Черный Красавчик: история лошади, рассказанная ею самою

– Держи ворота отпертыми, сейчас проедет доктор из города. На, возьми деньги, – сказал Джон.

Перед нами открывалась длинная ровная дорога вдоль реки.

– Ну, старайся, Красавчик! – сказал мне Джон.

И я постарался. Я скакал две мили со всей быстротой, на какую был способен. Ноги мои едва касались земли. Не надо было подгонять меня. Я не думаю, чтобы отец мой, взявший приз на скачках Ньюмаркета, мог проскакать скорее моего.

Когда мы подъехали к мосту, Джон придержал меня и, потрепав мою шею, сказал:

– Славно, Красавчик, вот так молодец!

Он поехал бы тише, но во мне разгоралась кровь, и я снова пустился вскачь. Воздух был морозный; луна ярко светила. Весело было скакать. Мы проехали через какую-то деревню, потом через темный лес, в гору, под гору и наконец, промчав восемь миль, приехали в город, где остановились на базарной площади.

В городе все спало, только стук моих копыт нарушал ночную тишину.

Башенные часы пробили три, когда Джон позвонил у подъезда доктора Уайта. Никто не явился на звонок; тогда Джон позвонил во второй раз и громко постучал в дверь. Отворилась форточка; доктор в ночном колпаке высунулся из окна.

– Что вам надо? – спросил он.

– Госпожа Гордон серьезно заболела, сударь! Господин просит вас пожаловать как можно скорее; они боятся, как бы не случилось чего плохого, если вы опоздаете. Вот и записка от хозяина.

– Погодите, я сейчас выйду, – сказал доктор.

Он запер окно и вскоре вышел.

– Лошадь моя весь день была в разъездах и никуда сейчас не годится, вот в чем беда, – сказал он, – а на другой сейчас уехал мой сын, за которым присылали. Что же нам делать? Могу я взять вашу лошадь?

– Моя лошадь проскакала только что восемь миль, сударь, ей бы надо здесь отдохнуть, но делать нечего. Я думаю, хозяин позволил бы мне дать ее вам в такой крайности.

– Ну хорошо, я сейчас соберусь.

Джон стоял подле меня и ласкал меня. Я был в сильной испарине.

Доктор вышел с хлыстом в руках.

– Хлыста вам, сударь, не понадобится, – сказал Джон. – Черный Красавчик будет бежать, пока не свалится; погонять его не нужно. Берегите его, сударь, чтобы с ним не случилось какой беды.

– Не бойтесь. Джон, я надеюсь, что все будет благополучно.

Мы уехали, оставив Джона в городе. Об обратном пути нечего рассказывать. Доктор был тяжелее Джона и далеко не такой хороший наездник. Однако я постарался показать себя в лучшем виде. Заставу мы проехали не останавливаясь, так как ворота стояли отпертые. Когда мы были у горы, доктор придержал меня, сказав: «Ну, молодец, надо вздохнуть». Я был рад передышке, потому что совсем выбился из сил.

Благодаря короткой остановке я опять мог хорошо бежать, и скоро мы достигли нашего парка; Иосиф отворил нам ворота; хозяин ждал нас на подъезде, заслышав мой топот. Доктор пошел с ним в дом, а Иосиф повел меня в конюшню.

Я с радостью очутился в своем стойле; ноги подо мной дрожали, я мог только стоять, стараясь отдышаться. На мне не осталось сухого волоска, с ног испарина стекала ручьями; пар шел от меня, как от кипящего котла, как говорил Иосиф.

Бедный Иосиф! Он был еще слишком мал и ничего не понимал, хотя и старался делать все как можно лучше. Отца его на этот раз не случилось в конюшне: он был послан с поручением в соседнее село. Я уверен, что Иосиф думал об одном: как бы лучше без Джона успокоить и убрать меня. Он старательно тер мне ноги и грудь, но не покрыл теплой попоной, видя, что мне жарко, он подумал, что мне будет неприятно стоять в попоне. Вычистив меня, он принес мне ведро с водой. Вода была славная, холодная, и я жадно напился; потом он принес сена и овса и, уверенный в том, что исправно все сделал, ушел домой.

Скоро после того у меня начался сильный озноб; ноги заломили, бока болели, грудь ныла; казалось, что меня всего исколотили, до того сильно болело тело. Как я вздыхал по теплой попоне, дрожа в лихорадке! Как мне хотелось увидать около себя Джона! Но Джону предстояло пройти восемь миль, он не мог скоро добраться до дому.

Итак, я решился лечь на солому и старался уснуть.

Прошло много времени. Вдруг я услыхал, что дверь отворилась. Я застонал от боли.

В ту же минуту Джон подошел ко мне и наклонился надо мной. Я не мог сказать ему, что я чувствовал, но он, кажется, сам догадался. Он накрыл меня несколькими теплыми попонами и побежал в дом за теплой водой. Он приготовил мне теплой похлебки, которую я выпил, и после того я наконец заснул. Джон, казалось, был очень расстроен тем, что со мной случилось. Я слышал, что он несколько раз повторял: «Глупый мальчишка! Глупый мальчишка! Попоны не надел, и я уверен, что напоил холодной водой. Нет толку держать мальчишек!»

Я серьезно заболел. Сильное воспаление легких не давало мне дышать. Джон ухаживал за мной днем и ночью, и хозяин часто навещал меня.

– Бедный мой Красавчик, – сказал он раз, – моя добрая лошадь, ты спасла жизнь твоей хозяйки!

Как я обрадовался, услыхав это! Кажется, доктор сказал, что если бы мы приехали немного позднее, то хозяйке спасения бы не было. Джон рассказывал хозяину, что он никогда не видал лошади, скачущей так, как я скакал в ту ночь, точно я понимал, как важно было торопиться. Джон думал, что я этого не сознавал, между тем как я отлично понимал, что необходимо мчаться во всю прыть и что это необходимо для госпожи.

XVIII. Только по незнанию

Не могу сказать, сколько времени я хворал. Ветеринар, господин Браун, навещал меня каждый день.

Однажды мне пустили кровь; Джон держал ведро, в которое стекала кровь. После кровопускания мне сделалось дурно, и я думал, что умираю, – да, кажется, все ожидали моей смерти.

Джинджер и Резвушку перевели в другую конюшню, чтобы дать мне полный покой. Во время лихорадки слух мой очень обострился; малейший шорох казался мне шумом. Я различал все шаги кругом меня и знал все, что где происходит.

Однажды ночью Джону пришлось дать мне лекарство; Томас Грин, отец Иосифа, пришел ему помочь. Когда я проглотил лекарство и Джон уложил меня спать, он сказал, что останется тут с полчаса, желая видеть, как я буду себя чувствовать после лекарства, Томас вызвался посидеть с ним это время. Они расположились на скамье, которую внесли в стойло Резвушки; фонарь поставили на пол, чтобы свет мне не мешал.

Сначала они молчали; потом Томас тихо сказал:

– Джон, скажи, пожалуйста, ласковое слово моему мальчику; он убивается от горя, не ест, перестал совсем смеяться. Он говорит, что виноват во всем, хотя и не думал, что наделает такой беды. Он боится, что если Красавчик умрет, то никто больше не будет с ним разговаривать. У меня душа болит, глядя на него. Мне кажется, ты мог бы сказать ему хоть словечко. Право же, он малый хороший!

Помолчав немного, Джон сказал:

– Не суди меня, Томас. Я знаю, что мальчик не хотел сделать дурного, я никогда этого и не говорил; я отлично знаю, что он хороший мальчик, но, видишь ли, я в большом горе. Я очень люблю эту лошадь; она – радость жизни для меня, не говоря о том, что хозяин и хозяйка так привязаны к ней. Ужасно подумать, что она пропадет так, за здорово живешь. Я не могу смириться с этой мыслью. Но если ты находишь, что я слишком строг к мальчику, то я постараюсь быть с ним поласковее завтра, – если Красавчику станет лучше.

– Спасибо тебе, Джон; я знаю, что ты не можешь быть суровым. К тому же тут не было злого намерения. Иосиф поступил так по незнанию.

Голос Джона удивил меня, когда я услыхал его ответ.

– По незнанию, говоришь ты! – закричал он. – Как будто это извинение! Что может быть хуже незнания! Грех хуже, правда, но и незнание, невежество – большое несчастье! Люди думают, что если они скажут: «Ах, я не знал! Я не хотел сделать вред!», то все можно поправить. Однако та женщина, Марфа, которая поила ребенка каким-то сиропом, чтобы его успокоить, и, конечно, не желала отравить его, убила его благодаря своему невежеству.

– Да как же можно, – сказал Томас, – браться ходить за маленьким нежным ребенком, не имея понятия о том, что полезно и что вредно для него.

– Вот еще Билл Огаркей, – продолжал Джон, – без всякого злого намерения оделся привидением и напугал своего маленького брата, бегая за ним в лунную ночь; до того напугал его, что из прекрасного, умного ребенка, которым могла гордиться всякая мать, вышел глупенький мальчик, неспособный ни к какому развитию. А ты сам, Том, разве не был серьезно огорчен недели две назад, когда барышни вошли в теплицу и оставили дверь отпертой? Ты ведь говорил, что морозным восточным ветром сгубило многие из растений.

– Да, совершенно верно, – отвечал Томас. – Все нежные прививки пропали с того дня. Придется делать новые, а я не знаю, достану ли где новые. Я думал, что с ума сойду, когда увидал, что наделали барышни в теплице.

– Однако я уверен, что они и в мыслях не имели вредить растениям, – сказал Джон. – Всему виной было простое незнание.

Я больше не слыхал разговора, так как лекарство помогло и я заснул.

Утром я чувствовал себя гораздо лучше. Но я не раз вспоминал слова Джона потом, когда лучше узнал жизнь.

Иосиф был все же такой старательный мальчик, такой внимательный и заботливый, что он довольно скоро научился кучерскому делу. Джон стал ему доверять лошадей; только Джинджер и меня ему редко давали на проводку, потому что он был очень маленького роста.