Модели времени в психоанализе

В некотором смысле можно сказать, что в сновидении вообще нет будущего времени, как нет и прошедшего: есть только настоящее: будущее изображается «в форме настоящей ситуации с опущением «быть может», «вероятно». Впрочем, сновидение располагает своими способами обозначить, что оно отсылает спящего в период его детства, и делается это пространственным способом: «Лица и ландшафты представляются видимыми издалека, точно в конце длинной дороги или словно рассматриваемые в перевернутый бинокль» [47, с. 42]. Отдаленность по времени никак не может быть выражена во сне напрямую, но выражается символически, пространственной отдаленностью.

В этой же работе еще раз подчеркивается сверхдетерминация истерического симптома: он «детерминируется по крайней мере двояко, двумя желаниями, по одному из состоявших в конфликте систем» [47, с. 54] (то есть желанием бессознательным и желанием предсознательным).

В том же 1899 году выходит работа «О покрывающих воспоминаниях»; таким образом вводится новый термин, обозначающий совершенно незначительные (на первый взгляд) воспоминания, которые однако хранятся в памяти очень отчетливо и дают прекрасный результат при их проработке на анализе. Такое воспоминание «покрывает» нечто более важное и вытесненное, являясь как бы его представителем на более сознательном уровне; кроме такой отсылки к более важному содержанию, покрывающее воспоминание также обычно характеризуется механизмом сгущения.

В работе «Три очерка по теории сексуальности» (1905 год) Фрейд впервые подробно обращается к линейному времени, отражающему биологическое (психосексуальное) развитие субъекта. Это наиболее простая и интуитивно понятная модель времени, отображающая жизненный путь как упорядоченный и предсказуемый процесс, разделенный на фазы. Эта тема будет еще яснее отображена в работе «Введение в психоанализ» (1917 год). Помимо самой по себе временной линии развития субъекта, в «Трех очерках» встречаются следующие ключевые темы, связанные с проблемой времени:

– забвение, «инфантильная амнезия», которая покрывает наиболее ранние сексуальные впечатления ребенка. По мнению Фрейда, в инфантильной амнезии кроется ключ к разгадке амнезии истерической: потому что там и там действуют одни и те же силы, стоящие за вытеснением

– перверсии как следствие сначала «фиксации инфантильных наклонностей», а потом регрессии к этим наклонностям из-за недоступности других путей сексуального влечения

– закономерности и роль случая в развитии индивида

Если самые ранние сексуальные впечатления в жизни ребенка оказываются покрыты забвением, это наилучшим образом объясняет концепцию последействия. Эти первые события не могут иметь значения сами по себе: нет той почвы, на которую они могли бы упасть и быть осмыслены и интегрированы. В таком раннем возрасте у младенца нет еще ни сексуальности как таковой, ни способности к вербализации, а значит, к запоминанию. Его психика представляет собой, по выражению Андре Грина, первичную матрицу. Однако события более позднего возраста – когда ребенок уже более осмысленно воспринимает мир и готов к сексуальным впечатлениям – попадают не в пустоту, а на эту подготовленную почву, оживляя следы, отзвуки тех самых первичных событий. С точки зрения времени это выглядит так, словно первичное событие не существует, пока не будет актуализировано более поздними; имеет значение не оно само по себе, но та форма, которую ему придадут более поздние впечатления. Таким образом, это событие парадоксальным образом осуществляется не в хронологический момент своего возникновения, а в некий будущий, непредсказуемый момент времени. Только там оно обретает смысл и значение.

Фрейд рассуждает также о «влиянии конституциональных и случайных факторов и их взаимоотношении» [48]; это очень интересная тема, имеющая непосредственное отношение к наиболее глубоким и философским вопросам психоанализа: обусловлена ли судьба индивида скорее врожденными, наследственными качествами, или больше «роком», злыми или счастливыми случайностями. Внимание ученых к факторам первого типа понятен из-за естественного стремления иметь твердую научную почву под ногами и находить закономерности развития. Фрейд, тем не менее, советует не переоценивать их значение; по его мнению, терапевтическая практика доказывает значимость именно случайных факторов. Особенно же важно отношение между первыми и вторыми: «между обоими имеется отношение кооперации, а не исключение. Конституциональный момент должен ждать переживания, которое способствует его проявлению. Случайный момент нуждается в поддержке конституции, чтобы оказать действие» [48].

Этот постулат имеет непосредственное значение для аналитической техники, так как в психоанализе всегда актуален вопрос: что именно мы ищем, к какому материалу двигаемся. Невозможно придавать всему материалу сеанса равное значение; следовательно, аналитик будет невольно выбирать из всей массы сведений некоторые, руководствуясь своей теоретической концепцией. Фрейд, таким образом, предлагает наиболее сложный путь: не упуская из вида врожденный фактор, искать те случайные, ключевые моменты биографии, которые сыграли роль «спускового крючка».

Анализ случая маленького Ганса (опубликован в 1909 году) вводит тему инфантильных сексуальных теорий, которые субъективны и являются сочетанием биологически детерминированных телесных данных с родительскими дискурсами. Вместе с другими наиболее ранними переживаниями эти инфантильные теории тоже покрываются амнезией, уходя в бессознательное. Это «семейная история секса», состоящая из 2 частей: первая повествует о сексуальности самого ребенка, а вторая о воображаемой сексуальной истории его родителей. Первая является фантасмагорическим повествованием об импульсах своего тела, вторая – плодом проекции (своих сексуальных ощущений на сексуальную жизнь родителей). Конечно, совсем отдельный вопрос – развитие этого «мифа»; как такой «семейный фольклор» влияет в дальнейшем на взросление индивида и образование симптома.

Логичным переходом следует далее переход к коллективным мифам – в книге «Тотем и табу», 1913 год. Как маленький мальчик фантазирует, строя гипотезы о своем происхождении, – так же фантазировали примитивные народы, на самом деле, проецируя состояние своей психики на окружающий объективный мир. С этой книги начинается та линия, которая уже не перестанет проявляться в работах Фрейда: коллективное и универсальное в противопоставлении индивидуальному и случайному, «скорее социально-историческое чем психобиологическое, скорее унаследованное чем приобретенное» [1, с. 33] (примечание: здесь и далее перевод цитат из А. Грина мой, А. С. Зайцева).

В 1911 году выходит ёмкая, но очень глубокая статья «Положения о двух принципах психического события»; здесь ставится вопрос о различиях между принципом удовольствия и принципом реальности, и одно из таких различий оказывается чисто временным. Если принцип удовольствия требует удовлетворения влечения прямо сейчас, немедленно, любыми средствами – в том числе галлюцинаторными, отказом от реальности и фантазированием, – принцип реальности также ставит своей целью удовлетворение субъекта, но более надежное и отсроченное. Здесь же есть интересное замечание об обращенности психического аппарата и в прошлое, и в будущее одновременно: задача внимания – исследовать внешний мир с тем, чтобы заранее знать возможные пути удовлетворения потребности к тому времени, как она появится. «Эта деятельность идет навстречу чувственным впечатлениям, вместо того чтобы ожидать их появления» [45, с. 17], то есть, можно сказать, это функция предугадывания, забегания вперед во времени. И напротив, психический аппарат ведет систему «зарубок», отметок, которая бы хранила информацию о такой деятельности, и это одна из функций памяти. В этой схеме, на наш взгляд, имплицитно подразумевается связь не только с будущим и прошедшим, но и с настоящим: внимание не может быть обращено ни к чему другому, как к непосредственному восприятию действительности, к «здесь и сейчас».

Фрейд оставляет открытым вопрос о развитии и пересечении во времени двух тенденций или двух психических сил – Я, стремящегося к удовольствию, и Я, стремящегося к реальности. Ответ на этот вопрос прояснил бы, почему невроз приобретает окончательную форму в определенный момент времени (учитывая, конечно, что предпосылки для его развития появляются гораздо раньше).

В 1914 году, в работе «Воспоминание, повторение, проработка» Фрейд подробно освещает важнейшую для психической реальности тему повторения. Это краткая работа, но предваряющая фундаментальный труд «По ту сторону принципа удовольствия» и содержащая в себе ключевые идеи:

– цель анализа – устранение изъянов в воспоминаниях

– забывание имеет разные формы; это как тотальная амнезия (прежде всего, детская), так и «разобщение связей, непонимание последствий и изолирование воспоминаний» [43]; то есть воспоминания теряют свой смысл, будучи вырванными из контекста

– навязчивое воспроизведение препятствует лечению, так как заменяет собой вспоминание забытого; с другой стороны, оно и есть особый «способ вспоминать»

– навязчивое воспроизведение проявляется и в отношении к аналитику (является частью трансфера)

– стремление пациента «действовать, вместо того чтобы вспоминать» может быть опасным в процессе лечения, приводя к опасности для здоровья или для жизни

– допущение трансфера, анализ сопротивления и его проработка помогают избавиться от навязчивого повторения, «отреагировав» тот аффект, который лежал в основе вытесненного материала.

В статье «Бессознательное» 1915 года наиболее ярко и отчетливо звучит мысль о том, что в бессознательном (или, иными словами, в системе Ubw) нет времени: процессы, происходящие там, никак не меняются с течением времени и вообще не имеют никакой связи с временной последовательностью. Система же Vbw (предсознательное) занята, помимо других задач, тем, что располагает представления во временном порядке.

«Печаль и меланхолия», 1916 год: Фрейд рассуждает об утраченном объекте, об объекте, который умер в реальном мире, или же «умер» для психики конкретного индивида, то есть утрачен в качестве объекта любви. Здесь можно говорить о том, что для бессознательного метафорическая смерть мало чем отличается от смерти реальной; в обоих случаях объект утерян, и психика будет предпринимать различные уловки, чтобы пережить эту потерю. С другой стороны, если в бессознательном нет представления о времени, там не может быть и представления о смерти, потере; значит, речь идет о какой-то еще инстанции, связанной с сознанием. А с другой стороны, «умерший» в реальности объект может прекрасно остаться существовать в бессознательном, и время может никак не влиять на его существование в таком качестве.

Самое удивительное в случае меланхолии в том, что непонятно, что именно утрачено; этого не помнит сам пациент, и это не может точно установить аналитик. Соответственно здесь всегда играет некую роль амнезия: либо на сам потерянный объект, либо на причину его особой ценности.

В связи с этой работой Фрейда важно подчеркнуть и другое: впервые на первый план выходит не бессознательное, не влечения, не какие-либо еще субъективные феномены, а объект, или шире – Другой. Андре Грин постулирует в этой связи вопрос: в какой степени связаны объект и время? В случае с меланхолией это достаточно понятно: потеря объекта побуждает меланхолика вернуться к «орально-канибалистической» (по выражению Абрахама) фиксации: поглощению, инкорпорированию воображаемого объекта внутри психики; это глубокая регрессия. В целом же вопрос соотношения объекта и времени субъекта, времени субъекта и времени Другого – отдельная тема, которая будет еще многократно поднята разными психоаналитиками и с разных ракурсов.

1920, «По ту сторону принципа удовольствия»: в этой работе Фрейд отходит от более ранней модели влечений, предполагавшей, что в человеке идет борьба между сексуальными влечениями и влечением к самосохранению. Навязчивое повторение, детскую игру с бесконечно повторяющимися сюжетами, явления переноса сложно объяснить исходя из той первой модели. Что заставляет психику постоянно обращаться к таким переживаниям, которые не имеют очевидного отношения ни к удовольствию, ни к самосохранению? Для объяснения этого механизма нужно предположить некую психическую силу, противоположную и удовольствию, и самосохранению: это влечение к смерти. Конечно, влечение к смерти не нужно понимать узко, как стремление к небытию или разрушению; скорее, это стремление к покою, комфорту, неизменности – в противоположность беспокойству и развитию: это «выражение инертности, свойственной органической жизни» [46, с. 261]. Травматическое переживание, не будучи переработанным, усвоенным, не превратившись в воспоминание, постоянно будоражит психику, порождая поток несвязанной психической энергии; такой поток, в свою очередь, выливается в действия – повторяющиеся и с виду бессмысленные, так как они приносят субъекту страдания.

Итак, в том, что касается концепции времени, в этой работе Фрейда есть 2 фундаментальные темы: дальнейшее исследование травмы и навязчивого повторения, которое в целом находится в русле более ранних работ; и принципиально новая тема, более глобальная и отчасти даже философская: человеческий путь как дуализм жизни и смерти, причем они являются неразрывными и зачастую участвуют вместе в одних и тех же процессах.

Наконец, еще одна значимая работа, в которой есть рассуждения о психическом времени, – это «Я и Оно» (1923 год). Здесь вновь идет речь об объектных отношениях, о том, что Я «содержит историю… объектных выборов» [49, с. 318]; причем наиболее значимы те идентификации с объектами, которые происходили в самые ранние годы, а самая значимая из них – идентификация с «отцом в личное доисторическое время» [49, с. 320]. Именно из этой первой идентификации формируются Идеал Я и позже Сверх-Я; в которых, по мнению Фрейда, оказывается отражено не только родительское влияние, но и универсальные черты, свойственные человеку как виду.

Концепция психического времени по Фрейду представляется наиболее полной и достоверной из всех моделей; тем более что многие психоаналитики не уделяли этому вопросу подробного внимания и оставляли в наследие лишь некоторые ремарки или дополнения, а не целостные временные модели. Поэтому в данной работе не будет подробного анализа альтернативных точек зрения; будет дан краткий обзор основных персоналий, оппозиционных Фрейду или добавивших важные нюансы в психоаналитический взгляд на психическое время.

Характеристика психического времени: альтернативные точки зрения и современные воззрения

Современник Фрейда Отто Ранк предложил концепцию «травмы рождения»: есть одно-единственное по-настоящему травматическое событие в истории страдающего индивида, из него следуют последующие неврозы и внутренние конфликты; и это событие – рождение на свет. Комфорт пребывания в материнской утробе остается привлекательным для человека, так что в течение жизни он разрывается между желанием вернуться в то блаженное состояние и страхом заново пережить травму. Эта концепция сразу встретила активную критику со стороны З. Фрейда.

Британская психоаналитик Мелани Кляйн, основоположница целого психоаналитического направления, разработала принципиально новую концепцию младенческого психического развития и его этапов: она предположила, что эти этапы не сменяют друг друга хронологически, а являются базовыми, присутствующими с момента рождения. Это параноидно-шизоидная и депрессивная позиции (впрочем, они могут быть названы «этапами» с большой натяжкой, так как не привязаны к хронологической линии времени и могут активизироваться в любом возрасте, сменяя друг друга). Эта схема предполагает также очень раннее формирование Супер-Эго (причем у младенца оно обычно бывает излишне ригидным и садистическим) и весьма ранние проявления Эдипова комплекса. Ее упрекали и продолжают упрекать за спекулятивность этих теорий, невозможность их с точностью подтвердить или опровергнуть; действительно, когда речь идет о ребенке довербального возраста, трактовка его игр и поведения по умолчанию носит характер гипотезы; также не все психоаналитики разделяют генерализацию, обобщение младенческого опыта, уверенность в том, что всем младенцам свойственны примерно одинаковые страхи и фантазии.

Венгерская психоаналитик Маргарет Малер также совершила вклад в периодизацию человеческого пути, выделив следующие этапы развития ребенка: нормальная аутичная фаза (фаза первых нескольких недель жизни), фаза нормального симбиоза (длится до 5 месяцев), фаза сепарация-индивидуация (делится на субфазы). Нарушения в протекании процессов той или иной фазы отражают, соответственно, затруднения человека во взрослой жизни. Другим важным открытием было «либидное постоянство объекта», и оно имеет непосредственное отношение к понятию времени: чтобы «объект» (то есть мать) ощущался как надежный и постоянный, с ним должна образоваться прочная связь (а это требует, чтобы мать не исчезала надолго); только затем следует формирование когнитивного представления о матери (интеграция объекта в память субъекта), что требует также способности выносить амбивалентность – переносить одновременно любовные и враждебные импульсы, направленные на мать. Кернберг указывал, что открытия М. Малер впервые позволили точно локализовать места фиксации пограничной структуры личности; поэтому они и сейчас широко применяется в психоанализе и в клинической психопатологии.

Впрочем, что касается теории постоянства объекта, с теми или иными нюансами она разрабатывалась и Анной Фрейд, и австро-американским психоаналитиком Рене Шпицем. Шпиц обозначил допустимый для младенца промежуток разлуки с матерью: если мать исчезает более чем на 3—5 месяцев после того, как ребенку исполнилось полгода, у ребенка развивается анаклитическая депрессия. Если в последующем не образуются значимые объектные отношения с другими людьми (помимо исчезнувшей матери), такой ребенок страдает от «госпитализма», угасания многих психических функций, остановки в развитии.

Значительный вклад Анны Фрейд в возрастную периодизацию заключается в том, что она указывает на примерную хронологию развития защитных механизмов, а также выделяет этапы развития Сверх-Я (которое включает в себя Я-Идеал и совесть). Этапы развития А. Фрейд рассматривает как разрешение определенного конфликта между влечениями и требованиями реальности (окружающей среды). Нормальное развитие, при этом, не линейно: оно идет скачками, подразумевая в том числе периоды регрессии. Таким образом, А. Фрейд верна теории Фрейда о колебаниях индивида между принципом удовольствия и принципом реальности, углубляя и уточняя ее.

Британский детский психоаналитик Дональд Винникотт рассматривал развитие младенца как переход от абсолютной зависимости, слияния с матерью к состоянию «персонализации»; при этом могут происходить откаты в неперсонализированное состояние. На этом пути ребенку помогает баланс между удовлетворением потребностей и фрустрациями («достаточно хорошая мать»). От простого использования объекта, который ощущается младенцем как часть его самого, младенец переходит к осознанию независимого существования объекта и отношениям с ним. По мнению Винникотта, это наиболее сложный и основополагающий период развития: он определяет будущее функционирование ребенка и наличие или отсутствие психических расстройств. Подобно Отто Ранку, Винникотт начинает отсчет не с первых месяцев ребенка, а с момента рождения, и даже более того – с внутриутробного развития: от эмоционального благополучия плода будет зависеть эффективность переживания травматического рождения.

Значительный вклад этого психоаналитика в концепцию психического времени заключается в том, что он вывел формулу допустимого промежутка времени, в которое объект (мать) может покидать младенца без ущерба для его психического развития. Предположим, что через х минут отсутствия матери ее образ стирается из сознания ребенка, что приводит к дистрессу. Если мать появляется через х+у минут, этот дистресс снимается без последствий. Однако если мать появляется только через x+y+z минут, последствия дистресса необратимы, травма произошла, психика перешла из прежнего состояния в некое иное, пережив «разрыв жизненного континуума, жизненной целостности», «немыслимую тревогу» и «острое состояние спутанности, обусловленное дезинтеграцией нарождающейся структуры эго» (цит. по 12, с. 73). Это новаторское добавление к теории травмы: до Винникотта психоаналитики пытались выделить те или иные критические возрастные периоды, в которые ребенок может с наибольшей вероятностью травмироваться; но никто не выделял настолько четко допустимый временной период переживания острого дистресса, после которого изменения в функционировании необратимы.

Эрик Эриксон (германо-американский психоаналитик) предложил принципиально иной подход к личностному развитию: с учетом исторического времени, конкретной культурной среды, в которой развивается индивид; его метод можно назвать психоисторическим, хотя в целом он остается в рамках психоанализа. По теории Эриксона, у ребенка формируются эго-идентичность и групповая идентичность; первый вид идентичности отвечает за целостность личности, и процесс его формирования продолжается всю человеческую жизнь. Групповая же идентичность не менее важна, так как буквально с рождения ребенок воспитывается определенным образом, с тем чтобы оказаться адекватным членом своей социальной группы. «Различные исторические периоды, – писал он, – дают нам возможность видеть во временных заострениях разные аспекты по сути своей неразделимых частей человеческой личности» [цит. по 29].

Общество предлагает личности задачи для каждой стадии развития; так что можно сказать, что согласно Э. Эриксону, развитие личности определяется текущим историческим временем, менталитетом, потребностями и представлениями социальной среды.

Представители теории объектных отношений (Фейрбейрн, Гантрип) дополнили и пересмотрели принцип навязчивого повторения, рассматривая его не только как работу влечений, но и как попытку вернуть себе «плохой объект» из ранних детских отношений, восстановить ту эмоциональную атмосферу. Современный психоаналитик К. Райш, рассматривая вопросы парной терапии, замечает, что воспроизведение одних и тех же деструктивных паттернов имеет своей причиной как детскую травму, так и неудовлетворенные ранние потребности, и бессознательную надежду «переиграть» в свою пользу привычную схему отношений. «Такое партнерство возбуждает глубинные стремления наконец-то исправить положение дел и содержит потенциал нового возмещающего (reparative) опыта» [32].

Среди психоаналитиков, совершивших важный вклад в вопрос психического времени, нельзя не упомянуть Андре Грина. Его работы незаслуженно мало переводились на русский язык, так что в России он известен как автор концепции «мертвая мать» и как критик Лакана (а скорее, критик практических форм реализации лакановского «короткого кадра»). Между тем, ему принадлежит фундаментальная книга о времени в психоанализе. Нельзя сказать, что Грин вносит какое-то новое направление в психоанализ, оперирует новыми понятиями или теориями; главное что он делает – тщательно, досконально разбирает работы Фрейда, отмечая эволюцию его взглядов на время, указывая на ключевые проблемные точки, вокруг которых строится дискуссия о психическом времени. По замечанию А. Грина, мысль Фрейда постоянно колеблется между двумя способами смотреть на психику: диахроническим и структурным; первый связан с понятием времени, второй – с психическими структурами. Разумеется, историческая и структурная оси психики взаимосвязаны. Он приводит следующую схему, обнаруживая в ней «диахроническую неоднородность (гетерохронность)» психики [1, с. 39]:

А. Грин постоянно подчеркивает парадоксальность психического времени. Его крайняя усложненность вызвана даже не тем, что в психике сочетаются разные временные пласты; проблема в том, что они зачастую оппозиционны друг другу, стремятся выполнять разные задачи. «Бессознательное игнорирует время, но сознание игнорирует, что бессознательное игнорирует время; оно не осознает даже, что видимое ему время это какие-то жалкие крохи времени» [1, с. 56]. К тому же, существует напряжение между временем субъекта и временем Другого: между глубинными пластами психики и временем социума, культуры, отношений между людьми. Человек, таким образом, являет собой не одну «историю», а переплетение разных историй на разных уровнях психического, которые смешиваются, переплетаются, живут в разных ритмах. Грин сравнивает эти временные «панели» с пэчворком (лоскутным шитьем) или с плащом Арлекина, сотканным из разноцветных кусочков; однако связи между ними не образуются случайным образом, и потому могут быть даже важнее, чем сами по себе «мнесические кусочки» (следы). Противоречие между сознательным восприятием времени и его трансформацией в бессознательном настолько велико, что даже крупные психоаналитики пытались избежать погружения в эту тему: как описать бессознательное средствами сознания, как составить целостную картину психического времени, если различные его проявления настолько противоположны друг другу, что образуют постоянные парадоксы? Грин, однако, предпринимает хотя бы попытку взяться за эту задачу.

Прежде чем ребенок начнет чувствовать время и ориентироваться во времени, он живет, по-видимому, в мире ритмических делений, в том числе ритмических появлений и исчезновений объекта. Биологические и физиологические ритмы младенца приобретают метафорическое значение благодаря присутствию Другого. Если же ритмы объекта и ребенка не гармонизуются в единое целое, если разрывы между ними и пропажи объекта слишком драматичны, тогда время остается лишено какого-либо смысла: такой ребенок не родится по-настоящему «по отношению ни ко времени, ни к языку» [1, с. 59].

Что касается временных характеристик психических инстанций, Грин говорит о биологическом наследии в ИД и о культурном – в Супер-Эго (культурные, религиозные и прочие табу, переходящие через поколения). Кроме того, Супер-Эго отвечает за настоящее и будущее (решения в настоящем, планы на будущее), а прошлое оценивает с точки зрения того, как в нем влечения были принесены в жертву этике. Супер-Эго поэтому служит «организатором времени»: в нем сходятся все три времени и их моральная оценка.

Травматическое время он описывает следующим образом: травма в психике выглядит как «концентрические слои памяти, заархивированные и расходящиеся в разные стороны пересекающимися лучами» [1, с. 23]; что вызывает гипотезу об их «трансхроническом» функционировании, то есть, по-видимому, пронизывающем одновременно разные временные пласты.

А. Грин подробно разбирает тему циклического времени, предлагая целый ряд терминов и образных выражений: «демон циклического времени», «амнестическая память», «психическое заикание». Воспоминание заменяется бесконечным повторением, а репрезентация – воспроизведением; пациент не помнит, что именно он повторяет и зачем. «Единственная память – это влечение, которое бесконечно ритмически пульсирует. … влечение как минимальный организатор смысла и истории» [1, с. 60]. То есть без этой пульсации внутренний смысл субъекта, его историчность окончательно разрушатся; примерно о том же будет говорить Лакан, выделяя значимость навязчивого повторения. В таком повторении исчезает понятие времени как такового, и самого повторения тоже: так как пациент даже не осознает повторов, для него каждый новый виток ощущается как самый первый. Время обнуляется, снова и снова идет с начала.

Когда желание избежать фрустрации превалирует над стремлением копить и сохранять старый опыт, трансформировать его, «играть с ним» – там этот опыт избегает темпорализации и становится вневременным; и тогда компульсия повторения совершает «убийство времени». Грин предлагает также рассматривать компульсивные поступки как «десимволизацию действия» [1, с. 105]. Многозначный смысл такого акта здесь уступает перед срочностью и эффективностью: сделать что-то «прямо сейчас» оказывается многократно важнее, чем осознать, зачем это делается, какие смыслы несет. Грин образно описывает эти компульсивные действия как результат короткого замыкания в психике; а «замыкает» ее потому, что некоторые ее элементы тесно связаны, образуют единство: «Без предыдущего связывания невозможно повторение, возможны лишь дезорганизация [психики] с фрагментацией и внутренним расколом» [1, с. 111].

Объективацию (objetalizaciоn, в значении «установление связи с объектом») Грин считает двигателем психического развития; ей противостоит дезобъективация – разрыв связей, обесценивание объекта, отказ видеть в объектах нечто индивидуальное и ценное. Именно завязанное на временной параметр появление объекта трансформирует простое действие влечения в сложную конструкцию, устремленную к этому конкретному объекту. Исходя из этой модели, компульсивное повторение являет собой сбой в процессе объективации. Когда процесс объективации по тем или иным причинам блокируется, и возникает необходимость постоянного возвращения, «заедающая пластинка».

Связь между объективным физическим временем и субъективным Грин ищет в понятии удовольствия/неудовольствия: для конкретного субъекта время может еле-еле ползти; или нестись со скоростью света; и как правило, это связано не с длительностью, а с субъективной оценкой наполненности этого времени приятным или неприятным.

Пожалуй, единственная глобальная поправка, которую Грин предлагает к фрейдовской концепции времени субъекта, – это выделение межпоколенческого влияния. Фрейд говорит о личной истории субъекта; он говорит об универсальной истории субъекта – об универсальных доисторических табу. Но есть еще один промежуточный уровень истории – история предыдущих поколений, ближайших предков. Это передача культурных установок, передача специфических (не универсальных) запретов, и, наконец, то что Грин называет «передачей негатива» (испанский текст подразумевает другие варианты перевода, но автор подчеркивает почти фотографическое значение выражения). Это косвенная и бессознательная передача некой «пустоты», чего-то, лишенного символического значения; по-видимому, это схема передачи через поколения провала в символизации, запрета на определенные мысли, вопрошания – что-то, что не может быть сказано, не может быть никак выражено.