Санчо-Пансо для Дон-Кихота Полярного

Колчак громко, по мальчишески фыркнул – я просто челюсть отвесил, поняв, что он знает, откуда эта цитата, и не от меня: что он читал Шолом-Алейхема… И потом как встрепенется сразу, мои перемены настроения, какими я Попова веселю, близко не стояли:

– Самуилинька! Братишка… Нужно… – снежный вихрь у меня перед глазами! Поезда беспаровозные обындевелые, толпы морозом битые и эшелон такой неприметный, за номером многозначительным – второй золотой эшелон…

Задержать! Спасти! Оставить на территории России!..

И по возможности быть милосердными к беженцам и военнопленным…

– Не говорите ничего, – произношу торопливо – слышу я. Все сделаю, что могу. Верите… Веришь мне?..

Закивал он.

– Ты… – пробормотал нерешительно – словно знаешь, что с нами творится… Да уж знаю.

Мелодия между сфиротами заиграла, ничего особенного, христиане чудом зовут…

– Недостоин я… – выдохнул Колчак убежденно, увидел как я шевелюрой трясу, осекся.

– В мудрости Творца не сомневаются, – говорю.

Глава 3

Перекрестился он молча, а мне – смейтесь, если смешно… – так хотелось еше раз его фырканье услыхать. Прыскал адмирал Колчак совсем по мальчишески, оказывается. Сказал бы хоть, что мол видали, какой революционный сюрреализм – еврей-большевик православного учит богословию…

Или чего еще…

Шевелится же ведь! У меня под боком… Ноги пробует. Они у него ноют меньше сейчас, я знаю, и какое это ему облегчение, знаю тоже, и радоваться от стыда не могу!

Больше года я от колчаковских тюремщиков "предупредительные" кандалы носил: правую руку сковали мне с левой ногою, как опасному арестанту… Гордился я кандалами!

Мечтал Колчака-мучителя заковать…

Домечтался, выходит!

Говорил мне отец, знаток Пятикнижия и ценитель Маймонида, непревзойденный на нашем Подоле толкователь таинственной книги Зоар: не давай рождения злым мыслям… Падет слепое зло на невинную голову. Ой, татэ, татэ, я ведь и кадиш (поминальная молитва) по тебе не прочел, мешумед (вероотступник) я…

Ревматическая атака – это, товарищи, не кандалы. Это дыба…

Каких слов я жду?..

Анну Васильевну… – вытолкнул костенеющим ртом – отлеживаться заставил…

Ей в ее положении ходить-то не очень… – и Колчак беззвучно и невесомо уткнулся лицом мне в грудь. Я сгреб его, обнял, притиснул к себе: ох и ребра же… Наперечет! А температура-то спала, хорошее дело салицилка… Ну что же ты, думаю отчетливо, хотя и думать не надо, он меня сейчас запросто слышит, ну такой же герой, такой подвиг совершил – и когда все страшное позади, ну надо же, ну как же так… Закопошился, чую. Руки выпростал, и меня за шею. И вздыхает над ухом..

А вы чего смеетесь-то, дорогие товарищи потомки?..

День у меня обнимательный, ясно вам?.. Ничего смешного. Потому что я теперь знал его боль, кричавшую в первую его тюремную ночь: в том городе, где венчался, смерть приму… За мои грехи… За Сонюшку. Лишь бы не повесили… Не опозорили. Нет, нет! Как угодно! До конца претерплю… Аннушку бы пощадили… – и куда там боли от кандалов. Вот что пытался я умиротворить, шепча мысленно: все позади… все страшное кончилось…

Не помню, сколько шептал. И не хочу знать, сколько.

И вдруг говорит он мне в то самое ухо, а я щекотки ужасно боюсь, чтоб вы знали:

– А когда помыться-то будет можно?!

Я как подпрыгну.

– Давайте уж, – говорю – завтра… Сомлеете еще.

– Не-еет, – головой крутит, и плечом слышу, что шека у него пошевелилась: улыбнулся.

– Почему, – сам растягиваю губы – нет?..

– А потому, что не "давайте", а "давай"… – наставительно шепчет – И не "сомлеете", а "сомлеешь"… Как-то странно после открывшейся способности взаимного чтения мыслей быть на "вы", не находишь?..

– Ага… – соображаю озадаченно – вот кельнской водой оботру… И это… Рубашку… Снимем… – изо всей силы избегаю необходимости употреблять числа, понимаете ли…

А рубашка на Колчаке, кстати, можете опять-таки посмеяться, Потылицына: хоть через подол вынимай адмирала, хоть через ворот, проходит беспрепятственно – и Потылицыны же у него на ногах носки. Вязаные. Ему как чулки, пятки под коленками. Свежее все, недавно переодевали. Обтер, говорю с братской суровостью (мы же вроде договорились):

– Самому-то уснуть получится?.. А то морфий впрыснуть за мной не заржавеет! – уф, получилось…

Щурится Колчак..

– Самуилинька… – мягко-мягко произнес – только я от той мягкости вздрогнул – я усну, когда ты отчитаешься… Что там с эшелоном, или я напрасно бульон съел?.. Хе-хе, я-то уж сомневаться начал, какой он мне брат получился, теперь точно вижу, что все-таки старший!

А отчитываться перед ним, богоданным старшим братцем, трудненько оказалось, вопросы Колчак с беспощадной точностью ставил и таких же ответов точных требовал… Попадись я в свое время хотя бы ко вдвое менее дотошному контрразведчику на допрос – ведь не выкрутился бы. И все-то ему знать понадобилось, в том числе и какие именно люди на страже золотого запаса стоят, и сколько времени караул длится, и как они одеты, и в каких местах костры горят, и только поспевай удивляться, откуда моряк так отменно караульную службу знает!

А ведь будь у него армия поприличнее… Даже холодок по спине у меня пополз! Нет, товарищи дорогие, таких с виду только безобидных и чудаковатых лучше иметь в друзьях…

И конечно, после допроса я слегка схулиганил.

По хозяйски пощупал ему мочевой пузырь, испытавши от результатов ощупывания колоссальной величины счастье, и без лишних слов подставил посуду.

А он все понял и смеется! Ну, погоди у меня…

– С предстательной железой, судя по свободе мочеиспускания, – говорю я мечтательно – у тебя будто все в порядке… Хотя не мешало бы исследовать. Колчак аж свое важное дело сумел завершить с большим трудом к моей полной радости:

– Н-не надо! – почти заикнулся. И сообразил: – ффуууу… Как же я снова попался…

Конечно, попался, тебя ловить просто, братец… И ты меня еще не знаешь…

– Ты не отвлекайся, не отвлекайся, – замечаю – а то я быстренько тебе – знаешь что сделаю?..

– Знаю-знаю, катетер поставишь… – покладисто он отозвался, одергивая рубашку и – кто б сомневался – из нее выпадая, пришлось мне ворот на плечи ему натягивать, Колчак торопливо пробормотал: – Спасибо… можно руки умыть?..

– Можно только вместе с лицом, – хмыкнул я немедленно. И, поскольку умывался он вполне самостоятельно – благословен Ты, Шаддаи Элохим, Господь мой! – не преминул спросить у него вкрадчиво:

– А по иной нужде не хочешь?..

– Не… нет, – отвечает послушно, хотя и с запинкой. Ну, вы меня поняли, товарищи!