Я была счастлива 14 лет

Я была счастлива 14 лет
Анна Писанова

Проникновенный рассказ о судьбе простой русской женщины. Революция, война, сиротство – всё это стало детством и юностью деревенской девочки российской глубинки. Эта документальная история написана ею самой, на её деревенском языке. Уникальные сведения истинной жизни провинции, её неповторимый, самобытный язык вплетены в ткань сюжета. Только удачное замужество "убегом", рождение детей стали отрадой женщины, вытянувшей из себя жилы, чтобы вдовой фронтовика вырастить дочь и троих сыновей. Публикуется в авторской редакции с сохранением авторских орфографии и пунктуации.

Анна Писанова

Я была счастлива 14 лет

Я родилась в 1910 году в Житарях. Умерла мама, мне не было четырёх лет. Жила я с отцом два года. Он женился. Мне очень было жить трудно. Были принуждённые взять к себе дедушка и бабушка, и мамин брат со своей женой. Как им сказали посторонние люди, что ваша сиротка очень плохо живёт: гоним коров в табун и смотрим, на площади лежит, спит девочка, и узнали, что Гаврилы Семёнача сиротка. И пошли ему сказали, что так нельзя делать: спит по ночам на улице, то – на завалинке у двора. Как я играю и усну – присмотру нет. Вот тогда мамины родители и приехали за мной.

Но отец не отдавал меня, потому что у них народилась девочка, я нужна была нянчить. Но бабушка, мамина мать, уговорила отца. И вот, помню, как приехали они за мной: дядя и бабушка. И повезли. Я стояла в ходке, держалась за края ходка, а отец шёл возле ходки, и его спрашиваю: тятя, ты со мной? Он отвечает: с тобой, с тобой, доченька. Я была довольна, что он идёт рядом с ходкой. И вот доехали до последнего дома деревни, и отец спрятался за дом, а я, как зевну, и так заревела. Дядя ехал быстро, и я до самой деревни орала: ой, тятя, ой, тятя! В деревню Новокумляк, 12 километров от дома. И это я всё помню.

Привезли, и вот я им дала работу: одна тётя топит баню, вторая тётя шьёт рубашку и платья, а дядя мне стригёт волосы. Когда остриг меня, тётя повела в баню. И она мне мыла голову сильно горячей водой, ей жгло руки, а я не плакала, я рада, потому что у меня была коростина во всю голову, под ней – вши. И вот поетому я не слышала, что мне жгёт вода горяча.

После бани меня накормили и спать уложили. И я около двух дней спала. Меня следили: подойдут, послушают, что дышу и не трогают. Когда я проснулась, мне показалось так светло, так светло! Я ето всё помню.

Детство мое тижолое, трудное. Нас было 10 человек, дедушка Андрей Тимофеевич, бабушка Евгения Федоровна, дядя Демитрий Андреич, его жена тетя Анна Егоровна, тетя Стиклетиния Сергеивна, жена дяди Пети Андреича, он погиб, тетя, мамина сестра Анна Андреивна. У тети Стиклетинии было трое детей, был мальчик, он скоро помер после отца. У тети Анны была девочка Мария, и я десятая, да еще две девочки дяди Пети дочери, и вот нас было 10 человек. И вот помещались, в двух комнатах спали: дедушка на голце ето называлась пристройка к печи, деревяная пристройка, а бабушка на полатях, она была с краю, рядом тётя Стиклетиния, рядом её две дочери. А я рядом с ними у стенки, но было мне неловко спать, где я спала, тут был бугор и яма такая, плоха верхнея доска, и я всю свое детство спала тут на одном месте и мне сильно было неудобно. Я подстилала одежду, а надо мной смеялись, что мякожопая, я им говорю, что у меня бугор и яма, оне, как не слышут, потому что нету мамы. За столом я сидела против угла, мне было очень не удобно тянутца хлебать, потому было из одной чашки, больше не было места, если мне не нравитца, они скажут: не ешь. А Рая, дочь тети Стиклетинии, она скажит, что ей нравитца, то ей другово дадут, а я зареву, что ей дали гаворят: она помлачше. Ей было 8, а мне 10 лет. Ты ведь нездешняя, ежай к отцу, оне скажут, я замолчу. Я боялась, как бы меня не увезли к отцу, я его не любила и боялась, и сразу замолчу. На посылках везде только меня посылали, когда я стану одеватца пальто, то кричат: быстрея. Я до чего привыкла быстра – ни когда пуговки не застягивала в избе, только на улице, пока бегу по дороге застягну. Если я сяду под кухонное окошко, то дедушка на меня закрячит строго, что уйди от окошка, я быстро уйду. Много сидят в избе и говорят обо всём, и мне тоже охота сказать что-нибудь, и вот я скажу что-нибудь, а дедушка на меня взглянит и закряхчит, что замолчи и, что я похожу на отца, и он не любил отца и меня ненавидел и часто ругал. Я его боялась до возрасту лет, когда бабушка заступитца за меня, а другой раз меня уговариват: ладно потерпи ты ведь лишняя, вот он и ругаетца. Бабушка была добрая, она всё добром меня уговаривала.

Етот дядя Демитрий, который меня привёз от отца, у него не было детей, я его звала Лёля, меня так приучили. Была война германская, и он попал в плен. Пять лет он был там. Я за ето время подросла. Когда он пришёл из плена, я была у невесты, смотрела свадьбу. Меня вызвали на улицу и сказали: айда, у тебя дядя пришёл с плену. Я побежала, подхожу к дому и удивилась: столь народу было, полна комната, и в сенях, и у двора. Он с родными сидел за столом, и вот провели меня вперёд, и он увидал меня, и кто-то взяли, и к нему посадили на колени, и он очень крепко прижал к себе, и поцеловал, и даёт мне гостинцев.

В плену, в Германии, голодовал дядя Митрий сильно. Писал нам: вы пишите, что стряпаете собаке Ряпчику лепёшки с травы чёрные, а я бы рад етим чёрным лепёшкам. Нас, если выпускают на волю, то мы бежим к помойным ямам, кто вперёд, и накладываем ведро, и промываем водой. Там кожурки всякие и рыбны кости, что попало, то и едим.

И вот я начала с двумя дядями жить, оне все меня жалели. Поедут в поле, попрошусь – оне возьмут. И там шутят со мной. Станем обедать: дядя Петя возьмёт яички, моё спрячет и сам спрячется, и я его ищу.

Тётя Нюра с дочкой взамуж вышла, Лёля меня взамуж выдал и другую, Раю, тоже взамуж выдал. Тётю Стиклетиню отделил, врозь с дочкой остались, дедя и баба и Лёля, и тётя. Лёля измучился с нами, сиротами. Мы все были сироты. Вся семья была сиротская. И вот он нас вырастил, всех по хорошему, всем свадьбы делал, мы его любили. Если его нет, то нам скучно, как приходит, нас развеселит. Зачнёт шутить. К нашему балагану много народу приходило, мне говорят: какой весёлый дядя Митрий. Как-то один год молотили у дяди Сани Совенкова, обедать пошли к ним в дом с гумна, он так чудно шёл, интересно, все со смеху падали, наль скулы больно. Матершиные слова никогда не говорил, а шутить умел.

Бабушка грустная, у ней много горей. Ей было тижоло. Когда улыбается, то мы были рады её улыбке, мы её жалели. Очень она была добрая. У ней столь было горей. Первое горя – мама моя умерла. Тут дядя Петя умер на фронте, троих детей оставил. Лёля был в плену в Германии 5 лет, дочь тётя Дуня умерла, пять детей оставила, вторая дочь её – Нюра разошлась с мужем, с дитём осталась, молоденькая. Вот мы её жалели. Дедя помер быстро и не болел, ударило его в голову и на третий день помер, остались мы троя.

Зачали сгонять в колхоз. Лёля подал заявление в колхоз вступить, но его не взяли: у тебя был дедушка церковным старостой. И вот Лёлю стали прижимать хлебом. Вёз в развёрстку 100 пудов. Он увезёт, оне ещё накладывают. Он выплатит, оне на догон ещё наложат. У него нет даже для себя, а оне: давай. Он покупал хлеб, увезёт, оне – ещё давай. У него – ни хлеба, ни денег нет. Откуда у него деньги: сирот одевал, отдавал взамуж. Тогда его повели в свою каталашку, так у нас звали. А потом, на другой день его увезли на Пласт. Мы с двоюродной сестрой всё передачи ему носили и всё плакали: зачем посадили, он вырастил всех нас. Посидел на Пласту в тюрьме пять дён, и увезли дальше. Он сидел в Мнатагорске два года, и приехал Калинин в Челябинск, и освободил его в 34 году. Пришёл домой и уехал на Пласт. Полгода жил у нас. Помню, двоюродная сестра Клава дала ему каши пшеничной варёной, в газетку завернула. Он принёс к нам, бабушка сидела на дворе, он подал прямо в газетке, и баба рада тут же съела, вот до чего была голодная. Ети годы были очень голодные, весь народ голодовал. Купил он, мы все сироты ему помогали, каркасик, маленьку избёночку, две маленьки комнатки. И так рад был! И говорит: хоть отдохну под старость лет. Не больше полтора года прожил, и его в 37-ом году взяли, в 12 часов, и увезли на хотке неизвестно куда. Как будто бы в Камышлов город, и там помер будто бы по своей смерти, по старости. В 41 году прислали выключку и денег 1200 рублей, в милиции сказали, что он был враг народа, а теперь с него ето сняли и за ним ни чего не числится.

А потом слышали, что, как вечер, полну машину насадют, и увезут за город, и их расстреляют, а вечером едет пустая машина, ихни жители говорили. И так всю тюрьму расстреляли. Вот и кончилась его жизнь, так он и не жил, как люди жили.

А тётя Анна Егоровна осталась одна, жила в етой домишки, а потом её сестра переманила к себе. И сестрин муж взъелся на неё, и тижолая её жизнь была. Так и тижолая её смерть была: упала на ванну, зашибла сердце.

Лет 7 или 8 было мне, я гналась за тётей Егоровной, Лёли не было дома, он был в плену. Тётя пойдёт к подруги или к родне и я тоже за ней, она меня с собой брала, и я привыкла с ней ходить. И ето долго я за ней гонялась, и вот как-то в сумерки я хватилась, а тёти нет в избе, тогда и летонула к тёте Просвирни, а уже темненько было. Я подбежала к окошку и кричу: тётя Анута, – они жили рядом, – тётя наша у вас? И вот повернула я голову на полусадик, а из него выходит, прямо на меня напирает, какой-то чёрт: без головы, мохнатый. Я очень напугалась и пятком пячусь до самого дома, и говорю тихонько: я тётю ищу. А чёрт ни чего не говорит, а на меня идёт молчком. Я тихонько говорю: тётю мне надо. И дошла пятком до ворот до своих, и как открою и рысью в сени, их – на защёлку, и вбежала в избу белёханька. И с рёвом – к бабе, и ей рассказываю, что ходила искала тётю нашу к тёти Просвирни, а из полусадика вышел чёрт без головы и шёл за мной до нашего дому. Бабушка догадалась, что меня отваживают от тёти Егоровны, ето они шубу выворотили мохнатым, и так она смеялась надо мной, и говорит: не надо ходить за ней. И с тех пор я не ходила за тётей.

Когда мне было 8 лет, мне бабушка говорит: сходи к маме своей на кладбище, крест поцелуй, цветочков нарви на крест воткни, уряди мамин крест и домой беги. Мама скажет: вот моя доченька поправедывает, она очень довольна будет. Ето у меня впало в голову и так внушило мне, и вот я играю с подружками и вспомню про маму, и говорю подружкам: пойдёмте к моей маме. Оне согласятся и побежим, венок совьём и повесим. Помолюсь и поцелую крест, и побежим домой. Бабушке кричу, что мы ходили к маме. Так продолжалось.

Как-то один день говорю подружкам: пойдёмте к маме, а оне отказались. И я одна пошла. Подхожу к окошку и кричу: баба, я пошла к маме. Она говорит: поди, поди, мама тебя ждёт. Вот я побежала вприпрыжку. Прибежала, поцеловала крест и побежала домой. Полынь наросла высока, я как в лесу, выше меня, да густа. И вот вдруг я увидала: бежит телёнок, большой, тёмный, рыжий – за мной. Я сильно испугалась и сколь было сил бежала до первого двора, и забежала во двор, спряталась. Я долго стояла. Вышла – его нет. И я ещё сильнее побежала домой. Прибежала и бабушке рассказала всё. И она мне сказала, что больше не ходи, а-то быки запинают. Я не пошла.

Училась я в школе, в первом классе мне 8 лет было. И вот был у меня учитель Андрей Семёнач. У меня была подрушка Нина Житмарева и Дуня Забродина, котора рядом со мной жила. Нина поповска дочь, и я её очень любила, и всё к ней заходила в школу. А батюшка, её папа, всё шутил со мной. Я не смела, он ведь – батюшка. У двора постою, её дождусь.

Я вспоминаю, первый учитель Андрей Семёнач Арсеньев – какой был он хороший! Как мы его любили! Я часто рассказывала, бывало, детям даже то недолгое время, когда он нас учил. Я помню это всю жизнь. Был такой случай. Андрей Семёнач читал, а мы водили пальцем по букварю. Где он остановитца, там и мы должны остановица, на том же слове. А он ходил и смотрел у каждого: правильно ли мы держим палец. Вот он подошёл к своей дочери Клавуне, с которой я сидела на одной парте. А она не правильно держала палец. Он строго укорил её за невнимательность. Я испугалась: вдруг я тоже не правильно держу палец. Он посмотрел, погладил по голове меня и сказал: молодец, правильно. И пошёл дальше. Я оглянулась, погладил также мальчиков и девочку. И сказал: молодцы, умеете читать.

Ещё запомнила, как утром мы придём к школе, в воскресенье, и поведёт Андрей Семёнач в церковь. В ряд составит, а сам идёт с боку. И придём в церковь, и мы встанем вперёд, а он позади. И, как мальчики оглянутся, или девочки, то он пальцем погрозит. И мы его слушали. Все его любили.

Ещё запомнились наши школьные большие перемены. Бывало, если тепло на улице, выйдем на полянку, он поставит девочек, мы ходили, взявшись за руки и дружно пели: уж мы сеяли, сеяли ленок. А мальчикам давал задание: бегите вон до того дома, кто быстрее обратно прибежит. Кто прибежал вперёд, он слёту подхватывал на руки и поднимал высоко над собой. Мальчишкам это очень нравилось. Они бежали, сломя голову.

До сих пор не забыла я, как мы первый раз пели Интернационал. Раньше, бывало, приходим в школу, к углу, где стояла икона. Девочки стоят с одной стороны, мальчики – с другой. Старшие ученики «Отче наш» прочитают, а младшие – другую молитву. Так – каждое утро. И вот однажды утром по привычке прибегаем и встаём, как всегда. Смотрим, а иконы нет. Приходит Андрей Семёнач и говорит, чтобы мы шли в другую комнату. Собрались, он сказал: будем петь Интернационал. А вот старшие запели, а мы должны были тоже учиться. Другой раз Андрей Семёнач уже ходил между нами и прислушивался – кто как поёт. Одну девочку спрашивает: почему не поешь? Она отвечает: мама не велела. Он к другой, та – тоже. Подошёл ко мне: баба не велит. Так как я была сирота, матери не было, то я и сослалась на бабушку, хотя она мне ничего не запрещала. Но, раз подружки сказали, глядя на них, тоже так сказала. Андрей Семёнач не ругал, не приказывал, он только погладил каждую по голове и так ласково сказал: надо петь, надо петь обязательно, завтра будем петь все Интернационал. Пришла я домой и сказываю бабушке, что нас Андрей Семёнач заставлял петь не молитву, а Интернационал. Хоть бабушка и моленная была, но сказала: надо петь, что велит Андрей Семёнач, надо слушать, он – человек умный.

И вот бегу на другое утро радёшенька, что бабушка не запрещает петь. В то утро Андрей Семёнач ни к кому не подходил, пели все. Последнее, что запомнилось: приходит ко мне подружка Нина, поповска дочь, позвала меня на заднее крыльцо и сквозь слёзы говорит: Нюра, ты слышала, что Андрей Семёнача расстреляли? Так жалко нам его стало, что мы сели на крыльцо и плачем.

Выходит бабушка: кто вас обидел? Нина отвечает: злые люди обидели, расстреляли нашего хорошего учителя. Бабушка стала тоже горевать. А мы разревелись ещё больше.

У Андрей Семёнача я до четвёртого класса и его половина я поучилась и бросила, потому, что его расстреляли, и поп сбежал. Уехал ночью, и Нина уехала, дочь, я её очень любила, она была культурна, умная, ласковая.

Я бросила школу, меня дедушка ругал, а я всё ровно не послушалась его, не стала учитца, стала пряжу прясть куделью, и бабушка научила вязать варежки и чулки, носки. Подружки тоже не ходили в школу: Дуня не ходит, и я не пойду. Пряла на половики и на утирки, в приданое себе готовила всего. С бабушкой наткали. Бабушка мне помогала приданое делать. Я всё умела: и сновала, и ткала, и моты мотала, и разматывала, и цевки скала, когда бабушка ткёт. Она лишнего не давала гулять. Это зимой, а летом там хватало делов. С поля не сходили, то за ягодами, то за грибами. Нет того дня, чтобы ни чего не делать, мы привыкли работать. Бабушка умела нас уговаривать.

Очень я рада за то, что Андрея Семёнача Арсеньева не забывают. В моём родном селе Новокумляк назвали его именем школу, памятник поставили. Рада, что люди помнят человека, отдавшего жизнь за нашу Советскую власть.

Я уже потом приходила к Епифанову, просила найти адрес дочери Андрея Семёнача Клавдеи Андреивны, и он мне дал памятную книжку про Андрея Семёнача, и я как увидела его фото, еле удержалась, чуть не заплакала: точно – он, каковым я его помню. Но адреса Клавдеи нет, есть только Николая Андреича, и он мне дал. И на другой день была на квартере у Николая Андреича, и пришла Варвара Андреивна, и жена Николая Андреича, но, к сожалению, моей одноклассницы Клавы нет, она уехала в Москву. Но меня встретили очень хорошо, отрадно. Беседовали. Даже заплакали. Я прислушивалась к Николаю Андреичу, у него разговор точно, как у Андрея Семёнача – такой же приветливый разговор, мягкий, нежный.

Столько лет прошло, а не забывается мой первый учитель

Тут пошёл переворот жизни. Стали преследовать попов. И вот наш поп стал опасатца. И вздумал уехать из нашей деревни. И вот он поехал. 12 часов ночи. У него было четверо детей. Лида и Рая, и Нина, и Георгий. У них была работница молодая. А батюшка был вдовец. Я к ним ходила, и батюшка ко мне приветливо относился. И я Нину очень любила. Но меня не разбудили проводить их. Тётки ходили провожать, а меня не разбудили.

Вот утром мне говорят тётки, что ты Нину больше не увидишь, оне уехали. И я так разревелась! Почему меня не разбудили, знали ведь, что мы были так дружны! Всю жизнь я жалею такую хорошую подругу. И себе сказала, что будет у меня девочка – я назову Нина. Но у меня не исполнилось. Бабушка сказала: назови Клавдией, как твою мать звали. И я бабушку послушала. А вторую дочь я назвала Лидия. Ето пожелал муж Петя. И вот так и не назвала в честь Нины. Потом народились три сына. Батюшка прислали письмо через месяц, что Нина померла. Ехали по дороге, она простыла. И вот ету подружку до сих пор помню.

Когда была я небольшая, годов 10, тётя Нюра позвала меня в поля для охраны, она боитца косить одна, и для веселья. Она – косит, а я цветы собираю, венок делаю, бегаю за бабочкой. И вот мы пообедали, тётя Нюра пошла снова косить траву, но я побегала и захотела пить, а воды у нас нет. Я реву, что хочу пить и говорю тёте: я пойду на речку пить, от нас была с пол километра. Она меня не пускала, а я серовно пошла. Вот стала подходить и на меня бросились три собаки. По ту сторону реки, три километра, Булатова, татарская деревня, собаки оттуда. И вот оне бегут ко мне, вовсю лают. Я заорала, от них бегу. Разве от них убежишь? Я встала, не кричу, оне передо мной тоже встали и напеременку лают, но потихоньку. Я пятком-пятком долго шла, а оне так и остались. И пришла к тёте и реву, что на меня напали собаки. А она отругала, что я ходила на реку. Теперь пошли домой.

На другой день пошли снова косить траву на то место. Но я больше не пошла на реку. Тётя Нюра в обед легла отдыхать, а я потихоньку взяла литовку, чтобы тётя не услыхала, а-то она отберёт и не даст покосить.

Я взяла и брусок с собой, чтобы наточить, ведь тётя сначала поточит, и тогда косить начинает. И я взяла брусок и начала точить, только приложила руку к литовке, как садану по большому пальцу, и целый лоскут заворотила от пальца. Бросила литовку и бегу к тёте Нюре: ой, я палец обрезала, кровь льёт! Тётя испугалась, думала, что палец совсем отсобачила, но размыла и етот лоскут прилепила к пальцу, забинтовали и пошли домой.

– Помощница моя, много я с тобой накошу травы? Ты не даёшь мне спокою. Зачем брала литовку?!

– Я хотела тебе помочь, – её говорю, – пока ты спишь.

И вот на третий день мы пошли снова косить на то место. Тётя косит, я играю. Пришёл обед, покушали. Снова тётя косит, а мне уже всё надоело. Я потихоньку-потихоньку и ушла домой. Мы недалеко от деревни косили. Тётя Нюра боица далеко идти. И я уже изучила ету дорогу, и ушла домой, не сказалась.

И вот тётя хватилась, а меня нет. Она по лесу бегала, искала, кричала, думала, что я заблудилась, и вот бросила покос и пошла домой. И всё по дороге кричала, боялась домой идти: может, я – в лесу, не знала, что делать. Она наревелась, пока пришла домой. А я дома.

Ещё у меня была подружка Дуня, мы жили рядом, у неё сестра на 2 года младше. И у меня тоже сестра Рая, двоюродна. И вот мы везде играли вместе, ходили за ягодами. И вот мы играем, Дуня на что-нибудь рассердится на нас, набьёт и побежит. На другой раз тоже набьёт и побежит. И мы её прозвали гусихой. «Гусиха улетела, полетела от нас!». Ей не нравилось, она дралась. Но часто я её звала за костышами к речки на берег. Там всегда гуси гуляли и теряли костыши, ето крупные перышки. У нас их принимал реможник, который ездил по улице, мы ему сдавали, а он нам – кольцо медное или гребёнку из проволоки. У нас радость!

И вот один раз пошли за костышами. Весело – гуси ходют, цыпляты. Набрали костышов много. Долго ходили. Когда пришли домой, бабушка мне кушать дала, а потом зовёт под сарай: айда, слушай. А Дуню бьёт дедушка ремнём, так сильно. Она кричит: ой, дедынька, не буду долго ходить, ой сильно больно! Я и бабушка стоим, слушаем, я плачу. Мне жалко. Пошла заступаца. Я пришла, а он на меня тожа замахнулся, я отбежала. Он очень строгий был. А с Дуней мы подружки стали на всю жизнь.

В 11 лет меня повезли в поля боронить, утром неохота вставать, но дядя уговариват: я тебе куплю шали с цвятами и с кистями. Вот я была рада, но ждала каждый год и так не купили, потому что нас много, всем покупать денег нет. И я была за мальчишку, боронила, коней путала, распутывала, и везде я ему помогала. Я была самая старшая.

Боронила я верхом, научилась ездить сильно даже голопом, мне казалось лучше, чем рысцою – задницу отобьёт. Дядя варил обед, он был очень рад, что я научилась боронить и с конями управлятца. У нас было три лошади.

И вот война, революция. И вот я помню, как дядю Петю избили казаки. Его до полусмерти избили, и лошадь направили по дороге домой из лесу. Он хотел коням покосить травы, на дворе был престольный праздник Ильин день, и вот они его чуть не убили. Я взглянула в окошко и бабушка: а он на линейке, называлась такая телега, оне его бросили, а лошадь привезла его домой. Пострадал за охапку травы. И он сказал: я им отомщу!

И вот объявили войну, он ушёл добровольцем в Красну армию, оставил троих детей, двух девочек и мальчика. Как он ждал сына! И вот он ушёл, потому что тяжолая была жизнь. Землю – сеять хлеб – покупали у казаков. И травы до самой деревни нашей – всё было казацкое. Даже ягод наберём, а оне двухвосткой избивали и отбирали у женщин. Вот тогда дядя Петя не утерпел, ушёл воевать против казаков. Но он не вернулся домой, помер тифом.

Казаки на весь полк напустили тифа, и весь полк помер от тифа. Хоронили в общую яму.

А Лёля, дядя, остался с сиротами: от дяди Пети трое и я, четвёртая.

Дядя тоже уставал, он был добрый. Никогда не ругался, никакими словами не обзывал. Такой был весёлый шутник, он нас, сирот вырастил и выдал взамуж. У Лёли жена тоже была очень добрая.