Черный Красавчик: история лошади, рассказанная ею самою

– Джемс Гауард, Джемс Гауард, где ты?

Ответа не последовало, но я тотчас услышал сильный треск, и вслед за ним я радостно заржал, потому что увидал Джемса, выводившего Джинджер из конюшни, уже кругом охваченной пламенем. Джинджер громко откашливалась и не могла ничего мне сказать.

– Что за славный, храбрый малый! – воскликнул хозяин, положив руку на плечо Джемса. – Ты не ушибся?

Джемс отрицательно покачал головой: он не мог еще говорить.

– Да, храбрый парень, надо сказать! – заметил мужчина, державший меня.

– Слушай-ка, Джемс, – продолжал хозяин, – когда ты отдышишься, мы поспешим отсюда в другую гостиницу.

Мы двинулись к воротам; в эту минуту раздался лошадиный топот, и с шумом подъехали пожарные с трубой.

– Пожарные, посторонись! – закричало несколько голосов.

Мы дали им дорогу; пара здоровых лошадей въехала на двор с тяжелой машиной. Пожарные соскочили и принялись за свое дело. Огонь пылал до верху крыши.

Мы как можно скорее выбрались на базарную площадь; звезды сияли, и только позади слышен был шум, на площади же все было тихо. Хозяин повел нас к большой гостинице по другую сторону площади. Когда нас встретил тамошний конюх, хозяин сказал Джемсу:

– Оставляю лошадей на твоих руках, а мне надо поспешить назад к жене. Ты можешь заказывать здесь все, что найдешь нужным.

С этими словами хозяин быстро удалился. Я никогда не видал, чтобы кто-нибудь так скоро шел.

Прежде чем нас успели ввести в конюшню, мы услыхали раздирающие крики: это несчастные лошади, которые остались в огне, так страшно кричали. Нам было очень не по себе, Джинджер и мне, хотя о нас позаботились и прекрасно устроили на ночь.

На следующее утро хозяин пришел нас проведать и поговорить с Джемсом. Я не много расслышал из их разговора, потому что меня в это время убирал конюх, но я видал довольное лицо Джемса, – кажется, хозяин его опять очень хвалил. Наша хозяйка чувствовала себя плохо после ночной тревоги, так что отъезд был отложен до послеобеденного времени. Поэтому Джемсу выпало свободное утро. Он пошел в старую гостиницу осмотреть экипаж и сбрую и, кстати, узнать о том, как кончился пожар.

Когда он вернулся, мы слышали, что он рассказывал гостиничному конюху. Сначала никто не мог догадаться, отчего произошел пожар, но потом кто-то сказал, что видел, как молодой парень, Таулер, вошел с трубкой на сеновал, а вышел оттуда без нее и ходил за другой трубкой в табачную лавку. Второй конюх сказал, что он послал Таулера, но велел ему идти без трубки. Таулер отнекивался; он уверял, что не брал с собой трубку на сеновал, но ему никто не поверил.

У нас, в Бертвике, строго запрещено входить с трубкой в конюшню.

Джемс рассказал, что пожар уничтожил всю конюшню: потолок в ней завалился, и две несчастные лошади были задавлены горящими бревнами.

XVI. Разговор Джона Манли

Остальную часть дороги мы проехали благополучно и прибыли на место, к друзьям наших господ, вечером, вскоре после заката солнца. Нас поставили в хорошую конюшню; добрый кучер хлопотал, как бы лучше поместить и накормить нас. Услыхав рассказ про пожар, он очень хвалил Джемса.

– Одно я могу сказать, молодой человек, – говорил он, – что ваши лошади, видно, знают, кому верить. Нет ничего труднее, как заставить лошадей выйти из конюшни во время пожара или наводнения. Не знаю, отчего это происходит, но из двадцати лошадей удается вывести только одну.

Мы прогостили три дня, после чего возвратились домой. Очень весело было войти в собственную конюшню, и Джон не менее нашего радовался нашему возвращению. Он и Джемс долго разговаривали в этот вечер, до ухода из конюшни.

– Хотел бы я знать, кто поступит на мое место, – сказал Джемс.

– Маленький Иосиф Грин из сторожки, – отвечал Джон.

– Да ведь он еще ребенок! – воскликнул Джемс.

– Ему пятнадцатый год, – заметил Джон.

– Но он ростом такой маленький.

– Да, правда; однако это не мешает ему быть проворным. К тому же у него охота к работе и доброе сердце. Отец очень желает поместить его к нам, и хозяин согласен взять его. Он говорил мне, что если мне удобнее иметь помощника побольше, то чтобы я себе искал другого, но я согласился взять Иосифа на шесть недель на испытание.

– Что значат шесть недель! – сказал Джемс. – Он в шесть месяцев не научится настоящей службе. Тебе, Джон, трудно будет.

– Ничего, – отвечал Джон, смеясь, – мне не привыкать к работе, мы с ней дружно живем.

– Славный ты человек! – сказал Джемс. – Желал бы я со временем походить на тебя.

– Не люблю я о себе говорить, – заметил Джон, – но так как ты уходишь и скоро заживешь своим умом, среди чужих людей, то я тебе расскажу про себя. Мне было столько же лет, как Иосифу, когда отец с матерью умерли оба в течение десяти дней от горячки. Мы с сестрой-калекой остались одни на всем белом свете, без единой родной души, которая могла бы о нас позаботиться. Я умел только помогать в полевой работе, но этим заработком без своей земли едва можно было себя прокормить, не то что обоих. Сестре Нелли пришлось бы отправиться в работный дом, если б не наша хозяйка. Она наняла для нее комнатку у вдовы Малет и давала ей шить или вязать, когда Нелли была здорова и могла работать. Когда же бедная сестра лежала больная, она посылала ей чего-нибудь от своего обеда, дарила разные вещи; одним словом, была ей как родная мать. Хозяин взял меня на конюшню, в помощники старому кучеру Норману. Обедать я ходил в господский дом, спал на сеновале, получал платье и три шиллинга в неделю, и часть этих денег я отдавал Нелли. Старый кучер мог бы не согласиться иметь такого маленького, ничего еще не знающего помощника, взятого прямо от плуга, но он полюбил меня и заботился обо мне не хуже отца. Несколько лет я учился у него кучерскому делу, и, когда он умер в глубокой старости, я поступил на его место. Теперь я получаю хорошее жалованье и могу откладывать на черный день; да и Нелли живет благодаря этому припеваючи. Так вот видишь ли, Джемс, я не такой человек, который мог бы равнодушно относиться к судьбе мальчика. Тебя, конечно, мне будет недоставать, но как-нибудь справлюсь. Самое первое дело – оказать услугу при случае. Я рад, что мне представился такой случай.

– Значит, ты не придерживаешься правила: всякий заботься о себе, а Бог о всех? – спросил Джемс.

– О нет! – возразил Джон. – Где бы я был теперь с сестрой, если бы хозяин и хозяйка и старик Норман следовали этому бессердечному правилу? Нелли коротала бы свой век в работном доме, а я сажал бы, верно, репу на чужих полях. Что бы сталось с Черным Красавчиком и Джинджер, если бы ты, Джемс, заботился о себе одном? Они, верно, сгорели бы тогда. Нет, Джемс, плохое то правило жизни, которое предписывает человеку прежде всего заботу о самом себе. По-моему, тот человек, который живет согласно этому правилу, недостоин вовсе жить. Лучше было бы ему и не родиться!

Джон с этими словами решительно тряхнул головой. Джемс засмеялся в ответ на его горячность, но был очень расстроен. Когда он заговорил, в его голосе слышались слезы.

– Ты был мне лучшим другом, – сказал он, – после матери я никому стольким не обязан. Если я, в свою очередь, могу когда-нибудь услужить тебе, не забудь обо мне, прошу тебя.

На следующее утро маленький Иосиф пришел на конюшню, чтобы попривыкнуть к делу под надзором Джемса. Ему показали, как нужно выметать из стойла, постилать свежую солому и насыпать сено за решетку. Учили его чистить сбрую, мыть экипажи. Так как он был слишком мал ростом, чтобы чистить Джинджер и меня, Джемс заставлял его убирать Резвушку, тем более что она должна была перейти в руки нового помощника, конечно, под руководством Джона.

Иосиф был славный, веселый мальчуган. Он входил в конюшню, всегда весело посвистывая.

Сперва Резвушка осталась очень недовольна тем, что ею распоряжается «какой-то неопытный мальчишка», как она его называла; но через две недели она призналась мне по секрету, что «малый неглупый, и толк из него будет».

Наконец настал день отъезда Джемса. Хотя он все время крепился и старался быть веселым, но в этот день он не мог справиться с собой и был очень расстроен.

– Видишь ли, Джон, – говорил он, – я покидаю столько любимых существ: мать, сестру, тебя, господина и госпожу, лошадей, особенно мою милую Резвушку. На новом месте меня ожидает все чужое. Право, если бы не мысль, что я получаю хорошее место, выгодное тем, что я могу больше матери помогать, я бы никогда не решился уехать отсюда. Очень тяжело мне уезжать, Джон.

– Так и должно быть, мой милый, – отвечал Джон, – я бы плохо о тебе думал, если бы ты мог в первый раз в жизни покинуть родное гнездо с веселой душой. Только ты не унывай. Добрые люди живут везде. И на новом месте ты найдешь друзей, а зато матери твоей весело и лестно, что ты поступаешь на такое прекрасное место.

Джон ободрял Джемса, но все в доме с грустью отпускали его. Что касается Резвушки, она так загрустила о нем, что несколько дней совсем не ела, и Джон, чтобы развлечь ее, стал выводить нас вместе на утреннюю прогулку. Резвушка понемногу успокоилась; ей было приятно пройтись со мной рысью или поскакать рядом.

Отец Иосифа часто приходил в конюшню и помогал там, потому что он сам понимал дело; Иосиф, со своей стороны, очень старался научиться, так что Джон надеялся сделать из него порядочного конюха.

XVII. Мы едем за доктором

Спустя несколько дней после отъезда Джемса, поев сена на ужин, я улегся спать, но только что заснул, как меня разбудил громкий звонок в наш колокольчик.

Я слышал, как отворилась дверь и Джон быстро побежал к дому. Он скоро вернулся, отпер дверь конюшни и кликнул меня: «Просыпайся, Красавчик, нам надо теперь показать всю нашу прыть». Прежде чем я успел опомниться, он уже оседлал и взнуздал меня. В одну минуту он сам оделся, и мы рысью подъехали к подъезду дома. На крыльце стоял хозяин с лампой в руке.

– Ну, Джон, – сказал он, – скачи теперь что есть мочи, это вопрос жизни для моей жены. Нельзя терять ни минуты. Отдашь записку доктору Уайту. Потом отдохнешь с лошадью в гостинице и как можно скорее домой.

– Слушаюсь, сударь, – отвечал Джон.

Мы пустились в путь. Сторож, предупрежденный звонком, стоял подле отворенных уже ворот парка. Мы промчались через парк и деревню и скоро доскакали до заставы. Джон громко крикнул и постучал.

Сторож сейчас же вышел и отворил ворота.