Санчо-Пансо для Дон-Кихота Полярного

– Жаль! – заявляю с чувством – Не будет у меня, значит, ужина чекиста в горшочке.

Он ладошки в замок сцепил, подбородком с ямочкой на замке устроился, глядит на меня задумчиво… И как спросит:

– Ляхн ис гезунт, йе?.. (Смеяться полезно, да?.. – по еврейски) – всмотрелся в мою озадаченную сильно рожу… – Нет-нет, я не от тебя научился!.. Я немного говорю на идиш! Покойные отец с матушкой родом из Одессы…

Да уж, плохо мы, евреи, русских людей знаем, оказывается – даже когда происходит то, что произошло с нами!

Он все же не расслабился окончательно, несмотря на мои непристойные шуточки. Повторял конфузливо: "Не уходи"… – вздыхал, ворочался, натягивал одеяло на голову, это привычка у него была с юности – с головой накрываться… Потом ему снова посуда понадобилась, да не единожды, к моей полной радости: отеки сходить начали… Выживет. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить…

И забылся в конце концов, намертво стиснув ладонь мне обеими руками.

Руки у него были ну просто железные… Такая хватка, и мозоли еще, не понимаю откуда, адмирал же, а не кочегар! Ах да, уже понимаю, ничего себе на флоте как руками-то надо действовать, невзирая на эполеты… Ну, конечно, могу я высвободиться, все одно я сильнее, только вот не рискну!

Так и сидел, зафиксированный, пока он на другой бок не повернулся. И руку мою помятую не выпустил…

Староват я, что ли, становлюсь – всего-то вторая ночь без сна, а глаза как табаком запорошило. Посудину велеть вынести и протопить… Да, курятину вынести на холод.

В коридорном повороте больные мои глаза ослепил высоко поднятый фонарь, и чуть не уронил я ее – курятину, и за спиной у меня истерически затворы залязгали:

– Стой! Кто идет?! – орет караульщик на весь этаж, ты поди мне еще адмирала разбуди, живо узнаешь, где раки зимуют, поворачиваюсь к голосистому и внятно ему объясняю, куда он может сейчас же отправиться, если до сих пор не уяснил, кто у нас в тюрьме по ночам с фонарем может бегать! Какой Диоген. В юбке… Пухленькая, складненькая, в высокой старомодной прическе, с оренбургским платком на плечах…

Княгиней Ольгой философа зовут…

– Благодарю, ребята, – подходит к нам эта древлянская победительница, наконец-то фонарь опустив, догадалась, слава те, а то уж у меня слезы сочатся… Так, где мой платок?.. Тьфу, в крошках, бутерброды я в него заворачивал. Караул польщенно приклады в пол – тихонечко, знают мою натуру, а голосистый даже плечи расправил и улыбается.

– Как адмирал, Самуил? – тихо выговорила генеральша. Такой у нее голос был – моя злость за ночное хождение с фонарем потекла как сосулька под солнцем.

– Спит он, Мария Александровна! – отвечаю – Не беспокойтесь… И поужинал хорошо, – показываю котелок – и хорошо заснул. Пойдемте, – беру Гришину под руку и иду с нею обратно в этот коридорный аппендикс, к угловой адмиральской камере. За спиною, как водится, шепот – горячий и спорящий. Потому как за десять дней уже все голову сломали, на какой стадии находятся у председателя губчека с генеральской вдовой отношения, вот оно дело какое, товарищи! А с чего голову тут портить, посудите сами: вдовья у нее судьба, у Марии Гришиной, и я вдовец, да минует вас Бог от этого, дорогие мои потомки, вот втихомолку жалеем мы с ней друг дружку… Словами добрыми жалеем, а вы чем думали?..

В камеру она вошла на цыпочках, а перед тем фонарь прикрутила, мне сунула. Глаза у нее – сущая кошка! И сама полная, круглоплечая такая, эх мама-мама… К Колчаку наклонилась, послушала как дышит, всю постель ему ощупала, в подушки кулачком потыкала, перину ладошкой помяла, одеяло пальчиками потерла – он и не ворохнулся, сердечный, намаялся, спал крепко и храпануть даже как положено пробовал, только вместо храпа стон получался – подоткнула аккуратно одеяло и подходит ко мне, разведя руками:

– Ну ты, Самуил, – смех облегченный сдерживает – кудесник, право слово, жаль – большевистский!

– Стараемся помаленьку, – расплываюсь в улыбке. А она меня за руку хвать, и что делать, потопал я как телок за коровой.

– Иди-иди, – Мария ворчит – лица на тебе нет, увидела – испугалась, что с адмиралом! Жрать небось хочешь, накормлю сейчас.

Э, миланка, что же ты так подставляешься, или меня не знаешь…

– Жрать?.. О, мадам, не позволите ли мне задать вам пикантный вопрос… – перехожу я на парижскую пулеметную скороговорку, Марии так в жизни язычок не свернуть, дворяне русские французский язык употребляют чаще всего под славянским соусом – акцент у них такой специфический, железный, раз услышишь и ни с чем не спутаешь – Что значит это загадочное русское слово: жьгатть?.. В нем я слышу… О! Гул бескрайних российских просторов, где… Ой-ой, княгиня моя, только не по шее, не по шее!

Запах генеральшиного супчика я унюхал шагов за двадцать: рыбный! С картошечкой и грибами…

– Беги, беги, – подбодрила меня в спину Гришина – фрикадельки только отдай, я вынесу.

– Мария Александровна, – склонился я к ее руке – губами к запястью, большим пальцем к ладони. В женском отделении пусть подсматривают.

– Парижанин, – хмыкнула она ожидаемый комплимент… – Аппейе не разбуди мне только.

У меня, помню, мысль отчетливая немедленно мелькнула: а ведь Колчаку не понравится, если Анну Васильевну при нем по французски повеличают. Он имена коверкать на западный лад не любит… Удивительно много я теперь о нем знал! И вспыхивало это знание наподобие августовских зарниц – или невиданного мною наяву, но отныне знакомого тоже полярного сияния… Такого колышущегося полупрозрачного шелестящего занавеса в фестонах с воланами на полнеба… Зеленоватого… Нарисовать бы, потому что Колчак в свое время ужасно жалел, что не может его нарисовать…

Декабристочку, по моему мнению, пушками было не разбудить. Глицериновым мылом от ее волос пахло, в бане побывала с Марией… Что за неслушник-то, я же ей лежать приказал! Надеюсь, хоть не париться ума хватило… Воровски приблизил я нервно дергающийся нос к декабристочкиному животу, приподняв одеяло: ух, как бы не выстудить, принюхался. Вроде кровью не пахнет… Лапу еще сунул для верности – ох… панталончики сухие. Ну и ладушки. Оладушки… Эх, молочных бы сейчас блинчиков.

Коленкой она мне чуть по роже не попала… Заворочалась. Точно – пожалуюсь Колчаку на членовредительство… Чтоб он мне вторую руку помял…

Преющий на печурке супчик я сожрал быстрее, чем вернулась моя кормилица в генеральском чине. Жаль, перекипел малость, а то больше б было. Сколько же времени она его для меня подогревала?..

– Спасибо… – признательно поднял глаза на нее, вошедшую, ожидая ответной привычной колкости.

Гришина беззвучно всхлипнула, шагнула ко мне вплотную – и взяла меня за уши. Поцеловала в лоб…

– Благослови тебя Бог за твою доброту, Самуил. Благослови тебя Бог…

– Marie..– попытался я отстраниться, смейтесь над глупостью моей, если хотите, и покорился, приник лицом к груди ее, замер, шевельнуться не смея, она кудри мои ворошила пальцами, а у меня такой звон поднялся в ушах – готтеню, ведь сейчас оглохну… Наконец оттолкнула она меня: глаза виноватые, и свеча в них дрожит, отражаясь.

– Ложись, – говорит отрывисто – здесь, на мою постель, а я уж с Annette вместе… Видишь… Нам вторую тут кровать поставили. И постель хорошая. Ложись…

Я только головой замотал перепуганно, и перед глазами у меня все поплыло, замерцало, стало раздваиваться, и сквозь звон этот ушной, неумолкающий – голос Мариин едва-едва:

– Без разговоров, марш! Лицо у тебя цвета солдатской шинели, ложись. Дай помогу, что ли, подняться…

Помню еще, плечо она мне подставила вроде и я так был слаб, что на него оперся – и сапоги с меня стаскивала: тут вообще я взвыл про себя от стыда… Двое же суток не снимал! Завонялось! И рухнул в сон, как в пропасть.

Туда они ко мне и пришли – покойные матери мои Двойра Чудновская и Ольга Колчак. И сестры мои, и мои братья сидели рядом со мною… То есть н а ш и: наши с Александром, с Сендером матери, наши сестры и наши братья.

Страшно было за него мне… Встанут они ведь и перед ним, и как он, христианин, вынесет?..

Смейтесь, если смешно! Но евреи считают все остальные народы слабее себя, и не мною это заведено, и не кончится на мне! И молил я Того, Чье сокровеннейшее Имя – Тот, Который Жив, благословен он: Господь Бог мой! Возьми силу мышцы моей! Возьми крепость жилы моей! Возьми твердость кости моей! Возьми жар и пыл души моей и духа моего – прилепи, Господь мой и Бог мой, и силу, и крепость, и жар, и пыл брату моему, и да будет на то воля Твоя, как слава Твоя: вечно, вековечно… Скажу: аминь! Да будет так! Вот я, и случится мне по Слову Твоему!

Клянусь партбилетом – я слышал Его ответ.

Что, что вы мне говорите?.. Аа… Как, говорите, Бога просить, чтобы Он услыхал?..

Да нас-то он всегда слышит… И всегда нам отвечает. Это мы Его слышать плохо умеем.

А просить Бога, дорогие потомки, можно лишь об одном – дать тебе силы, или за ближнего, чтобы укрепил его, и Он дает полной мерой больше просимого… Так что с постели генеральшиной я скатился кубарем задолго до света! На цыпочках, значит, выкрался, держа в руках сапоги, обулся на ледяном асфальте – и бегом, пока окончательно в любовники к Гришиной не определили!

Хотя она будто того и добивается… Удивительная женщина!

И что я вам скажу, дорогие товарищи потомки: вчера денек сумасшедший выдался, а сегодня с утра тюрьма была просто как зоосад в пожаре во время наводнения и о вчерашнем как о рае земном вспоминалось. Примчался, понимаете ли, спозаранку Ширямов свое почтение Колчаку засвидетельствовать! Вот прямо с мороза, в полушубке, и вломился… И стоит! Растерянный. Потому что Колчак – сова. Или, вернее, филин: глазастый, нос крючком и уши торчат. С ночи, мишугене (чудик), уснуть не мог, но к утру разоспался, куда там! Одеяло на уши те самые, и только нос, тоже тот самый, едва виднеется. А одеяло из особняка купцов Миловидовых, аж Обломову на зависть! Толстенное, стеганое на вате! Колчака под этим одеялищем ну никак не видать. Маскировка не хуже вчерашней тулупной… Только слышно, как он похрапывает – и я вам уже говорил, что храп у него специфический. На стон похожий… Ну, и беспокойно сделалось товарищу Ширямову от таких двусмысленных звуков! И Потылица ему еще поддал жару: наябедничал. Мне, ляпнул, адмирал вчера сказал, что его расстреляют! Скажите вы ему, что не будут его стрелять. Тьфу ты. Старый да малый… Ладно Колчак – в тюрьме новичок. Ладно, ребенок Семушка – такой же неопытный. Но ты-то, Александр Александрыч, дружище, ты-то сколько казенных домов прошел! Не знаешь будто, как оно с первоходками иногда случается: арестовали, он и лапки заламывает – повесят меня, повесят… А получит ссылку в лучшем случае. Тюремные стены, они хитрые, давить на душу умеют!

Особенно если сам себя готов приговорить!

Не знаю, что уж там Ширямову померещилось, только поверил он адмиралу с партизаном безоговорочно и на меня напустился.

– Морда твоя бесстыжая, Чудновский. Больного старика расстрелом пугать. Он, гляди, чуть дышит. Головой за Колчака отвечаешь!

– Отвечаю, – говорю – и головой, и прочими частями тела! А что до старика, то ему не скажи, обидится. Сорок пять всего Колчаку недавно стукнуло, нашел, Александрыч, больно старого, он вон еще и девушкам очень нравится!