Underdog

Я никогда не видела больничный парк ночью. Почему-то сейчас я поняла, что почти все деревья здесь – липы. Из-за жары даже казалось, что они пьяно, по-июньски, пахнут. Перед регистратурой парк вообще никак не освещался. Машина остановилась в кромешной тьме. Мне нужно было зарегистрировать дедушку и взять ключи от морга.

Когда глаза привыкли к темноте, за деревьями стали видны тускло освещенные окна главного корпуса. И еще луну. Почти полнолуние, и одна сторона луны покраснела, будто после пощечины. Приглядевшись, можно было увидеть еще три звезды. Больше – ничего.

Я бежала к огням. В том, чтобы бежать, не было необходимости, но мне как-то нужно было унять неконтролируемую дрожь в правой руке. Споткнулась о какой-то невидимый предмет. Бордюр. Больно проехалась коленкой по асфальту. Дрожь в руке прошла, и я, прихрамывая, побежала дальше. В приемной было три человека – они посмотрели на меня с издевательским упреком. Я, держась за кровоточащую коленку, понимала их. О том, что дедушка умер, я узнала, когда мы с харьковской подругой (Нина, учились вместе, уже замужем) заходили в KofeIN, чтобы отметить встречу парой-тройкой мохито. Переодеться было некогда, и сейчас короткое желтое платье, бирюзовые босоножки и вечерний (размазанный уже) макияж совершенно не соответствовали ни случаю, ни месту.

Я громко сказала, что мне нужны ключи от морга. Очень громко. Проворная дежурная затащила меня без очереди и попросила не пугать здесь всех. Потом начала переписывать дедушкины данные в толстую тетрадь, попутно сообщая, что сегодня в морге нет электричества. Дала мне два ключа, объяснив, что первый – от коридора, а второй – от покойницкой. Потом попросила занести ключи обратно и сказала, что дедушку нужно положить на любую свободную каталку и главное – не забыть сверху него положить свидетельство о смерти. И что если мы собираемся завязать ему руки-ноги полотенцами, то в этом нет необходимости. Я не понимала, что она имеет в виду. Говоря, она скрипела ручкой о бумагу. Такие шариковые ручки считались очень модными, когда я пошла во второй класс. Они писали фиолетовыми чернилами, и написанные ими буквы таинственно пахли. Первая такая ручка появилась в нашем классе у одной девочки-отличницы в день рождения классной руководительницы, который совпал с днем убийства Влада Листьева. Особенным шиком в тот день считалось одолжить ручку у той девочки и написать в дневнике, в графе «домашнее задание», напротив первого урока – «С днем рождения, Ирина Николаевна!», а напротив шестого урока – «День траура». Мы все так сделали, хотя я тогда не знала, кто такой Влад Листьев. После школы я всегда шла к бабушке с дедушкой. Дедушка в дверях обязательно спрашивал меня: «Знаешь, что означает „Анна и Марта Баден“?» – Я говорила: «Нет». – «Анна и Марта купаются», – смеялся он и уходил. Этот ритуал повторялся при каждой нашей встрече. Я всегда отвечала «нет», а дедушка всегда смеялся и объяснял.

Медсестра долго писала и говорила. Ее передние зубы были золотыми. Я попросила ее провести нас к моргу, а она шарахнулась: «Мы никогда туда не ходим!» – и активнее заработала правой рукой. Почерк у нее был каллиграфический. Такой же был у дедушки. Он аккуратно выводил буквы, и казалось, что даже на бумаге он растягивает гласные. Дедушке было кому писать – у него было много военных друзей, которых, впрочем, никто никогда не видел. Я подумала, что нужно найти все письма и написать его друзьям, что дедушка умер.

Обратная дорога к машине не заняла много времени. Водитель знал, как подъехать к зданию морга, – ему, судя по всему, было не впервой. Я попросила его не выключать фары, когда приедем.

Повороты были резкими, дедушка подпрыгивал в черном мешке, мама уже не всхлипывала. Около морга пахло. Сильно пахло – это почувствовали все, когда вышли из машины. Казалось, что ночная тьма здесь плотнее, чем возле больницы. Водитель отказался оставить фары включенными, боясь, что сядет аккумулятор. Я открывала первый замок – навесной, – неуклюже пытаясь подсветить себе мобилкой, и увидела, что мне пришла смс. Наверное, Паскаль. Водитель отправился искать фонарь в машину, брат со знакомыми подготавливали дедушку, чтоб переложить его на каталку, мама снова начала плакать. Замок был ржавый и пачкал пальцы. От запаха начало тошнить. За дверью оказался маленький коридор, заполненный еще более густой вонью. Замок следующей двери был обычным, будто от квартиры в коммуналке.

У дедушки во всех библиотеках города был абонемент. Однажды он принес мне «Сказки народов мира». Сказал, что хотел взять «Тома Сойера», но решил, что мне еще рано его читать. Мне тогда было семь. «Тома Сойера» я прочитала в шесть.

Я очень боялась, что меня вырвет, что я не справлюсь с замком, но он открылся с тихим щелчком, и вдруг стало понятно, какая же тишина стоит вокруг. И тут я поняла, что означает фраза «в морге сегодня нет электричества». Мысль о том, что я сейчас упаду, пришла позже. Фонарь водителя заметался по облицованной кафелем комнате в поисках каталки. Подошел брат, поддержал меня за локоть. Фонарь высвечивал то большой палец чьей-то ноги, то спущенную с каталки руку, то спутанную прядь волос. Каталок было две, а тел – шесть. По крайней мере, столько я увидела. Четверо лежали на полу, почерневшие и мокрые, и один из них был ребенок, лет пяти. Он лежал в углу возле двери, и его рука цвета рыбьего брюха блеснула в тридцати сантиметрах от моей ноги. Я побоялась отдернуть ногу. Пол был покрыт какой-то жидкостью. Я держала дверь, пока с каталки снимали чужой труп, чтоб завезти на ней дедушку внутрь. На трупе были надеты трусы. Его подняли, держа за руки и ноги. Это был мужчина с громадной коричневой раной в животе. Кто-то из знакомых даже узнал его – город-то маленький. Было похоже, что его зарезали. Я уже видела подобное однажды. Утром перед входом в метро Barbes Rochechouart возле ступеней лежало три тела, укрытых простынями. Вокруг четвертого стояли жандармы, и когда они отошли в сторону, я увидела разорванный живот. Кто-то сказал, что это дилеры из Сен-Дени не поделили деньги.

Чтоб закрыть дверь в покойницкую, водителю пришлось надавить на нее плечом. Я думала о маме, о том, что хочу снять и выбросить всю одежду, и еще о водке. Я была спокойна: дедушка уже в безопасности.

Хотелось выпить. За водкой пошли в круглосуточный магазин. На пятой рюмке накатили рыдания. Сон пришел быстро.

А утром бабушка рассказала, что дед умер в туалете. Стоя. Как полковник Аурелиано Буэндия. Его долго не могли вытащить оттуда, потому что он был большой и высокий. А после очень долго не могли выровнять ему руки. Она говорила об этом, помешивая ложкой в кастрюльке. В мусорном ведре валялась скомканная упаковка от вареников. На целлофане ярко-зеленым было написано «Картофель с грибами». Было жаркое утро. Пора было завтракать. Брату бабушка собиралась сварить пельмени.

16 сентября. Александра. Александрия

Программа «Сказка на ночь» и радиостанция «Сигма» желают вам хорошего вечера. Наш спонсор – салон красоты «Люкс»: ваша красота – наша забота. Считается, что в доме покойника все зеркала должны быть прикрыты тканью, потому что зеркало открывает перед душой умершего лабиринт отражений, заманивая в ловушку, из которой невозможно вырваться. В последнее время принято также завешивать экран телевизора.

Упала, cazza rola[20 - Хуйня (ит.).]. Не просто упала, типа «шлепнулась», а обвалилась башней Всемирного торгового центра, рухнула подбитым «черным ястребом» UH-60, низверглась в Мальстрем отполированного мрамора прямо перед решетчатой дверью лифта. Cazza rola! Из лифта как раз собирался выходить пенсионер, бородатый, как анекдот, и в бриджах цвета крем-брюле – он приоткрыл дверь и испуганно замер. Даже в его молчании чувствовался немецкий акцент. Мне хватило времени полежать на полу, чтобы рассмотреть его загорелые облысевшие ноги (или эпилированные, кто их знает, этих бывших гитлерюгенд?), обутые в темно-синие «скечерсы». В лобби «Сесиля» все хором замолкли (именно хором, как древесные лягушки), Алекса парализовало у стойки администратора, а я проорала про себя голосом короля Джулиана из «Мадагаскара»: «Глядите, я мадама! Я мадама, народ! Я мадама! Ну, кто из вас запал на меня?» Мотор, камера! Лифтер в бордовом пиджаке бросился поднимать меня с пола, бородатый пенсионер вышел из комы и лифта, сказав «эскюзми» (с немецким акцентом, а то!), Алекс пощупал мой локоть и спросил: «Не болит?», древесные лягушки, убедившись, что «не болит», снова принялись fare schiamazzo[21 - Орать (ит.).]. Я невозмутимо отряхнула брюки на коленях. И что такого – ну да, японская танкетка от Trippen страдает социально безответственным дизайном. Да и дорога от Каира была не из легких. Наш рейс из Рима совпал с рейсом из Рио, поэтому в минибус, присланный «Александрия Тайр», набилось сразу две делегации. По Каиру ехали долго – проходил какой-то важный для местных футбольный матч, в пробках стояли сотни машин с людьми, размахивающими национальными флагами. Сквозь дрему мне казалось, что наши попутчики время от времени переходят на русский – при усталости от умственного напряжения ослабляется внимание и в чужой языковой среде возникает иллюзия родного языка. Я уснула и потом смогла вспомнить только одну фразу из своего сна: «Апокалипсис прошел незаметно, словно день рождения сотрудника из соседнего отдела». Меня разбудил намаз, транслируемый по радио у водителя. Мы уже ехали по Корниш. На море был шторм. На Саад Заглюль среди гнущихся пальм кружились рваные целлофановые пакеты. Перед входом в «Сесиль» мне на секунду показалось, что в отъезжавшем с другой стороны улицы фиакре мелькнуло лицо Александра Первого, которого я теперь называла Искандером, чтобы дифференцировать его от Александра Второго, которого все сокращали до Алекса. Это нелепое падение ниц… «Поскользнулась? Не болит?» В лифте взгляд Алекса говорил мне: «А вот с Александрой Первой такого точно бы не случилось». «Che culo![22 - Какое счастье! (Ит.)] – ответила я взглядом и подмигнула ему, как Губка Боб. – Я расскажу тебе одну историю. Она называется «Уродливый моллюск». Жил-был уродливый моллюск. Он был такой уродливый, что все умирали. Конец». Мы поднимались на свой этаж и молчали.

Это было четыре дня назад. Я поглаживаю синяк на коленке, пытаясь сконцентрироваться на воспоминаниях о сне. Мне нужно его записать, обязательно нужно. Мне приснилась моя мать. Она стояла в чьей-то мужской рубашке и что-то такое говорила… О чем был наш разговор? Об этой ее рубашке? Не могу вспомнить. Полпятого утра. Я, закутанная в белое махровое полотенце, сижу в проеме между ванной и унитазом. За закрытой дверью спит Алекс. Надрывно трещит лампа дневного света, будто тысячи цикад исполняют припев «Hotel California». Взгляд отвлекается на неровный шов замазки, идущий по нижнему краю стекла между ванной и умывальником. Я не могу вспомнить сон, все старания летят к diavolo. Ламповые цикады страдальчески хрипят «Cray, cray, baby». Перед глазами возникает смутный образ Виктории Викентьевны. Воспоминание о детсадовской воспитательнице – это мой «якорь» наоборот. То есть вспоминаю о ней – забываю сон. Причем уже навсегда. Это началось, когда я впервые осталась на ночь у Алекса и во время секса умудрилась стесать кожу на спине о его шелковые простыни. В четыре тридцать на моем телефоне завибрировал будильник, я открыла глаза, скривилась от саднящей боли и на цыпочках проскользнула в ванную, чтобы записать новую главу в одиннадцатый блокнот своего дневника сновидений. Прикурила сигарету, вспомнила главные топонимы сна… И вдруг увидела на полке над умывальником фиолетовую коробочку с какими-то витаминами. Тут же вспомнила (будто порезалась) – что точно такого же цвета были ногти у Виктории Викентьевны из детского сада номер два. И следом – снег за окном, натопленная комната, пахнущая то ли котлетами, то ли обгаженными детскими колготами, ковер с лишайными залысинами. На ковре вокруг Виктории Викентьевны маленькие девочки крохотными ножницами для аппликаций усердно сдирают фиолетовый лак с ее ногтей. А воспитательница в это время рассказывает интересные истории, которые я всегда внимательно слушала, потому что вообще была очень внимательным ребенком. Сдирать лак с ногтей разрешалось только послушным девочкам, так что я, к сожалению, была удостоена этой чести лишь дважды. Слишком любила разрисовывать фломастерами чужие курточки и забивать стоки умывальников перловой кашей. Но к историям воспитательницы всегда прислушивалась – детская космогония, сложившаяся из них, неоднократно заставляла родителей страшиться за мой разум, а мою бабушку – часто креститься. Вот и сейчас я вижу лицо Виктории Викентьевны, обрамленное вертикальной химией, с опавшей на щеки тушью «Ленинград». Детсадовская ловушка для снов.

– Интересно почему? – улыбнулся Искандер.

– Что почему?

– Почему про Александрию лучшие книги написаны самими шпионами, а о Каире – про шпионов? – Искандер сделал глоток «кровавой Мери» из моего бокала. – Даррелл и Фостер работали на британскую разведку в реальности. А Фоллет с Ирвином лишь писали о шпионах, будучи обычными литераторами.

– О Сайгоне лучшая книга тоже написана шпионом.

– Грин? Нет, я не об этом…

– И про Иерусалим…

– Уитмор, да, знаю. Но я не это хочу сказать…

– Что-то случилось? – Алекс коснулся моей руки. – Ты молчишь с тех пор, как мы пришли сюда. Переживаешь, что упала?

– Нет, уже забыла, – я подняла бокал. – За приезд?

– За приезд! – Алекс поднял свой бокал. – «Мери» здесь, конечно, не ахти.

Приняв душ и разбросав по шкафам вещи, мы спустились в бар «Монти». Бар был еще пуст, вечер лишь начинался. Алекс заказал две «кровавые Мери» и сел за столик возле входа, а я прошлась вдоль стен, украшенных портретом фельдмаршала Монтгомери, репродукцией «Джоконды» и несколькими индийскими гравюрами.

– Как забавно складывается пазл, – Искандер постучал пальцем по фотографии Монтгомери. – Прозвище этого парня стало первой частью в названии труппы «Монти Пайтон».

А когда мы с тобой жили в каирском «Виндзоре», там в холле висела фотография Майкла Пейлина, помнишь?

– Vaf anculo![23 - Пошел в жопу! (Ит.)] – кричу я. – Оставь меня в покое!

– Ты, наверное, устала, вот и все. – Алекс подвинул мне миску с вареным нутом в масле с перцем и стакан с огуречной и морковной соломкой. – Поешь, хорошая закуска.

– Что ты сказал про эту «Мери» – не ахти?

– Да, лучше было бы заказать просто виски. «Кровавую Мери» вообще мало где готовят хорошо. Самую вкусную, которую я пил… Где же это было? В Сен-Тропе, в баре отеля «Библос» – раз. В барселонском Arts – два. Там бар рядом с лобби, не помню, как называется… Весь завешан портретами Граучо Маркса. В Arts «Мери» делают чересчур сладкой, но это даже интересно. Однако самую лучшую «Мери» подают там, где ее изобрели, – в парижском Harry’s Bar. Это правда без преувеличений!

– А худшую? – я старалась поддерживать разговор. – У нас в Милане?

– Нет, не угадала! – Алекс был доволен, так как я отреагировала именно так, как это сделала бы Александра Первая. – Самую худшую и одновременно самую дорогую «Мери» я пил в баре отеля «Мажестик» в Каннах. Двадцать евро! Они туда «grey goose» льют и гордятся этим безмерно.