, в свою очередь, стимулировало возникновение новых видов коммуникации (в частности, массовых коммуникаций), носителей и технологий. В этом смысле мы считаем, что Европа изменилась не потому, что появился печатный станок Гутенберга, а печатный станок Гутенберга стал ответом на социальные потребности в иных формах коммуникации.

Для начала определимся с логикой человеческой истории, а точнее – с движущими силами социальной организации, которые сделали возможным существование современных обществ. В чем причина трансформации общественных отношений, примитивных форм социальной организации (племенных и построенных на родственных связях) в более сложные образования? Эти формы, построенные по иерархическому принципу и использующие бюрократические структуры, мы называем государствами. Ответ на этот вопрос лежит в плоскости параллельного развития по крайней мере двух связанных наук – экономики (то есть науки о ресурсах) и политики (то есть науки о властных отношениях). Известный американский социолог Чарльз Тилли в книге «Принуждение, капитал и европейские государства. 990–1992 гг.» предлагает рассматривать данную эволюцию преимущественно в контексте стремления наращивать ресурсы для того, чтобы вести войны.[27 - [Тилли, 2009].] Согласно Тилли, государства становятся все более совершенными, выстраивают все более мощные административные системы по сбору налогов, создают централизованную армию и в то же время милитаризованные структуры для организации принуждения внутри страны в первую очередь для того, чтобы вести войны и быть обороноспособными. Только взимание налогов, которое невозможно без переговоров с обладателями капитала, вынуждало государства идти на уступки гражданам (плательщикам налогов и «конституирующим элементам всеобщей воинской повинности»), а затем обеспечивать, с помощью этих налогов, военно-морское могущество, которое позволяло государствам вести войны друг против друга.

В похожем ключе рассуждают авторы, предлагающие теорию социальных порядков и пришедшие из трех различных наук (политологии, институциональной экономики и истории), – Дуглас Норт, Джон Уоллис и Барри Вайнгаст. С их точки зрения, трансформация форм социальной организации в сторону укрупнения связана исключительно со стремлением более эффективно подавлять насилие, возникающее в общественных отношениях. И в этом смысле в первобытных обществах было много насилия в связи с тем, что аппарат принуждения в них отсутствовал, а ресурсы для ведения насильственных действий друг против друга были почти одинаковы. Племена часто стремились к насильственному разрешению конфликтов между собой, поскольку силы были примерно равны.[28 - См. подробнее: [Норт, Уоллис, Вайнгаст, 2011].] Средняя численность первичных форм социальной организации (племен) составляла 25–50 человек. Такие социальные системы держались исключительно на родственных связях. Позднее появились более крупные системы – вождества, состав которых колебался и насчитывал 500–1000 человек. Такие системы были иерархизированы по принципу общей религии, обычаев, опыта, лидерства и, очевидно, были более действенны в подавлении насилия. Они могли контролировать большие территории и лучше специализироваться, что позволяло эффективнее организовывать подавление насилия (военные действия) и в то же время – пополнение ресурсов и запасов. Наконец, наиболее совершенной формой подавления насилия становится государство, еще более крупная форма социальной организации. Далее авторы предлагают свою градацию социальных порядков в разных государствах – по степени способности подавлять насилие (этого мы коснемся чуть позднее).

В обоих подходах – Ч. Тилли и Д. Норта с соавторами – присутствует четкая связь между проблемой экономической (необходимость накапливать ресурсы) и проблемой политической (необходимость определенным образом структурировать власть). Однако каким образом обеспечивается разная социальная организация? В первую очередь, как нам представляется, формированием идеологий и социальной идентификации, то есть ощущения принадлежности людей к одной общности. А этот процесс немыслим без коммуникаций.

Разные формы коммуникации структурировали разные общественные отношения. Устная коммуникация не обладает способностями фиксации, а следовательно, неспособна передавать идентичность широкому кругу людей во времени и пространстве (мы уже говорили о том, что письменная коммуникация позволяет обеспечивать доступность коммуникации во времени и пространстве: мы можем читать текст там, где хотим, и тогда, когда хотим). Именно поэтому устная коммуникация была неспособна структурировать более крупные формы социальной организации, чем вождества или племена. И лишь письменной коммуникации, то есть медиатизированной, мы обязаны появлением более совершенной формы социальной организации – государства. Только письменная коммуникация способна была охватывать большое количество индивидов для создания общей идентичности, и только письменная коммуникация обеспечивала преемственность цивилизаций и культур во времени, распространяя массово культуру на национальных языках и делая ее доступной для последующих поколений, накапливая и сохраняя скрижали, то есть общие культурные артефакты. Письменная культура, таким образом, лежит в основе государства как способа устройства. Появление государств потребовало иных форм коммуникации.

Как писал Гарольд Иннис, степень фиксации медиа и доступность во времени и пространстве обуславливали способность применения властного ресурса.[29 - [Innis, 2008].] Более локальные государства – там, где носители были несовершенны и плохо транспортабельны. Примером является Месопотамия, которая упоминается среди первых государств и среди первых письменных цивилизаций, где в качестве носителя использовались глиняные таблички, которые плохо поддавались транспортировке. Более крупные и территориально распределенные государства создавались там, где носители транспортировались (в Египте, например, где писчим материалом был более легкий в перевозке папирус). Можно говорить об определенной зависимости типов государств от коммуникативной эффективности письменности (простейшие формы пиктографической письменности, характерные для Месопотамии, и более сложные формы идеографической письменности в Древнем Египте или силлабической письменности в Древней Греции и Финикии).

Помимо роли медианосителей в развитии государств как способов социальной организации, необходимо также отметить их значение в развитии самих государств и трансформации типов государственного устройства. Описывая типы государств, Норт, Уоллис и Вайнгаст выделяют всего два типа «социальных порядков» (по их терминологии): порядки закрытого доступа и порядки открытого доступа.[30 - [Норт, Уоллис, Вайнгаст, 2011].] Универсальной логики перехода от одних социальных порядков к другим, то есть линейной логики развития государств, по их мнению, не существует. Это значит, что одни государства способны переходить из состояния порядков закрытого доступа в порядки открытого доступа, а другие могут, наоборот, деградировать от порядков открытого доступа к порядкам закрытого.[31 - [Там же].]

В основе порядков закрытого доступа лежит идея государства как объединения элит в коалицию для подавления насилия. Однако доступ в коалицию и к созданию организаций в таких государствах ограничен для не членов элиты. Контроль над насилием осуществляется за счет того, что только ограниченный круг элит допущен к управлению военной силой и необходимыми для ее поддержания ресурсами. Именно поэтому, помимо закрытого доступа (то есть ограниченности доступа к созданию организаций тем, кто не относится к элите), для таких социальных порядков характерна высокая степень персонализации связей. Организации (политические и экономические) зачастую напрямую ассоциированы с конкретными людьми. Это значит, что исчезновение таких людей (например, гибель, смерть) приводит к новому витку нестабильности, который чреват вспышкой насилия. Порядки закрытого доступа делятся на следующие подвиды:

• хрупкое естественное государство, для которого характерно отсутствие каких-либо четких правил игры, обозначенных даже для членов элиты. Все отношения в этом случае чрезвычайно персонализированы, и все государственные институты зависят от личных связей. Таким порядкам свойственно насилие в ситуациях смены власти, когда организации деперсонализируются. Характерным примером является сообщество рыцарей, где за каждым из участников стоит военная сила (свое войско). Члены этого сообщества создают коалицию, действуя от лица этого объединения или государства. В ситуации, когда правила наследования не обозначены, гибель одного из них в бою автоматически вызывает войну за его землю и ресурсы среди других рыцарей и (или) наследников;

• базисное естественное государство, предполагающее, что определенные правила игры (законы, статуты, правила престолонаследия) появляются и действуют только для элит. Эти правила регламентируют сложные вопросы, что позволяет ликвидировать неопределенность. Такое государство требует усложнения государственного аппарата, появления аппарата принуждения к исполнению правил (например, так называемые королевские суды в Англии, которые перед лицом короля решают основные споры между сеньорами);

• для зрелого естественного государства характерно мощное разрастание элиты, что приводит к возникновению существенной конкуренции внутри коалиции. В этой ситуации слишком размытые элиты стимулируют создание столь разветвленных правил, что часть из них действует за рамками государства. В зрелых естественных государствах часть правил действует и для обычных граждан, которые, таким образом, получают право – в том или ином виде – на создание определенных организаций (в экономике, например), но далеко не все такие организации могут быть созданы, поскольку приоритетное право на доступ к созданию организаций имеют элиты.

В основе порядков открытого доступа лежат мощные государственные структуры, подавляющие насилие через открытый доступ к организациям на основе конкуренции. В порядках открытого доступа все граждане допущены к праву формирования организаций как в экономике (фирмы), так и в политике (партии). В результате на основе свободной конкуренции между такими организациями вырабатывается наиболее консенсусный, устраивающий большую часть социума способ подавления насилия через специфическую государственную политику в области ресурсов на подавление насилия и в сфере непосредственного применения силы. Ведь, в сущности, политика снижения военных расходов с усилением социального блока или политика увеличения налоговой нагрузки с целью роста социальных расходов имеет отношение к подавлению насилия, к которому относятся в том числе борьба определенных социальных групп за свои права и протестные движения, в этой борьбе формирующиеся.

С нашей точки зрения, эволюция социальных порядков в значительной степени сопровождалась реструктуризацией коммуникативных систем и медиа.

В хрупких естественных государствах все строилось на насилии и личной коммуникации. Очевидно, что в таких государствах право сеньора было чаще всего традиционным, а коммуникация могла осуществляться большей частью устным способом, тогда как массовое принуждение – через массовое же применение военной силы (войска).

В базисных естественных государствах, когда появляются законы, становится значимой, во-первых, фиксация договоренностей на бумажных носителях: в случае нарушений можно было данные зафиксированные договоренности предъявить как доказательство. Во-вторых, значимость приобретает профессиональный обмен информацией. Государство превращается в сложный конгломерат: для контроля над насилием необходимы законы, а следовательно, нужны администраторы, принимающие данные законы, и легитимные организации внутри элит, чтобы обеспечивать там распространение законов. Именно для таких государств характерны формы эпистолярного обмена (отправка писем с гонцами) и создание сетей циркуляции информации. Известно, что еще до правления Цезаря у проживающих в провинции римлян были свои корреспонденты. Они узнавали важные экономические и политические новости в Риме и передавали своим хозяевам. Это была первая платная информационная профессия.[32 - См. подробнее: [Саламон, 2001].] В Средневековье этот процесс развивался на уровне централизации религиозного управления, где параллельно феодальной раздробленности действовали сложная административная иерархия и свои системы правил (папские буллы и различные иные, более локальные акты), которые необходимо было через монастырских гонцов вовремя доводить до приходов. Массовые коммуникации в таких государствах приобретают значение для поддержания – в той или иной мере – легитимности. Хотя власть в таких государствах гораздо чаще является традиционной (в терминах Макса Вебера[33 - [Вебер, 1988].]), нежели легитимной, необходимо было так или иначе осуществлять коммуникацию, хотя бы для того, чтобы избегать бунтов, предательств (массовых переходов населения на сторону противника) и поддерживать всеобщую воинскую повинность. В зарождающихся национальных государствах Европы формировались и национальные армии. Как показывала практика, воевали они значительно лучше наемников, которые могли предать в любую минуту. Но необходимо было формировать у национальных армий, то есть у населения, из которого производилось рекрутирование, чувство сопричастности единому государству.[34 - [Тилли, 2009].]

В зрелых естественных государствах элитные группы становились настолько широкими, что им нужна была своя массовая коммуникация для формирования поддержки населения, переманивания на свою сторону тех или иных элитных групп. В этой ситуации массовая коммуникация организуется уже не государственным аппаратом с целью формирования легитимности (как в случае с базисным естественным государством), а группами элит, конкурирующими друг с другом. В таком государстве некоторые виды массовой коммуникации вполне могут создаваться за пределами властной коалиции. Следовательно, отдельные законы в сфере массовой коммуникации могут действовать, даже если на уровне правоприменения и подзаконных актов еще очень много случаев «выборочного применения правил», наличия исключений и т. д. По сути, вся мировая история контроля над массовыми коммуникациями в XIX в. – это как раз история борьбы между универсальными законами и необходимостью обеспечить избирательность их применения для элитных групп, контролирующих определенные виды периодической печати.

В порядках открытого доступа речь идет о медиа, которые обеспечивают плюрализм мнений и отражают все конкурентное окружение в политическом мире и экономике. В реальности этого в полной мере не бывает нигде и никогда. Часть ученых сходятся во мнении, что в современных западных странах, которые Норт, Уоллис и Вайнгаст уверенно относят к порядкам открытого доступа, концентрация медиакапитала в руках ограниченного круга коммерческих корпораций приводит к реальному сужению плюрализма и доминированию правых политических взглядов.[35 - См.: [Schiller, 1975].] В то же время часть ученых, не опровергая данный тезис, утверждают, что за последние три десятилетия роль государства в медиа настолько минимизировалась, что вместо гарантирования универсальных общественных благ в виде информации медиа в массе своей являются машиной по производству развлечений.[36 - См., например: [Garnham, 1990].] И, наконец, часть ученых утверждают, что попытка государства брать на себя «общественную функцию» де-факто приводит к возникновению государственно управляемых режимов (state-dirigist media), в которых потребности государства выдаются за социальные блага.[37 - См., например: [Hallin, Mancini, 2004].]

§ 2. Четыре формы власти и их взаимосвязь

Взаимодействуя между собой в обществе, индивиды находятся в разных социальных «полях». Взаимоотношения индивидов в каждом из них никогда не строятся стихийно и опираются на некие внешние обстоятельства. Большая часть этих обстоятельств институционализирована, то есть облечена в рамки неких повторяющихся правил, шаблонов, действий. Дуглас Норт определяет институты как созданные человеком ограничительные рамки, которые организуют взаимоотношения между людьми.[38 - [Норт, 1997, с. 17].] Иными словами, институты – это некая система правил, ресурсов и отношений между индивидами. К примеру, институт брака, институт налогообложения и т. д. Правила структурируют, таким образом, интеракции индивидов. Позиция индивида по отношению к институтам неоднородна и зависит от той власти, которой он наделен, а сама эта власть в значительной степени связана с ресурсами, которыми он обладает. Иными словами, правила позволяют конкурировать за ресурсы, придающие индивидам то или иное количество власти. Мы можем говорить о том, что каждой форме власти соответствует свой набор институтов, ресурсов и организаций, действующих в социуме. Выделяют четыре формы власти:[39 - [Thompson, 1995, р. 13].]

• экономическая. Ее ресурсами являются те или иные формы богатства (то есть ресурсов или благ) – деньги, недвижимость, земля и т. д. Институтами выступают экономические институты, в первую очередь фирмы;

• политическая. Ресурсом является легитимное насилие, то есть способность одних индивидов подчинять себе других, не прибегая к помощи прямого насилия. Политическая власть зиждется на той или иной форме иерархических отношений, в рамках которых одни ощущают себя властями предержащими, а другие – зависимыми. Этой форме власти соответствуют политические институты – государственная административная система, институты политической системы и т. д.;

• принудительная. Ресурсом является военная и иная наделенная правом и способностью применять принуждение сила, то есть буквально – количество вооруженных людей. Институтами здесь выступают армия, полиция и т. п.;

• символическая, выделяемая также Джоном Томпсоном. Ее ресурсом является контроль над созданием и распространением символических форм в обществе, а институтами – медиа, Церковь, образовательные организации и т. д.[40 - [Thompson, 1995, р. 16].] Об этой форме власти пишут в своих работах П. Бурдьё[41 - См.: [Bourdieu, 1979].] (идея символического насилия) и Л. Альтюссер[42 - См.: [Althusser, 1976].] (аппараты символического насилия).

Бытование четырех форм власти в обществе исторически чередовалось, и в разные периоды истории эти формы использовались по-разному. В ранних обществах, где было множество вспышек насилия, принудительная власть являлась инструментом для политической и экономической. Однако, как мы продемонстрировали в предыдущем параграфе, развитие политической власти (господство внутри страны) было во многих самых старых с точки зрения государственности обществах параллельным развитию экономической власти. Невозможно было реализовывать политическую власть и добиваться господства на отдельных территориях, постоянно не мобилизуя при этом ресурсы экономики, что требовало и непрерывного согласования между политическими деятелями и представителями экономических элит. В этом смысле либо государство контролировало экономические ресурсы и реализация политической власти была сопряжена с близостью к государству (так называемые восточные общества), либо ресурсы контролировались частными собственниками, что, в свою очередь, придавало этим собственникам политическую власть, потому что государство в той или иной мере было вынуждено идти на уступки, поддерживая постоянное поступление средств и капитала, как в западных обществах (разделение на «западные общества» и «восточные общества» приведено по О. В. Крыштановской[43 - См.: [Крыштановская, 2005].]).

Согласно нашей гипотезе, подобно тому, как политическая и экономическая власть сопровождали друг друга, власть принудительная и символическая также взаимодействовали. С нашей точки зрения, в обществах, в которых процветало физическое насилие и подавление, символическая власть была развита хуже, потому что согласие насаждалось методом физического принуждения. И наоборот: в более поздних обществах согласие культивировалось через символическое принуждение, поэтому прямое применение силы отходило постепенно на второй план. Символическая власть позволяла создавать искусственные механизмы сдерживания общественной энергии. В этом важную роль играла религия. Но также важно отметить роль символической власти в урегулировании конфликта между политической и экономической формами власти. В ранних обществах, где процветало насилие, изъятие ресурсов было прямым. Феодал, завоевав какой-либо город или территорию и отняв их у другого феодала, получал под свой контроль город, население и т. д. Чаще всего во время таких набегов города подвергались разорению и насильственному изъятию ресурсов. Единожды случившееся прямое изъятие ресурсов лишало город или территорию возможности экономического возрождения на долгие годы. Следовательно, однажды разграбив город или территорию и пополнив собственную казну, феодал был вынужден искать очередной объект для завоевания и нового разграбления. И только феодалы, часто прибегавшие к разграблениям, укрепляли свои владения, войска и т. д. Но на ограниченной территории, где силы феодалов были очень конкурентны (то есть испытывали угрозу со стороны других феодалов), а городов было мало, обеспечивать постоянный источник пополнения ресурсов через разграбление было невозможно. Именно поэтому правители стали вести переговоры с городами о взимании с них налогов в обмен на определенные услуги, чаще всего – на поставку продовольствия, которое всегда было проблемой в городах, и защиту от нападения. В ходе такого торга город получал набор общественных благ, в которых действительно нуждался, а правитель – постоянный источник поступлений в казну, то есть не разовый источник наживы, как в случае с разграблением. Таким образом, чисто коммуникативный процесс переговоров и символического убеждения (в том числе убеждения населения в необходимости платить, например, десятину) замещал собой то, что веками достигалось огнем и мечом.

§ 3. Медиа и эволюция экономики

На первый взгляд роль медиа в экономическом развитии может показаться очень косвенной, однако в реальности коммуникация (и, соответственно, медиа как форма коммуникации) имеет решающее значение в любом экономическом действии. Для понимания этого значения нам необходимо от макроструктур (роль информации во всей экономической системе) обратиться к микроструктурам и понять, какую вообще роль играет информация в процессе любого рыночного действия.

Классическая экономическая теория исходит из того, что рыночные агенты принимают решения на основе обладания информацией о свойствах продуктов, то есть экономические агенты действуют исключительно в собственных эгоистических интересах, принимая индивидуальные решения на основе обладания всей полнотой информации. Потребитель должен обладать всей полнотой информации о качествах и свойствах приобретаемого продукта, а также об уровне цен на него у иных продавцов. Продавец же должен обладать информацией об уровне цен и качестве товара у конкурентов и поставщиков более высокого уровня. В этом смысле классические экономические модели (например, спроса и предложения) исходят из суммы индивидуальных запросов атомизированных агентов на рынке, что означает: кривая спроса есть сумма индивидуальных уровней цен, по которым готовы покупать индивидуальные покупатели на рынке. Приходя в магазин, обычный потребитель сравнивает цены на товар в данном магазине с ценами на тот же товар в других магазинах, а также сопоставляет свойства и качества товара и принимает решение о покупке. Все потребители ведут себя подобным образом. Из этого исходит классическая экономическая теория. Таким образом, на микроуровне коммуникация между агентами присутствует всегда в процессе обмена, так как коммуникация сама есть обмен, в процессе которого агенты должны договориться об условиях сделок и проинформировать друг друга о качестве и свойствах благ.[44 - См. подробнее: [Grossman, 1981].]

Как видим, данная модель предполагает ряд допущений о поведении индивида, которые представляются весьма сомнительными. Во-первых, допущение о том, что индивид абсолютно автономен и эгоистичен (принимает индивидуальные решения только в собственных интересах). В реальности мы понимаем, что человек может принимать те или иные решения о покупке товара, например, по совету кого-то или в интересах группы либо на основе чужого опыта. В этом случае вовсе не факт, что индикатор цены и объективная информация о свойствах благ будут для потребителя только результатом его собственного опыта. Во-вторых, допущение о том, что потребитель обладает всей полнотой информации и принимает решение сообразно этому факту. Чаще всего потребитель не обладает всей полнотой информации о ценах и свойствах блага, потому что часть этой информации не явлена ему непосредственным образом, а для ее получения необходимы дополнительные издержки. Сравнение характеристик двух стиральных машин, например, требует определенного времени, а также компетенции (нужно разобраться в том, что эти характеристики обозначают), поэтому потребитель ограничивает искусственно набор критериев для сравнения. В этом смысле представления социальных наук и наук экономических о поведении человека как экономического субъекта сильно различаются.[45 - [Радаев, 2005, с. 75].]

Отчасти классическая экономическая теория и роль информации в ней были подвергнуты пересмотру институционалистами, предположившими, что ключевой проблемой в экономическом обмене является информационная асимметрия, то есть ограниченность информации, которой обладает одна из сторон сделки. И от степени ограниченности информации зависит способность агентов на оппортунизм (манипуляцию). Условно говоря, когда мы прилетаем в незнакомую страну, в незнакомый аэропорт, а там услуги по извозу предлагают частные таксисты, риск быть обманутым у нас очень велик в связи с тем, что таксисты пользуются информационной асимметрией в свою пользу; нам же не до конца понятны даже курс валюты и уровень цен в той стране, куда мы прилетели.

В связи с информационной асимметрией и риском оппортунизма экономические агенты вынуждены нести целый ряд дополнительных издержек, которые классической экономикой не учитывались и называются «трансакционные издержки», то есть связанные с заключением неполного контракта.[46 - См.: [Кузьминов, Бендукидзе, Юдкевич, 2006].] В первую очередь с необходимостью коммуникации сопряжены следующие издержки:

• поиск информации об альтернативах сделки, то есть о цене и партнере, что, как мы видим, связано с необходимостью коммуникации этого вида информации;

• измерение количественных и качественных характеристик блага, для чего также необходимо получение информации о свойствах блага;

• ведение переговоров и заключение контракта; в данном случае речь идет о коммуникации между партнерами, которая также обеспечивается определенными видами медиа.

Еще одна коммуникативная проблема на микроуровне связана с неполнотой контрактов, что также является принципиальным вопросом. Контракты всегда остаются неполными, потому что нельзя предусмотреть все возможные ситуации их реализации. В этом смысле развитие коммуникации и ее инструментов на протяжении истории позволяло ликвидировать проблему информационной асимметрии и неполноты контрактов, а следовательно, и проблему оппортунизма.[47 - См.: [Grossman, Stiglitz, 1980].]

Изменение форм коммуникации, поддерживающей сделки, связано с эволюцией принципов торговли и условий осуществления экономических обменов. Рассмотрим четыре ситуации, пищу для размышления о которых нам предоставил Фредерик Бастиа своей фразой о том, что «есть только два способа добывать средства, необходимые для сохранения, украшения и улучшения жизни: производство и грабеж»:[48 - [Бастиа, 2010, с. 175].]

• деревня А ворует товары, произведенные деревней Б (ситуация 1);

• деревня А убеждает деревню Б платить налоги с произведенных товаров в обмен на определенные виды благ (охрану, защиту), предоставляемые деревней А (ситуация 2);

• деревни А и Б производят разные блага и обмениваются ими только друг с другом (ситуация 3);