Жизнь №2

После свадьбы Бекс перебралась жить на другой конец города, однако это совсем не помешало нам продолжать всячески поддерживать наши отношения и устраивать регулярные встречи. Часто сиживая в моей гостиной и качая своих детей на руках, Бекс с безумной улыбкой счастливой матери рассказывала мне о том, что они с Труманом не собираются останавливаться на трёх детях. Они уже планировали заведение четвёртого ребёнка, после которого последовал бы пятый… Но они не успели.

Глава 3

Труману было сорок девять, а Бетани тридцать четыре, когда их машина сорвалась в каньон. Они ездили на запад, на крестины внучки университетского друга Трумана, и на неделю оставили пятилетнего Джерри, четырехлетнюю Тиффани и трехлетнего Закари с нами. Нам сообщили поздно вечером, когда все дети уже были уложены спать. Потеря Бекс стала для меня с Геральтом и для Корнелии даже более серьёзным ударом, чем потеря обоих моих родителей. Находясь в состоянии аффекта, нам нужно было решать, что делать после похорон. У Трумана из родственников была только старшая сестра, жившая в Индиане, ей только недавно исполнилось шестьдесят, она была бездетна и предпочла таковой и оставаться. Корнелия не могла взять детей к себе по причине возраста – ей было семьдесят три, у неё начинались проблемы со здоровьем. Оставалось всего два варианта. Геральт озвучил только один – он сказал, что мы можем отдать детей под социальную опеку. На самом деле, в тот момент глядя в глаза своего любимого мужа, я прекрасно понимала, что именно он желал услышать от меня. Несмотря на то, что наше финансовое положение было шатким, а с возложением на себя опеки сразу над тремя детьми оно неминуемо должно было расшататься до сложного, я уверенно сообщила мужу о том, что мы оставим всех трёх детей себе. Геральт, до сих пор держащийся словно скала, впервые расплакался – от чувства благодарности. В ночь принятия этого решения мы обнимались так, как никогда до тех пор. На следующее утро нам пришлось обнимать водопад слёз Корнелии – так я в первый и в последний раз увидела слёзы этой сильной женщины.

По-моему, я не могла поступить иначе. Эти дети были кровными племянниками Геральта и кузенами Шона, Бетани была моей лучшей подругой, названой сестрой. Эти дети – всё, что нам от неё осталось. Небогатое материальное наследство, доставшееся нам от Трумана, пришлось отдать в счёт кредита за дом, а остатки достаточно быстро иссякли…

Джерри, Тиффани и Закари были миловидными детьми, светловолосыми и синеокими, внешне пошедшими в Трумана, что в своё время очень радовало Бетани – она так и не примирилась со своей внешностью и потому была счастлива тем, что ни один из её детей не скопировал ни единой черты её портрета. Однако по нраву дети пошли именно в Бекс – громкие, весёлые, неугомонные, жаждущие внимания и движения. Труман был из очень тихих людей, однако казалось, что от его тихого нрава его дети не унаследовали ни грамма. Хотя чем старше становился Закари, тем больше в его характере проступал Труман: в подростковом возрасте он заметно притих, вдруг стал застенчив и неуверен в себе, с чем всегда буйные Геральт, Шон и Джерри пытались бороться своими методами, но что побороть до конца так и не смогли.

Дети быстро прошли акклиматизацию – они знали нас с пелёнок, так что вопрос заключался только в их осознании того, что они больше никогда не увидят своих родителей, и в их привыкании к новым спальням. Шону пришлось потесниться – в его комнате появилась двухэтажная кровать и ещё один шкаф, – а Тиффани я отдала своё рабочее пространство: комната, в которой я писала свои пейзажи, была небольшой, но с полноценным окном и местом не только для кровати, но и для шкафа, и для стола.

Я пожертвовала не только своим рабочим пространством. Я отдала в жертву практически всё. С четырьмя маленькими детьми, которых нужно обслуживать двадцать четыре часа в сутки, остаётся мало времени на себя. Я готовила, стирала, прибиралась, отскребала, играла, гладила, штопала, успокаивала, убаюкивала, собирала, выслушивала, одевала, купала, безоговорочно любила всех с одинаковой силой – круглосуточно.

Рисовать я стала ещё до знакомства с Геральтом и Бетани. Как в возрасте пятнадцати лет взяла в руки набор простых карандашей в попытке сотворить портрет, так и не выпускала их, а перед рождением Шона с головой ушла в акварельную живопись. Однако с непредвиденным расширением нашей семьи рисовать мне стало негде – в доме не осталось ни одного свободного уголка, всё пространство было занято детским присутствием, порой пугающе походящим на хаос. Но соглашаясь становиться матерью для детей Бекс и Трумана, я в полной мере осознавала, на что иду. Конечно, я не смогла расстаться с рисованием сразу, кажется, оно всю мою жизнь незримо просачивалось через мои пальцы, но всё же уже совсем скоро я обратилась из художницы-домохозяйки (до сих пор художница была именно на первом месте) в маму-домохозяйку, которая помнит все школьные мероприятия и лишь иногда вспоминает о пылящихся на чердаке красках и холстах, а вспоминая, позволяет себе выпить пару бокалов вина для смягчения удара. Не реализовать себя – что может быть хуже? Однако же я не сожалею. Дети выросли прекрасными, любимыми, в счастье и хотя не в том достатке, который нам с Геральтом хотелось бы им предоставить, но зато в здоровом психологическом климате, который, надеюсь, им хотя бы немного помог в их взрослой жизни…

Мы с Геральтом больше не родили. Соглашаясь на опеку над тремя не своими детьми, я фактически подтверждала свой отказ от рождения собственного ребёнка. Геральт это понимал. Он знал, как долго и как страстно я грезила о втором ребёнке. В то время мы уже были готовы завести его. Геральту было сорок пять, мне тридцать шесть, Шону одиннадцать – это был идеальный и, пожалуй с учётом наших возрастов, последний шанс обзавестись вторым ребёнком. Мы только-только приступили к попыткам зачатия, когда дети Бекс остались сиротами. Содержание ещё одного ребёнка означало бы для нас банкротство и переход черты очевидной бедности, и всё равно я расплакалась, когда в конце месяца у меня началась менструация – втайне я надеялась, что три незащищенных половых акта, которые мы совершили до трагедии Бекс, всё же дадут плоды, и тогда бы мы что-нибудь придумали: я устроилась бы на официальную работу или мы обеднели бы окончательно, но у меня была бы собственная дочь, рождённая мной лично – это ли не счастье?! С появлением у нас Джерри, Тиффани и Закари мы вновь начали тщательно следить за предохранением. Но я всё равно была счастлива – дети Бекс стали для меня такими же родными, каким был для меня Шон.

Помимо ребёнка, в тот год мы планировали завести собаку. Я не заводила её раньше из-за панического страха матери, а позже из-за занятости младенцем, но Шон уже подрос и сам заговорил о собаке. Мы с Геральтом втайне сговорились подарить щенка на его двенадцатый день рождения, хотя оба прекрасно понимали, что этот подарок скорее будет сделан больше мне, чем Шону. Хорошо, что в то время мы не успели обзавестись псом – что бы мы тогда с ним делали? Сразу после посещения приюта у Тиффани обнаружилась серьёзная аллергия на собачью шерсть – у неё слезились глаза, чесалась кожа, она часто чихала. Мы перепроверили, чтобы быть уверенными наверняка – реакция организма Тиффани на собак была однозначной. Я была расстроена, но смысл обижаться на реальность? Пришлось и на этой мечте поставить категоричный крест с искренней вывеской на нём: “Ни о чём не жалею”.

Кроме детей у нас была ещё одна очень важная забота – мать Геральта. Она жила на соседней улице и, несмотря на преклонный возраст, помогала нам с детьми, однако время брало своё. За четыре месяца до того, как мы потеряли её, в возрасте восьмидесяти пяти лет она не смогла отказаться от предложения, от которого отказывалась последние пару лет, и переехала жить в наш дом. Ей требовался уход – при относительно сильных ногах у неё открылся сильный тремор рук, поэтому я одевала её, кормила и помогала справлять нужду в унитаз. За несколько дней перед смертью она вдруг призналась мне в силе своей благодарности за то, что я взяла на себя воспитание детей её дочери, за то, что ради этого отказалась от идеи родить ещё одного собственного ребёнка, отказалась от карьеры художника и даже от собаки… Корнелия была замечательной свекровью, так что я и без её слов прекрасно знала обо всех её потаённых чувствах и потому не понимала, зачем она вдруг решила высказать мне эти мысли, но потом она просто не проснулась, и я поняла, какой вес для неё имели эти слова. Шону было двадцать три – он уже с успехом окончил университет и жил отдельно, – Джерри семнадцать, Тиффани шестнадцать, а Закари пятнадцать, когда их любимой бабушки не стало. Дети были разбиты её уходом не меньше, чем мы с Геральтом. Тиффани ревела три ночи напролёт, Джерри и Закари окончательно забросили спорт. Мы с Геральтом продолжили оставаться для наших детей и спасательным кругом, и тихой гаванью, и одновременно их главной эмоциональной встряской. Чтобы вывести детей из депрессии, нам пришлось серьёзно попотеть и по-настоящему встряхнуть их – Геральт рискнул своим и без того шатким бизнесом, риск оказался оправданным, и мы впервые за всё время существования нашей семьи отправились за границу, в саму Грецию, где провели замечательные три недели, купаясь в Эгейском море и загорая на горячих чужеземных песках. Это замечательное, счастливое воспоминание. Пока дети были маленькими и даже подростками, таких воспоминаний создавалось много.

Дети… Как много заключено в этом сборном названии. А между тем за каждым из них стоит личность, своя уникальная история, отдельная вселенная, с каждым годом отделяющаяся от вселенной родителей всё больше и отчётливее, а оттого и драматичнее.

Джерри был самым шумным ребёнком не только в нашей семье, но и, пожалуй, во всей округе, чем очень напоминал Бекс. Он не мог усидеть на месте, постоянно стремился на улицу, в нашем городе, должно быть, не осталось ни единого дерева, с высоты которого этот мальчик не оглядел бы нашу равнинную панораму. У всех наших детей всегда было много друзей, но у Джерри их было, казалось, больше, чем у самого президента США – каждый прохожий человек в один момент мог стать его лучшим другом и веселиться с ним так, как будто они знакомы всю жизнь: играть в перегонки, обмениваться модельками солдатиков, обсуждать гоночные машины, гонять мяч и разбивать им окна соседских домов. Джерри единственный ребенок, который допрыгался до перелома костей, причем трижды – в возрасте девяти и одиннадцати лет сломал одну и ту же руку, в пятнадцать лет на американском футболе схлопотал перелом ребра. Его интересовало, казалось, всё на свете, но чем старше он становился, тем у?же становился радиус его интереса, пока окончательно не сузился до всего лишь одной категории – девочки. Когда-то Бекс могла быть влюблённой сразу в двух парней, сейчас же Джерри стал влюбляться сразу в нескольких девочек одновременно. Что уж скрывать, он с ранних лет был любителем красивых девчонок и в ответ являлся их любимчиком. Неудивительно, что он рано женился из-за беременности последней подружки, которая между тем была на пять лет старше него. Джерри было всего двадцать два, а Хильде двадцать семь, когда у них родился Йен. Ещё через три года у них появилась Керри. Так шебутной Джерри превратился из ветреного парня в отца семейства, а вместе с тем стал неплохим маркетологом, специализирующимся на рекламе для строительных компаний.

Хильда Макгуайар уже была юристом, когда вышла замуж за Джерри. Она всегда зарабатывала немногим больше Джерри, кроме того, была не только постарше, но и посерьёзнее, и ответственнее, и собраннее нашего сына. Со мной и Геральтом невестка всегда держалась на расстоянии вытянутой руки – ей не нужны были объятья и чрезмерное внимание, она предпочитала всё делать самостоятельно, без вмешательства родственников и порой даже без советов собственного мужа. Она была неплохой, просто слишком строгой ко всем и к самой себе в частности, неизменно облаченная в один из своих серых костюмов и неизменно забывающая о днях рождения родителей своих внуков. Мы с Геральтом относились к ней с таким же уважением, с каким она относилась к нам, но дальше наши с ней отношения так и не зашли – по-настоящему близкими мы не стали. Она просто была благодарна нам за красивого сына, а мы с Геральтом, в свою очередь, были благодарны ей за то, что она взяла на себя заботу об этом шумном парне. Если начистоту, тогда для меня было удивительно, что их брак состоялся и что в нём появилось целых двое детей, и что он продержался так долго, и тем не менее я не меньше удивилась и сильно расстроилась, когда два года назад они сообщили мне о своём разводе. На тот момент их первенцу Йену уже было двадцать пять, он только что женился на Шанталь и они уже планировали рождение Фэй; их дочке Керри недавно исполнилось двадцать два и она только недавно родила Дейзи от бросившего её беременной парня, – поэтому я сложно переваривала причину развода Джерри с Хильдой. Моему сыну сорок семь и он уходит от пятидесятидвухлетней жены к двадцативосьмилетней любовнице, находящейся на третьей неделе беременности от него. Хильда не устраивала истерик. Её гордость всегда была слишком велика для подобных сцен. Являясь юристом, она ускорила процесс развода: всё началось и закончилось моментально. И вот у меня теперь новая невестка Лукреция, и рождённая позднее правнуков внучка Лаура. Геральт не поверил бы в такое, но спустя два года брака Джерри и Лукреции я уже не удивлена этому союзу. Джерри всегда был падок на женскую красоту, а Лукреция молода, весела, выкрашена в блондинку и всегда с яркой помадой на губах – полная противоположность шатенки Хильды, неизменно носящей серьёзное выражение лица и почти не пользующейся косметикой. Как ни странно, но Лукреция по натуре больше подходит Джерри, жаль только, что разница в возрасте слишком велика и, боюсь, со временем Лукреция может переметнуться к другому мужчине, оставив Джерри с дочерью на руках. Надеюсь, что я ошибаюсь на этот счёт. В конце концов, Джерри хорошо выглядит, потому что скрупулезно следит за собой – ходит в тренажерный зал, бегает по утрам и играет в гольф. И всем этим он начал заниматься в отношениях с Лукрецией. Бедный мальчик наверняка сам понимает, что залог его отношений с молодой и весёлой женой зиждется исключительно на его физической красоте и крепком здоровье. И ещё, безусловно, на его финансовом благосостоянии. Но ведь ничто не вечно…

Тиффани росла всеобщей любимицей. Единственная дочка, она получала от меня, Геральта и братьев максимум внимания и любви. Красивая, белокурая, ясноглазая и непоседливая девочка, любительница розовых пачек, сладкоежка и кокетка неожиданно выросла в серьёзного ресторанного критика, неизменно облачённого в деловой костюм вроде тех, которые любит Хильда, только костюмы Тиффани редко бывают серыми – они исключительно яркие и заметно более дорогие. В отличие от Джерри и Закари, Тиффани без оглядки уехала из сорокатысячного Берлингтона в шестисоттысячный Бостон, где уже к тридцати годам отстроила себе приличную карьеру. Сейчас ей сорок восемь, она узнаваема в узких ресторанных кругах, о ней пишут в глянцевых журнальных разворотах… Она всегда занята. Отчасти поэтому у неё не получилось обзавестись собственной семьёй. У неё было много мужчин, но ни за одного из них она в итоге не вышла замуж, даже помолвлена ни разу не была. Моя девочка утверждает, что ей вовсе не интересен брак, домохозяйство и дети, и я ей верю. Ей действительно это не интересно. Ей интересно другое – статус и лоск, которые ей даёт её утончённая работа.

Закари – спокойный мальчик, предпочитающий находиться в тени своих братьев. Он никогда ничем не интересовался серьёзно и увлекался только тем, чем увлекались его братья. Шон любил спорт, поэтому спортом интересовался и Закари, Джерри любил подраться с соседскими мальчишками, поэтому порой дрался и Закари, и так со всем: вырезки из журналов, барабаны, девочки, коллекции, бейсбол, скейтборд – всё приходило к Закари из областей интересов его старших братьев. Школу он окончил со средним баллом, как и Джерри решил остаться в Берлигтоне, быстро нашел себе работу в местном туристическом агентстве и стал весьма неплохим агентом, но, в отличие от брата, мгновенно обзавестись семьёй у него не удалось – чем старше он становился, тем отчётливее росло его смущение перед представительницами противоположного пола. Впрочем, всё и для Закари в итоге разрешилось скоропалительным браком. В тридцать лет он женился на двадцатипятилетней учительнице химии средней школы Присцилле Хайсмит, с которой провстречался всего четыре месяца и которая забеременела от него до брака. Через два года после рождения Валери у них родился ещё один незапланированный ребёнок – Бен. В целом, брак Закари и Присциллы, вроде как, состоялся – совершенно обычная, стандартная семья без каких-либо отличительных особенностей и уж точно без тех страстей, к которым склонен в своих браках Джерри. Закари – открытая книга с заранее известным концом, и в этом его прелесть.

О Шоне я не могу вспоминать без перехватывания духа. С самого детства он был необыкновенным мальчиком: красивый брюнет с сияющими теплотой глазами, добряк и душа компании, лучший питчер в истории школьного бейсбола, он обожал чертежи. Как и я в своё время, Шон мог часами склоняться над холстом, только в отличие от меня, распределяющей краски вольно, он орудовал исключительно чёткими линиями – простые карандаши, линейки, циркули и ластики были для него чем-то особенным, как кисточки и краски для меня. Ему не было и десяти, когда мы все уже знали – потому что он нам уверенно сообщил – о том, что он непременно станет замечательным архитектором. И он им стал. Успешно поступил в университет и уехал даже дальше Тиффани, в Коннектикут. Его дипломной работой стал наш загородный дом у озера – он спроектировал его, а мы его материализовали за счет своих сбережений. В этом загородном доме мы с Геральтом, достигнув средних лет, провели много чудесных летних вечеров, отдыхая от шумных птенцов, повылетавших из нашего городского гнезда и разлетевшихся в разные стороны. Жить в доме, который для тебя спроектировал твой собственный ребёнок – особенный вид счастья, состоящий из гордости и тёплых улыбок.

У девушек Шон был популярнее даже Джерри, но в отличие от Джерри он, наподобие меня и Геральта, был из однолюбов. С Барбарой Шон познакомился вернувшись в Берлингтон после учёбы. Он повредил лодыжку во время игры в футбол, а она, студентка первого курса медицинского колледжа, отрабатывала на том матче в качестве помощника спортивного врача. Ей было восемнадцать, Шону двадцать восемь – десять лет разницы, прямо как у меня с Геральтом. Спустя год после знакомства они поженились, ещё через год у них родилась прелестная малышка, на удивление очень сильно похожая именно на меня. Девочку назвали Рокки. Рокки – наша с Геральтом единственная кровная внучка от единственного кровного сына. Я в неё сразу же влюбилась, как, к моему стыду, до тех пор не влюблялась ни в одного своего внука или внучку. Она была необыкновенной девочкой, отличающейся от всех остальных на каком-то особенном уровне: она не походила ни на Йена, ни на Керри, на гораздо позже появившихся Валери и Бена. Она была глубже, интереснее, молчаливее, вдумчивее и внешне она получилась такой похожей на меня, что я просто с ума сходила от радости нахождения рядом с ней. А мы очень много времени проводили вместе, потому что Шон был занят работой, а Барбара учёбой на последних курсах колледжа, а после также работой. Молодые родители были не прочь уединиться, и потому с лёгким сердцем передали нам чуть ли не круглосуточную заботу об их дочери. Первые шесть лет жизни Рокки я с трудом расставалась с ней и очень ждала наших встреч, поэтому была несказанно благодарна сыну и невестке за то, что вместо яслей и детского сада они разрешили мне присматривать за своей внучкой: мы рисовали, готовили еду, лепили из пластилина, ходили в гости к кузенам и кузинам, качались на качелях, посещали детскую площадку – всё делали вместе. Рокки хотя и была серьёзным ребёнком, она ещё была и бойкой, и страстной, что совсем не было похоже на меня. Она могла подраться с мальчишками, отбивая у них выпавшего из гнезда воробья – я же в её возрасте только расплакалась бы, жалея несчастную пташку.

Когда началась школа, я всё ещё была главным опорным пунктом Рокки: перед тем, как возвратиться домой из школы, она непременно заглядывала к нам с Геральтом – делилась с нами своими новостями, дарила нам запечатленные цветными мелками на нелинованных листах рассказы собственного сочинения, с удовольствием, обычно не присущим детям, слушала наши истории, запивала имбирное печенье какао, иногда даже оставалась ночевать у нас – её ночёвки в пустующей комнате моих сыновей были для меня настоящим праздником (комнату Тиффани Рокки сочла “слишком розовой” для себя, что заставило нас с Геральтом посмеяться).

Шон, в отличие от меня, когда-то мечтавшей родить дочь, всегда мечтал о сыне. Потому и назвал свою дочь не самым женственным именем. С учётом же того, как много времени он проводил наедине с Барбарой, я очень надеялась на то, что скоро они порадуют нас с Геральтом новостью о втором внуке. В конце концов, Рокки уже было десять лет, а Барбара как-то раз обмолвилась, что была бы не против завести ещё одного ребёнка. Вот чего мы ждали тогда – продолжение жизни. Но вместо продолжения случился обрыв.

Мы не знаем, что Шон делал в Пенсильвании – он уехал внезапно, никому ничего не сказав. Его нашли с проломленным черепом возле его автомобиля в съезде на лесную дорогу. Кто-то ударил его по голове сзади кирпичом, который нашли на месте преступления, однако ничего, кроме кирпича, больше так и не обнаружили. Никаких отпечатков пальцев, следов обуви, частиц кожи – ни единой улики. Совсем ничего. С чего вдруг Шон отправился так далеко и кто мог бы ему навредить – ни мы с Геральтом, ни Барбара не знали. Как не знали, как нам пережить горе такой величины и глубины. Нашему мальчику было всего лишь сорок лет, у него были большие планы на жизнь, он любил жену и обожал дочь… Он… Не должен был умереть раньше нас, своих родителей!

Спустя два месяца после смерти Шона Барбара забрала Рокки и уехала с ней в Коннектикут – они с Шоном купили и сдавали там квартиру, своей же жилплощади в Берлингтоне у них не было, а Барбара не хотела оставаться в этом городе, да и в Хартворде, в который она перебралась, жили её кузены. Так я в один миг потеряла и сына, и внучку. Расследование с первых же дней зашло в тупик. Убийцу Шона так и не нашли. Из отчаяния я впала в глубочайшую депрессию, из которой смогла выкарабкаться только благодаря стараниям Геральта, спустя полгода и полностью поседевшая в свои шестьдесят пять. Так мы с Геральтом состарились. Вместе и практически одновременно.

Хотя Рокки рядом с нами уже не было, у нас всё ещё были другие внуки: Йен, Керри, Валери и Бен. Ради оплаты обучения внуков, которое не могли в то время потянуть их родители, мы с Геральтом решили пожертвовать своим домом, тем самым, который купили для нас мои родители и в котором мы вырастили четырех замечательных детей, и встретили пятерых внуков. Теперь наши потомки нуждались в хорошем образовании, но кроме дома у нас не было никаких материальных ценностей, чтобы помочь им в получении желанного, поэтому мы сделали то, что от нас ожидала семья: продав просторный дом, мы купили скромную двухкомнатную квартирку рядом с центром города, перебрались жить в нее, а остатком средств покрыли образование старших внуков. Так начинались первые главы нашей с Геральтом новой книги под названием “Старость”. Мы остались с ним вдвоём, уставшие, но счастливые уже только тем, что мы вместе. Но и это счастье в итоге обратилось в прах. Геральт дожил до того возраста, до которого теперь добралась я – ему было восемьдесят, когда он оставил меня одну. Пока я заваривала ему чай, он уснул в своём кресле за чтением утренней газеты и не вернулся ко мне из своего сна. И так я осталась действительно совсем одна, хотя и с детьми, и с внуками…

Сыновей немного испортили их жёны, дочь испортило чрезмерное количество мужчин, которых она меняла, словно перчатки – теперь я смогла признать эту правду. Они выросли, занялись своими собственными жизнями и позабыли о родителях, но я поняла это только после того, как ушел Геральт. Пока он был рядом со мной, я как будто находилась в самом центре жизни и никогда не чувствовала себя одинокой, а здесь вдруг осталась сама напротив себя, так странно… Не с кем поговорить. Слишком многих больше нет и слишком многие недосягаемо далеки, хотя и живут на одной планете со мной, в одной стране и даже в одном городе. В моей жизни больше нет их голосов, взглядов, улыбок и даже звонков, а если они вдруг появляются – всегда внезапно, словно гром среди ясного неба, – я весь день хожу ошарашенная, словно оглушенная бурей. Однако же это не конец. В моей тускнущей жизни всё ещё есть кое-кто особенный, кому я безоговорочно нужна каждый Божий день, кто нуждается во мне так же сильно, как я нуждаюсь в нём. За пять лет до своего ухода Геральт осуществил мечту всей моей жизни – с улыбкой согласно кивнул, когда я сообщила ему о том, что у нас, наконец, будет собака. Щенка отдала мне переезжающая соседка: самый маленький из помёта и очень слабенький – не выживет без тщательного ухода. Сколько радости нам подарило это существо! Ежедневные утренние прогулки, веселые походы к ветеринару, знакомство с собачниками вроде нас, игры с мячиком, задорный лай… Теперь этот пёс – единственное существо на всей этой планете, которому я нужна не меньше, чем он мне – безмерно. Дети и внуки меня, конечно, любят, но при этом могут не вспоминать обо мне днями и даже неделями, а некоторые из них может быть даже и месяцами, но Вольт помнит обо мне всегда, как и я о нём. А значит, всё ещё может быть не так плохо. Значит, и обожженная рука заживёт.

Глава 4

Прошло два дня с момента получения мной нелепого ожога, кожа всё ещё полыхает и зудит, но меня это совсем не беспокоит, потому что всё моё беспокойство сейчас сосредоточилось на более важном, совершенно неожиданном событии. Вчера вечером мне позвонил Джерри. Как долго он не звонил мне? Не могу вспомнить… В любом случае приятно знать, что номер моего домашнего телефона всё ещё сохранён в контактах моего старшего сына. Он сообщил мне о том, что завтра – уже сегодня! – в город приезжает Тиффани. Вот так вот резко, без предупреждения! Как долго мы не виделись? Точно больше года… Сегодня у Джерри будет семейный ужин: впервые за последние несколько лет все мои дети и их дети, и дети их детей соберутся все вместе. Я буду почётным гостем. Джерри так и сказал – почётным! Я распереживалась так, что заснула только перед рассветом, проспала до полудня и в итоге проснулась совершенно разбитой. Я так давно не ужинала в кругу своей семьи, что, оказывается, совсем забыла каково это и вообще как это переживать.

В гардеробе у меня уже лет десять как не осталось большого выбора платьев, поэтому я переживаю, что платье, купленное больше пяти лет назад, может выглядеть на мне немодным, хотя оно и идеально чистое, и тщательно выглаженное, в красивую тёмно-синюю полосочку и с тоненькой брошкой на накрахмаленном воротничке. Из косметики в запасах нашлась только помада, которой я иногда подкрашиваю свои сухие губы, а еще чёрный карандаш, да высохшая тушь – я никогда не пользовалась чем-то большим, только таким вот незамысловатым комплектом, который состарился так же незаметно для меня, как я сама. Однако помада всё ещё красила, карандаш всё ещё чертил линию, тушь только пришлось сразу же выбросить. Одаренная природной красотой, я никогда сильно не интересовалась косметикой, и вот тебе, в восемьдесят лет сокрушаюсь о том, что у меня не нашлось свежей помады, нового карандаша и невысохшей туши.

Сидя напротив трюмо и вглядываясь в зеркало, я аккуратно расчесываю волны своих густых белоснежных волос, длинной почти достигающих поясницы. Мои движения аккуратны не потому, что я боюсь дернуть свои зави?дно крепкие пряди, а потому что у меня болит обожженная правая рука. К концу расчесывания дискомфорт стал настолько невыносимым, что пришлось дочесываться левой рукой. Чрезмерно густые волосы уже пару лет как заставляют меня пропыхтеться из-за необходимого им тщательного ухода, который они требуют регулярно – каждое утро, – однако стричься я не хочу. Всю жизнь прожила с красивой, волнистой, густой шевелюрой на голове, подравнивая её ровно по ладони – одной ладони всегда не хватает до начала бедра, – так и хочу уйти из этого мира с такой прической. Последние двадцать лет я укладываю прическу привычным манером: заплетаю косу и делаю из неё густой плетеный бублик на затылке. Это Геральт назвал эту прическу бубликом, чем сильно повеселил меня. Этот бублик ему очень сильно нравился, и мне он тоже нравится.

Справившись с бубликом и украсив его черепаховым гребнем, доставшимся мне в наследство от матери Геральта, я замерла напротив зеркала, не найдя в себе силы улыбнуться своему отражению, как я обычно делаю это всякий раз отходя от трюмо. Если улыбнуться самой себе перед выходом из дома – сможешь улыбнуться и всему тому, что ожидает тебя за порогом. Но сегодня я слишком сильно переживаю, а улыбаться лицемерно, пусть даже самой себе, я никогда не умела. Надо же, приезжает Тиффани… Интересно, сильно ли моя девочка изменилась? Что переменилось в её внешности, в её одежде, в её манере держать себя? Бостон сильно изменил её, превратил почти в чужую незнакомку с ровной осанкой и смотрящим в потолок носиком, но её улыбающиеся глаза меня не обманут – это всё ещё моя – наша с Геральтом – Тиффани, принцесса бала фей и покорительница морских чудовищ, о которых мы читали ей сказки на ночь. Сегодня я встречусь с этой принцессой, обитающей на далёком от меня острове неизвестной мне реальности, и узнаю, как поживают её прирученные чудовища, загляну в её глаза… Какое счастье, что она приехала! Какое счастье, что у нас будет семейный ужин! Как жаль, что на этом чудесном ужине не смогут присутствовать Геральт и Шон, что на него не придут Барбара и Рокки, и даже Хильда.

Уже у выхода из квартиры я распереживалась намного сильнее. Вдруг всегда элегантной Тиффани не понравится моё платье? Вдруг все заметят, что я постарела ещё сильнее? Вдруг у меня разболится рука, о которой все они уже наверняка знают? Вдруг я что-нибудь уроню, и они заподозрят во мне старческую не?мощность? В последнее время я стала часто ронять вещи, а поднимать их совсем тяжко, как будто на отвесную гору взойти… Вот и сейчас, нагнувшись, я с трудом делаю действие, которое всю мою жизнь казалось мне совсем уж элементарным – при помощи стальной лопатки я надеваю свои аккуратные, закрытые и всегда заботливо начищенные кремом туфли без каблука. Они так блестят, что я не сомневаюсь в том, что буду выглядеть в них хорошо – как человек, не нуждающийся в лишней заботе или хоть в какой-нибудь заботе, хотя это, конечно, не так… Лишней заботы, думается мне, не бывает. По крайней мере, для старости.

Хорошо, что я всё-таки намазала руку кремом, который по пути из больницы купил мне в аптеке Закари. Этот крем заметно снимает жжение, даже как будто действительно способствует исцелению.

Распрямившись, я даже не успела отложить обувную лопатку на комод, как услышала скуление Вольта. Ах, как же я могла забыть предупредить его о своём уходе?! Видимо, я такая же, как мои дети!

Разуваться для того, чтобы заново обуться, было бы для меня сродни самоубийству, так что я решила пройти вглубь гостиной в обуви. По возвращении домой обязательно помою пол: я вообще его регулярно, раз в неделю мою, так что в моей квартире безукоризненная чистота. Ещё бы! Стольких детей вырастить, да ещё в компании с не самым аккуратным мужчиной, каким был Геральт несмотря на все его положительные качества, а после принимать у себя безудержных внуков – в первой половине своей жизни мне волей-неволей приходилось быть чистюлей, таковой я и осталась навсегда.

Пройдя в гостиную, я, кряхтя, опустилась на колени перед диваном, на котором привычно лежал Вольт, и ласково коснулась его головы своими сухими пальцами.

– Я скоро вернусь, малыш, – пригнувшись чуть ниже, я прошептала это обещание прямо в грустную мордочку своего друга. В ответ Вольтик протяжно заскулил. Он спаниель породы коикерхондье, а эта порода очень умная, так что я даже не сомневаюсь в том, что он понимает каждое моё слово.

Не без труда я разогнулась и вновь встала на ноги. И снова появилась одышка на ровном месте. Я действительно уже очень старая… Интересно, сколько мне ещё осталось?.. Да разве это важно? Главное – суметь прожить свой остаток жизни хорошо: по-доброму и счастливо. Я, конечно же, продолжу стараться, а значит, этот вечер имеет все шансы пополнить копилку моих счастливых воспоминаний.

Что бы я делала без семьи? Как бы прожила свою жизнь и какие воспоминания о другой прожитой мной жизни у меня были бы?..

Как хорошо иметь семью.

Глава 5

К своему стыду, я очень сильно надеялась на то, что за мной заедет кто-нибудь из моих детей. За мной же приехала всего лишь новая жена Джерри. Если говорить совсем уж откровенно – Лукреция мне не нравится. Причину толком не объяснить: потому ли, что она разбила брак Джерри и Хильды, или потому, что мы просто совершенно полярные друг другу личности, а всё же она чуть ли не единственный человек на земле, который мне так отчётливо не нравится. Однако не мне же с ней жить и спать, и иметь от неё детей. Джерри доволен своей новой женой, так что и я её принимаю уж такой, какая она есть: волосы снова высветлены до самых корней, в густо напомаженном рту жвачка, ногти отливают перламутром. Этой женщине как будто в прошлом месяце и не исполнилось тридцать лет, и дома у неё нет ни мужа, ни годовалой дочери. Она больше походит на таксистку, которая сейчас подбросит меня до дома моего сына, чтобы после поехать в клуб в своей тонкой розовой кофточке с глубоким декольте…

Эта молодая женщина всегда неискренне улыбалась мне и всегда вела со мной совершенно пустую болтовню, но в этот раз как будто была особенно перевозбуждена, отчего громко болтала и смеялась всю дорогу. Она рассказывала мне о каких-то своих подругах, которым я не была представлена, и хихикала над их мужьями, что казалось мне вульгарным. Она как будто изо всех сил старалась понравиться мне, но для этого неизменно выбирала самый неудачный способ. Жаль, что Джерри рано или поздно придется осознать, во что он впутался. Надеюсь, Лаура успеет дорасти до того возраста, в котором ей будет хватать заботы только одного своего родителя, потому что, судя по тому, в каком ключе Лукреция размышляет о мужьях своих подруг, верной женой и добросовестной матерью она останется ненадолго. Вопрос только в том, на сколько. Ещё лет пять? Семь? Не больше. Бедный, бедный Джерри… Кто же ему поможет с малышкой? Ведь меня к тому времени может и не стать. Хотела бы я считать себя предвзятой, хотела бы признать своё нерасположение к новой невестке выдуманной старческой придирчивостью, но вот мы остановились на светофоре, и Лукреция притихла. Покосившись взглядом в её направлении, я заметила, как она улыбнулась водителю, остановившемуся слева от неё, но заметив это, я сделала вид, будто не вижу… Что ж, это грабли Джерри, а не мои. Значит, ему нужно получить ими по лбу, чтобы что-то да и понять.

Из всех домов моих детей, дом Джерри выделяется неоспоримым величием: двухэтажный, белоснежный, с двумя рифлеными колоннами при входе, с мраморными клумбами у крыльца, за которыми раз в месяц ухаживает нанятый садовник, это дом с большими окнами, украшенными искусной ковкой. В маркетинге Джерри как будто разбогател, хотя это, конечно, является неправдой. Этот дом он купил в браке с Хильдой, которой после развода был вынужден выплатить стоимость её части квадратных метров, так что сейчас он живёт всего лишь на среднестатистическую зарплату маркетолога и мелкие подработки, о которых он предпочитает не распространяться, чтобы выглядеть в более выгодном свете перед своей молодой женой, зарабатывающей копейки с продажи разливных духов. После прихода Лукреции в этот дом, он весь как будто пропах её духами, правда, оценить это мне довелось лишь единожды – семь месяцев назад меня пригласили на праздничный ужин в честь рождения Лауры. С тех пор я здесь больше не бывала, потому что больше меня не звали, а я никогда и никому не навязывалась.

Лукреция, весьма учтиво придерживаясь моей скорости, ограниченной старостью, взошла со мной по высоким ступеням на крыльцо и открыла передо мной дверь дома моего сына, из которого сразу же пахнуло смесью разнообразных духов и голосов. Переживание нахлынуло на меня с новой силой и тщетно, что мысли об истинной натуре Лукреции до сих пор неплохо отвлекали меня. Со второго этажа по лестнице прямо нам навстречу спускались дети Закари – семнадцатилетняя Валери и пятнадцатилетний Бен.

– Бабушка, привет, – не дождавшись от меня первой приветствия, Валери навалилась на меня и с силой молодой девушки обняла.

Не выдержав боли в пострадавшей руке, которая оказалась зажатой между нами, я непроизвольно и предательски громко издала стон.

– Ой… – Валери сразу же отстранилась. – Извиняюсь.

– У бабушки рука обожжена, ну ты чего! – возмущённым и чрезмерно громким тоном воскликнул Бен, отчего его возглас услышали вошедшие в прихожую Джерри, Закари и Присцилла.

– Я же извинилась, чудик, – Валери с вызовом скрестила руки на груди. Экран телефона, который она не выпускала из своей правой руки, вдруг замигал. Ожог продолжил ныть пульсацией… Сильно же она придавила…

– Не называй брата чудиком, – одернула дочь Присцилла.

– Да что с вами такое? Я же не специально! – Валери, как присуще импульсивным подросткам, театрально закатила глаза и поспешила ретироваться из комнаты. Бен, забыв поприветствовать меня, поспешил вслед за сестрой: