Исповедь

«Мы хотим, – сказано было в первых номерах, – найти в каждой деревушке, на каждой улице хоть одного человека, мужчину или женщину, которые посвятили бы время и труд служению людям с той же готовностью и систематичностью, с которой многие относятся к тому, что считают служением Богу». Каждую неделю появлялся номер маленькой газетки, вносивший луч истины в окружающий мрак. Там предавались огласке мелкие факты, характеризующие несправедливость к народу. Мы писали об эксплуататорских ценах на женский труд, о жертвах «sweating system», о том, как заканчивателю сапог платили 2 ш. 6 п. за дюжину пар сапог, при чем нитки и лак были на его счет, как женщины работали по 10? часов в день над сорочками «fantaisie», получая от 10 п. до 3 ш. за дюжину; нитки и иголки они должны были покупать сами и кроме того еще платить за газ, за полотенце при умывании рук и за чай, который они обязаны были брать у хозяйки. Их недельный заработок колебался таким образом между 4-10 шиллингами. Мастерица верхнего платья зарабатывала 2? шилл. в неделю, и из них 6 пенсов уходило на приклад. Мы отмечали также случаи судебного преследования честных, трудящихся без устали женщин за покушения на самоубийство в припадке отчаяния от вечной нужды. Другой стороной нашей деятельности была защита фермеров от несправедливостей землевладельцев, разоблачения скандалов, происходящих в рабочих домах, защита билля об ответственности хозяев, образование инспекционных кружков, члены которых следили в своих участках за всеми случаями жестокого обращения с детьми, вымогательства, негигиеничного содержания мастерских и т. п. и делали мне об этом доклады. В этом деле мне помогал Герберт Берреус, который примкнул ко мне во время столкновения в Трафальгэре и который написал несколько горячих статей в «Link». Он страстно был предан народному делу, ненавидел насилие и несправедливость, работая с неустанной энергией, страдая из-за зла, против которого он не видел средств. Весь его характер отразился в словах, которые он сказал в бреду, считая себя умирающим: «Скажите народу», просил он окружающих, «как я его любил всегда».

Мы заботились также о доставлении обедов детям. «Если мы настаиваем на образовании детей, то необходимо позаботиться и об их пище. Не делая этого, мы даем им познания, которые они не могут ассимилировать, и мучим многих из них прямо до смерти. Мы загоняем несчастных детей в школы и заставляем их учиться; их грустные, пытливые глаза спрашивают: зачем мы причиняем это новое странное страдание и вносим новую муку в их грустное существование. «Почему не оставить нас в покое?» жалобно спрашивают терпеливые маленькие личики. И в самом деле, почему бы этого не сделать, если для этих маленьких трущобных мучеников общество имеет только формулы, а не пищу». Мы вели пропаганду против «дешевых товаров», потому что они добываются путем эксплуатации и ограбления рабочих». «Этические принципы покупателя должны быть самыми простыми. Нам нужен известный предмет и мы не хотим ни получить его, как подарок, ни уворовать его. Для того же, чтобы получить его не воруя, не принимая милостыни, мы должны дать за него взамен что-нибудь одинаковое по ценности. Столько-то труда нашего ближнего вложено было в изготовление нужной нам вещи; если мы не дадим ему что-нибудь по цене равное его труду, и возьмем его работу, мы грабим его и, не желая давать должную цену за его труд, мы не имеем права на продукт его труда».

Эта отрасль нашей деятельности привела вскоре к серьезной борьбе, закончившейся блестящими результатами. На одном заседании фабианского общества мисс Клементина Блэк прочла прекрасную лекцию о женском труде и подала мысль основать «союз потребителей», члены которого дадут слово покупать только у продавцов, не эксплуатирующих своих рабочих. В последовавших за лекцией прениях Г. Г. Чемпион обратил внимание на жалованье рабочих на спичечной фабрике Брананта и Мэя; владельцы её выплачивали такие дивиденды что акции, выпущенные вначале по 5 ф. ст., поднялись до 10?. Герберт Берреус и я свиделись с несколькими работницами, добыли списки жалований, штрафов и т. д., Мы увидели, что в большинстве случаев работницы были 16-ти-летния девушки, работающие поштучно; зарабатывает такая девушка шиллинга четыре в неделю и живет обыкновенно с сестрой, которая работает на той же фабрике и «имеет хороший заработок в 8 или 9 шиллингов в неделю». Из этих денег 2 шил. в неделю платятся за наем одной комнатки. Младшая девушка питается чаем и хлебом с маслом на завтрак и обед, но, как одна из них нам рассказывала с сияющими глазами, раз в месяц она бывает на обеде, «где дают кофе, хлеб с маслом и варенье, и много всего этого». Мы опубликовали эти факты под заглавием «белокожие рабы в Лондоне» и уговаривали бойкотировать спички Брананта и Мэя. «Пора уже, чтобы кто-нибудь вступился за нас», сказали мне две бледнолицые девушки на фабрике. Я писала по этому поводу следующее в своей газете: «Да кто захочет помочь? Многие сочувствуют хорошему делу, но не захотят сделать усилия, чтобы способствовать ему и тем более рисковать чем-нибудь для него. «Нужно чтобы кто-нибудь сделал это, но почему именно я»? повторяет большинство этих благожелателей. – «Кому-нибудь нужно начать действовать, почему же не мне»? – вот что думает человек, который в самом деле хочет помочь людям и с готовностью берется за всякое трудное дело. Между этими двумя фразами лежат целые века нравственной эволюции».

Мне угрожали возбуждением преследования за подстрекательство, на из этого ничего не вышло; гораздо легче было выместить злобу на работницах. Через несколько дней на Fleet Street явилась толпа работниц спичечной фабрики, и стала вызывать из редакции Анни Безанг. Я не могла обратиться к ним с речью на улице и попросила, чтобы ко мне поднялась депутация и объяснила, что им от меня нужно. Вошли три женщины и объяснили в чем дело: им предлагали подписываться под бумагой, свидетельствующей о том, что они довольны существующими на фабрике порядками и что мои показания ложны. они отказались подписываться. «Вы за нас заступились», объяснила одна из женщин, – «и мы не откажемся от вас». Одной из работниц, зачинщице протеста, пригрозили отказом от работы; она не сдалась. На следующий день ее уволили под каким-то пустячным предлогом, и тогда 1,400 работниц бросили свои места; часть их отправилась спросит у меня, как им теперь поступать. В последовавшие затем две недели Герберт Берреус и я работали более чем когда либо в жизни. Нам удалось поднять целую бурю. Мы открыли подписку и деньги полились к нам рекой; мы составили список прекративших работу девушек, платили им жалованье на время стачки, писали статьи, подняли клубы, устраивали митинги, убедили м-ра Брэдло сделать интерпелляцию в парламенте, организовали комитеты, в которых акционеры были членами, и вся Англия принимала живое участие в перипетиях нашей кампании. М-р Фредерик Чаррингтон дал нам залу для регистрации участвующих в стачке, м-р Сиднэй Вебб и другие привлекли на нашу сторону National Liberal Club; мы отправились с большой депутацией от работниц в парламент и беседовали там с несколькими членами парламента, которые подробно расспрашивали девушек. Последние держали себя великолепно, ни одна не отставала от подруг и в течение всей стачки они обнаружили большую выносливость и бодрость духа. М-р Гобард, член социал-демократической федерации, Шо, Блэнд, Оливер и Гедлэм, фабианцы, мисс Клементина Блэк и еще многие другие содействовали успеху нашего дела. Лондонский цеховой совет (Trades Council) согласился, наконец, взять на себя посредничество по этому делу и этим путем достигнуты были благоприятные результаты; работницы возобновили работу, всякие денежные взыскания были уничтожены, и цена за труд поднялась. Основан был союз работниц на спичечных фабриках, и до сих пор он считается среди женских рабочих союзов одним из самых сильных. В течение долгих лет я была секретарем союза до тех пор, пока под бременем других обязанностей мне не пришлось отказаться от должности секретаря и меня заместила м-сс Торнтон Смит; Герберт Берреус продолжает до сих пор состоять казначеем союза. Одно время существовали несогласия между фирмой Брананта и Мэя и союзом, но они скоро сгладились, под действием здравого смысла у обеих сторон; директор фабрики выказал готовность выслушивать всякую справедливую жалобу и по возможности устранять причины неудовольствия; сами же владельцы фабрики делали щедрые взносы в клуб работниц в Боу, основанный Е. П. Блаватской.

Более всего пострадали во время стачки изготовители спичечных коробочек, лишенные работы. Им платили по 2? пенса за сотню коробочек и из этого нужно было еще покупать материал для работы. Конечно, от такой платы они не богатели, но когда и эта работа исчезла, им стала угрожать прямо голодная смерть. Какие ужасы приходилось нам видеть, когда мы отправлялись вечером, по окончании дневного труда, в окрестности Бетналь-Грина: на подстилках из стружек там лежали дети, обвернутые в лохмотья. На их детских лицах, в широко раскрытых глазах женщин голод наложил свою печать; о голоде свидетельствовали дрожащие руки мужчин. Делалось жутко, глядя на них, и все громче звучал вопрос: «где лекарство против скорби, где путь спасения для мира?» В августе я стала пропагандировать устройство рисовального класса для работниц на спичечных фабриках. «Там нам нужно будет иметь фортепиано», писала я, «столы для газет, для игр, для беллетристики. Таким образом создалось бы светлое уютное убежище для девушек, не имеющих ни дома, ни места для игры, кроме улицы. Мы не хотим основать «приюта» с строгой дисциплиной и навязыванием правил приличия, а организовать клуб, где господствовало бы товарищеское отношение и свобода, основанная на сознании собственного достоинства, т. е. та атмосфера, которую испытал всякий, живший в родной семье, но которая – увы – так, чужда многим девушкам лондонского ист-энда. В августе же месяце, но двумя годами позже, Е. П. Блаватская основала такой «home» для работниц.

После того обратились к нам за помощью изготовители жестяных ящиков в южных кварталах Лондона; их штрафовали самым незаконным образом и, кроме того, они постоянно подвергались увечьям из-за дурного содержания машин на фабриках; затем пришлось вступаться за приказчиков в лавках и ограждать их от произвольных штрафов; продолжались также массами рабочие процессы, для которых мы подыскивали защитников и добывали залоги. Сильная агитация о доставлении пищи детям в школах, об увеличении жалований служащим в некоторых общественных учреждениях, заступничество за рабочих на доках я изложение их безысходного положения; посещение изготовителей цепей в Cradley Heath, беседы с ними, статьи о них в газетах, избирательная борьба по поводу выборов в училищный совет, победа на этих выборах – таковы были дела, среди которых прошла осень; к этому присоединялось еще множество лекций – социалистических, экономических и атеистических – и масса статей, которые я писала дли того, чтобы прокормить себя. Когда к этому прибавилась работа в училищном совете, я почувствовала, что больше ничего брать на себя не в силах.

Среди всех этих событий, приблизился незабвенный для меня 1889 год…

В знаменательном для меня 1889 г. я нашла дорогу к пристани и имела неоценимое счастье встретить Е. П. Блаватскую и сделаться её ученицей. Все сильнее овладевало мною сознание, что для исцеления общественных недугов требуется более, чем я могла дать до сих пор. Социализм отвечал экономическим потребностям, но где взять вдохновение, которое привело бы к братству людей на земле? Многое было сделано в этом отношении, но недоставало истинного порыва самоотверженной любви, побуждающей людей действовать только для других и быть готовыми давать без конца и ничего не требовать для себя. Откуда было взять материал для создания более благородного общественного строя, где найти камней для постройки храма человечества? Великое отчаяние овладевало мною, когда я искала такого движения и не находила его.

Этим дело не ограничивалось. С 1886 г. во мне росло убеждение в неудовлетворительности моего философского миросозерцания, и в том, что жизнь и человеческое сознание нечто иное, более высокое, чем я полагала до того. Психология шла вперед быстрыми шагами; гипнотизм открывал феномены неожиданной сложности в человеческом сознании, загадочные явления двойственности, и, что всего изумительнее, интенсивной деятельности мысли в то самое время, как мозг, предполагаемый источник мыслительной деятельности, находился в коматозном состоянии. Факты за фактами осаждали меня, требуя объяснений, которых я не могла найти. Я стала изучать более темные стороны сознания, сны, галлюцинации, обманы чувств, помешательство. Окружавший меня мрак озарился лучом света, когда я прочла «Occult World» (Мир тайн) А. П. Синнета и его увлекательные письма, в которых он говорит не о сверхъестественном в природе, а о том, что природа подчинена более широким законам, чем я могла бы когда либо вообразить. Я убедилась в истинности явлений ясновидения, в возможности слышать на расстоянии и читать чужие мысли. Среди бурной внешней жизни, описанной в предыдущих главах, эти вопросы мучили мой ум, настойчиво требуя ответа. Я читала множество книг, но находила в них мало удовлетворения. Я проделывала разные опыты, указанные в них, и добилась любопытных для меня результатов. Наконец, я убедилась в существовании чего-то скрытого, какой-то невидимой силы, и решилась искать до тех пор, пока не найду ее; весной 1889 г. я более чем когда либо решилась добиться истины во чтобы то ни стало. Однажды я сидела глубоко погруженная в мысли, как это со мной часто бывает под вечер, и была проникнута настойчивым, но почти безнадежным стремлением разрешить тайну жизни и духа. Вдруг я услышала около себя голос, который с тех пор сделался для меня самым святым на земле. Он говорил мне, что я должна быть бодрой и надеяться, потому что откровение близко. После того прошло две недели, и однажды м-р Стэд передал мне два больших тома и сказал: «можете вы написать о них отзыв. Вся моя молодежь в редакции открещивается от них, а вы достаточно помешаны на такого рода сюжетах, чтобы заинтересоваться этими книгами». Я взяла книги. Это были два тома «The Secret Doctrine» Е. П. Блаватской.

Я отнесла домой книги и сейчас же засела читать их. С каждой страницей интерес все увеличивался. Все, что я читала, казалось мне близким, давно знакомым; моя мысль забегала вперед, предугадывая выводы, все казалось таким естественным, связным, бесконечно тонким и все-таки столь понятным. Я была поражена, ослеплена светом, в котором разрозненные фразы казались частями великого целого, и все мучившие меня загадки и тайны показались мне несуществующими. Это было отчасти иллюзией, и все прежние сомнения снова всплывали несколько времени спустя, потому что мозг только постепенно осваивался с тем, что интуиция принимала сразу, как истину. Но свет показался хоть на минуту, и озаренная его лучом, я поняла, что поиски кончены и истина найдена.

Я написала отзыв и попросила м-ра Стэда дать мне рекомендательное письмо к автору; вместе с этим письмом я послала несколько слов, прося позволения зайти познакомиться. В ответ я получила очень любезное приглашение и в один теплый весенний вечер Герберт Берроус, – мой единомышленник в этих вопросах и я направились со станции Notting Hill в Landsowne Road, думая о предстоящем нам свидании. Звонок, мы быстро проходим через переднюю в гостиную; раскрывается задрапированная дверь в следующую комнату, и мы видим в большом кресле у стола крупную женскую фигуру. Приветливый звучный голос обращается ко мне: «дорогая м-сс Безант, я так давно уже хотела познакомиться с вами»; моя рука чувствует крепкое пожатие, и я в первый раз в этой жизни гляжу в глаза Е. П. Б. Я почувствовала внезапный внутренний толчок – не воспоминание ли о до-земной встрече? – и затем, сознаюсь со стыдом, чувство упрямого протеста, настойчивого сопротивления, какое испытывает дикое животное, чувствуя руку укротителя. Я села и стала ее слушать. Она говорила о путешествиях, о различных странах, говорила непринужденно и блестяще; глаза были полузакрыты, изящные пальцы не переставали свертывать папироски. Не было сказано ничего особенного, ни слова об оккультизме, ничего таинственного; она говорила, как светская женщина, занимающая своих гостей. Мы поднялись, чтобы уйти, и на минуту завеса поднялась; два блестящих, проницательных глаза встретились с моими глазами, и она произнесла просящим голосом: «о дорогая м-сс Безант, если бы вы захотели стать нашей!» Я почувствовала почти непреодолимое желание нагнуться и поцеловать эти зовущие к себе глаза, но во мне вспыхнула старая непреклонная гордость и насмешка над собственным безумием, и я ответила ей ничего не говорящей вежливой фразой. «Дитя», сказала она мне много лет спустя, – «ваша гордость ужасна; вы горды, как Люцифер». Но, право, мне кажется, что я никогда не выказывала гордости по отношению к ней после того первого вечера; только в защиту её не раз поднималась во мне возмущенная гордость до тех пор, пока я не поняла мелочности и пустоты всякого рода осуждения и не поняла также, что слепых нужно жалеть, а не презирать. Я еще раз отправилась к ней для расспросов о теософическом обществе; я хотела вступить в него членом, но боролась еще с своим желанием. Я ясно видела – мучительно ясно – что означал этот переход. Я успела в значительной степени победить предубеждение общества против себя своей работой в школьном деле; мне открывался уже более гладкий путь, на котором мои начинания встречали бы уже одобрение, а не осуждение. Неужели же опять начать новую борьбу и сделаться мишенью для насмешек – более страшных чем ненависть – и снова выступить в утомительной борьбе за чуждую людям истину? Могу ли я обратиться против материализма и отважно признать, что я была неправа, что рассудок заставил меня забыть душу? Как оставить армию, которая так храбро сражалась за меня, друзей, которые, несмотря на тяжесть общественного остракизма, продолжали любить меня и сохранять мне верность? А он, самый сильный и верный из моих друзей, доверие которого я уже поколебала своим социализмом – неужели ему придется увидеть с горечью, как сотоварищ, составлявший его гордость, перейдет к врагам и оставит ряды материалистов? Какими глазами взглянет на меня Чарльс Брэдло, когда я скажу ему, что сделалась теософкой? Борьба была тяжелая, но не столь мучительная, как в прежние времена. Я уже была обстрелянным воином, закаленным прежними ранами. Так это случилось, что я опять направилась в Landsowne Road расспрашивать о теософическом обществе. Е. П. Блаватская пристально посмотрела на меня с минуту. «Читали вы отчет психологического общества обо мне?» «Нет, даже никогда о нем не слышала». «Пойдите и прочтите, и если после этого вы придете сюда, тогда посмотрим». Ничего больше она не хотела сказать об этом вопросе и заговорила о своих путешествиях по разным странам.

Я достала отчет и внимательно его читала и перечитывала. Я сразу увидела шаткость основания, на котором построено было все обвинение: мне сразу бросилось в глаза, что выводы, делались из совершенно произвольных предположений, что самые обвинения носили крайне неправдоподобный характер и, что было хуже всего, источник сведений был самый гнусный. Все держалось доверием к показаниям Кулонов, а они сами объявили себя соучастниками предполагаемых мошенничеств. Могла ли я верить им больше чем открытой, бесстрашной натуре, которая на минуту открылась мне, и гордой самосознательной искренности, которая светилась в ясных голубых глазах, чистых и бесстрашных, как у ребенка? Мог ли автор «The Secret Doctrine» быть в одно и то же время жалкой обманщицей, производившей фокусы, презренной шарлатанкой, устраивавшей разные проделки при помощи потайных дверей и трапов? Я громко расхохоталась над нелепостью такого предположения и швырнула прочь отчет с справедливым негодованием честной натуры, которая узнает людей своей души при встрече с ними и чувствует отвращение от соприкосновения с ложью. На следующий день я была в бюро теософического общества, где заведующей делами была графиня Вахтмейстер, которая и подписала прошение о принятии меня в члены теософического общества.

Получив членское свидетельство, я отправилась в Landsowne Road. Застала Е. П. Б. одну. Я подошла к ней, наклонилась и поцеловала ее, не говоря, однако, ни слова. «Вы сделались членом общества?» – Да. – «Вы читали отчет?» – Да. – «Ну и что?» Я стала пред ней на колени и сжала её руки в моих, глядя ей прямо в глаза. В ответ на это, – сказала я, – я прошу у вас позволения стать вашей ученицей и объявить об этом перед всеми! её строгое серьезное лицо приняло более мягкое выражение, непривычные слезы выступили на глазах. Движением, преисполненным почти царственного величия, она положила мне руку на голову. «Вы благородная женщина, – сказала она. – Да благословит вас учитель».

С этого дня, 10 мая 1889 г. и до сих пор – через два года и три с половиной месяца после того, как она оставила тело 8 мая 1891 года, моя вера в нее ни разу не пошатнулась, мое доверие к ней ни разу не поколебалось. Я стала верить в нее инстинктивно, и моя вера крепла с каждым днем, когда я жила в её постоянной близости. Я говорю о ней с благоговением, с которым относится ученик к учителю, никогда не обманывавшему возложенных на него надежд. Я чувствую к ней горячую признательность, которую в нашей партии чувствуют ко всякому, кто открывает ворота и указывает путь. «Выдумки! Безумие!» скажет с насмешкой англичанин XIX-го века. Пусть будет так. Я многое видела и могу ждать.

Мне говорили, что я необдуманно бросилась в теософское учение и дала волю энтузиазму. Это справедливо только в одном отношении – в том, что решение вступить в ряды теософов принято было мною очень быстро, но оно в сущности долго подготовлялось, и мне удалось только, достигнув интеллектуальной зрелости, осуществить мечты, занимавшие меня с детства, И я могу сказать теперь, что это первое общение с теософией дало мне более, чем я могла бы ожидать: я приобрела уверенность в некоторых истинах, ярко осветившихся для меня как бы сиянием молнии. Я знаю, убедившись в этом лично, что душа существует, и что сущность моего бытия в моей душе, а не в моем теле; я знаю, что душа может по желанию оставлять тело, что, освободившись от тела, она может учиться у живых земных учителей и, вернувшись, передавать физическому существу человека то, чему она научилась. Этот процесс передачи сознания от одного вида существования к другому совершается очень медленно, и во время него тело и дух постепенно соприкасаются с более тонкой сущностью, которая и есть душа, Мое понимание этого еще очень несовершенно, отрывочно в сравнении с пониманием более посвященных; это – как бы неумелый детский лепет в сравнении с красноречием опытного оратора. Но я все-таки понимаю, что сознание не только независимо от функций мозга, а напротив, гораздо живее и деятельнее работает, освободившись от грубой материи, чем заключенное в ней. Великие мудрецы, о которых говорила Е. П. Блаватская, существуют и обладают могуществом и знаниями, пред которыми наше знание природы и её жизни кажется детской игрушкой. Все это и многое другое я постигла, и все-таки я нахожусь еще на низших ступенях, как бы в приготовительном классе школы оккультизма. Это доказывает, что первое приобщение было удачным и интуитивное стремление оправдалось достигнутыми результатами. Дорога знания, по которой я иду, открыта для всех, кто захочет заплатить пеню, взимаемую при вступлении в ворота, а пеней этой является готовность отказаться от всего ради духовной истины и готовность употребить всю постигнутую истину на благо людей, не заботясь совершенно о себе.

23-го июня, в разборе «Secret Doctrine», напечатанном в «National Reformer», встречаются следующие места, показывающие, что мне сразу удалось вполне понять несколько существенных пунктов учения. Сказавши, что современный англичанин скорее всего будет испуган книгой Блаватской при поверхностном чтении её, я продолжала: «Западная наука подходит к изучению природы вооруженная микроскопом и телескопом, скальпелем и разными машинами; она собирает факт за фактом, эксперимент за экспериментом, но наталкивается постоянно на пропасти, недоступные исследованию, на вершины, слишком высокие для её лестниц. Величественная и властная в своих ответах на вопрос «каким образом», наука избегает вопросов «почему» и «откуда» и первопричины остаются окутанными тайной. Единственное орудие восточной науки – способность духа человеческого к проникновению; рассматривая материальное бытие как maya, – иллюзию, она ищет в сфере духовной и душевной причин материальных явлений. Единственно они реальны, они существуют и видимый мир одно только их отражение.

«Ясно, что для такого рода исследований требуется больше духовной подготовки, чем дает нормальная физическая организация человека. И тут расходятся дороги Востока и Запада. Для изучения материальной вселенной достаточно наших пяти чувств, изощренных открытыми наукой орудиями. По отношении ко всему, что доступно зрению и слуху, вкусу и осязанию, эти привычные служители хотя и ошибаются часто, но являются наиболее доступными проводниками знания. Но понятно, что они становятся бесполезными, когда исследование касается явлений, не отпечатлевающихся на наших нервных центрах. Например, то что мы называем цветом, есть колебание частичек эфира, отпечатлевающееся на резине глаза с известной определенной силой – maximum 759 триллионов толчков, minimum 436, эти колебания возбуждают в нас ощущения, которые мозг передает, как световые. (Почему 436 триллионов толчков в одном конце нерва передается как «красный цвет» в другом, этого мы не знаем; мы отмечаем только факт, не давая ему объяснений). Но наша способность реагировать на колебания не может ограничить способности эфира к колебаниям, для нас не существует более высоких и более низких видов колебаний, но если бы наше зрение было более изощренным, мы бы видели то, к чему мы теперь слепы. Развивая эту мысль дальше, мы начинаем понимать, что материя может существовать в формах нам неведомых, и в видоизменениях, недоступных нашим чувствам. Тут выступает на сцену восточный мудрец и говорит: «то, что вам кажется возможным, на самом деле уже есть; наши внешние чувства настолько более изощрены, чем ваши, насколько ваше зрение развитее зрения медузы; мы развили в себе духовные способности, дающие нам возможность исследовать высшие сферы бытия с той же уверенностью, с которой вы исследуете физические явления; в этом нет ничего сверхъестественного, как нет сверхъестественного и в вашем знании, хотя оно и превышает знание медузы, мы не строим гипотез о высших формах бытия; мы изучили их так же точно, как вы изучили фауну и флору видимого мира. Силы, которыми мы обладаем, не сверхъественны; они имеются в потенциальности в каждом человеке и будут проявляться по мере совершенствования человеческой расы. Наше отличие только в том, что мы развили их ранее, чем другие, и сделали это путем, так же открытым для вас, как он был открыт нам. Материя есть повсюду, но она существует в семи видоизменениях, из которых вы знаете только четыре, и до недавнего времени знали только три; в тех высших формах заключаются причины, следствия которых вы видите в низших, и, чтобы познать эти причины, нужно развить в себе понимание высших форм».

За этим следовало краткое изложение цикла эволюции, и я продолжала: «Какова роль человека в этой обширной драме бытия? Лишне говорить, что он не единственная форма органической жизни в вселенной, большая часть которой необитаема для него. Так же, как наука показала существование живых организмов повсюду в материальном мире, целых поколений в каждой капле воды, биение жизни в каждом листке и каждом стебельке, так же и «Secret Doctrine» Блаватской указывает на присутствие в высших формах бытия живых существ, соответствующих каждое окружающей среде, так что вся вселенная полна жизни, и нет нигде смерти, а есть только смена. Среди этих мириад существ некоторые стремятся эволюцировать к жизни человеческой, некоторые выйти из человеческой жизни, каковой она представляется нам, отделиться от своих более грубых элементов. Человек представляет собой, по этому учению, существо из семи элементов; четыре из них связаны с телом и погибают в момент смерти или же тотчас после неё; три остальные составляют высшее в человеке, его истинную индивидуальность и они бессмертны. Они образуют его «я», которое проходит через множество воплощений, проникаясь уроком жизни по мере того, как она протекает, подготовляя само свое искупление в границах неумолимого закона, сея семена, жатву которых оно непременно должно собрать, создавая свою судьбу собственными неутомимыми руками и не находя нигде в беспредельном времени и пространстве кого либо, кто приподнял бы за него хотя бы одну тяжесть, освободил бы его хоть от одного созданного им самим бремени, развязал бы один узел и засыпал хоть одну яму».

Затем; указав на сближение западной науки с восточной, я говорила в заключении: «интересно наблюдать, как в некоторых из новейших теорий чувствуется отголосок оккультистических доктрин; наука как бы стоит на самом пороге того знания, перед которым все прошлое покажется ничтожным. Уже её рука робко протягивается к силам, в сравнении с которыми все бывшие до сих пор в её распоряжении кажутся незначительными. Когда завладеет она ими? Надеемся, что не прежде, чем изменится теперешнее общественное устройство. В противном случае они только увеличат достояние людей, которые и теперь владеют многим, и сделают несчастных еще более несчастными, благодаря контрасту. Знание, служащее на пользу эгоизма, увеличивает пропасть между отдельными людьми и между народами, и мы поневоле страшимся мысли, что еще новые силы природы будут впряжены в колесницу стяжания. Поэтому те мудрые «учителя», от имени которых говорит м-м Блаватская, отказывают в знании, которое приносит с собой могущество до тех пор, пока не усвоен завет; любви; поэтому они отдают только в руки бескорыстных управление теми естественными силами, которые, при злоупотреблении, могут погубить общество».

Этот разбор книги Блаватской и заявление, которое я считала своим долгом сделать, о том, что я вступила в теософическое общество, вызвало, конечно, целую бурю осуждения, и в «National Reformer» от 30-го июня напечатано было следующее: «После разбора книги м-м Блаватской в последнем номере «National Reformer» и заявления, напечатанного в «Star», я получил несколько писем с запросами о теософии. У меня просят разъяснений о том, что такое теософия и каково мое собственное мнение о ней. Слово «теософия» старое и было уже в употреблении у нео-платоников. В своем новом применении слово теософ, по словарю, обозначает человека, «идущего к познаванию Бога и законов природы путем внутреннего просветления». Атеист, конечно, не может быть теософом. Деист может быть теософом. Монист не может быть теософом. Теософия во всяком случае заключает в себе идею дуализма. Современная теософия в учении м-м Блаватской, изложенном в последнем номере нашей газеты, проповедует многое, во что я не верю, и утверждает многое, что по-моему совершенно ложно. Я не читал двух последних томов м-м Блаватской, но за последние десять лет имел случай познакомиться с многими произведениями как её самой, так и полковника Олькота и других теософов. По-моему они задались целью восстановить особого рода спиритуализм, облеченный в восточную фразеологию. Я считаю многие их идеи ошибочными и их рассуждения лишенными здравого смысла, Я искренно огорчен тем, что моя сотрудница, неожиданно и не обменявшись ни разу мыслями об этом со мной, приняла как факты вещи, которые мне кажутся абсолютно вымышленными. Это меня тем более огорчает, что я знаю, с какой преданностью м-сс Безант отдается всякому делу, в которое она верит. Я знаю, что она всегда будет искренна в защите идей, которыми она прониклась, и с опасением думаю о дальнейшем развитии её теософических взглядов. Идейное направление нашей газеты не изменилось и оно в прямом антагонизме со всеми видами теософии. Я бы предпочел не высказываться совершенно по этому вопросу, потому что публичная размолвка моя с м-сс Безант, когда она сделалась социалисткой, причинила огорчение нам обоим. Но прочтя её статью и её официальное заявление о вступлении в теософическое общество, я счел своим долгом категорично высказать свое мнение ради всех тех, которые видят во мне своего нравственного руководителя. Чарльс Брэдлоу».

«Я не имею возможности выяснить здесь подробно причины моего вступления в теософическое общество, которое преследует три цели: основание всемирного братства без различия племени и религии, изучение арийской литературы и философии, исследование необъясненных законов природы и физических сил, скрывающихся в человеке. В вопросах религиозных члены общества совершенно свободны. Основатели общества отрицают существование бога с личными атрибутами: какой-то особый возвышенный пантеизм является религиозным миросозерцанием теософов, но и он не считается обязательным для членов общества. Я ничуть не желаю скрыть своего мнения, что этот вид пантеизма должен, по-моему, привести к разрешению некоторых задач, особенно задач психологических, которые атеизм оставляет незатронутыми. Анни Безант».

Теософия, как прекрасно знают приверженцы её, не только не включает в себе дуализма, а, напротив, основана на представлении об Едином, которое раздваивается при своем проявлении точно так же, как атеизм предполагает одну сущность, познаваемую в двойном виде силы и материи, и точно так же, как философский – хотя и не распространенный в публике – идеализм учит об одном божестве, от которого исходят дух и материя.

Спокойствие и тактичность, с которой м-р Брэдло высказал свое осуждение, не вызвали подражания в других представителях атеистической партии; в особенности отличался резкостью своих нападок м-р Фут. Среди поднявшегося шума я была отозвана в Париж, чтобы участвовать там вместе с Гербертом Берроус на рабочем конгрессе, происходившем там между 15 и 20 июля, и провела несколько дней в Фонтенебло, вместе с м-м Блаватской, которая поселилась там, чтобы отдохнуть несколько недель. Я застала ее за переводом дивных мест из её «книги золотых правил», общеизвестной теперь под заглавием «Голоса Тишины». Она писала книгу очень быстро, не имея пред собой оригинала, и попросила меня прочесть написанное вечером вслух, чтобы проверить «приличен ли её английский стиль». Кроме меня, при чтении присутствовали Герберт Берроус и м-с Канцлер, ревностная американская теософка. Мы садились вокруг Е. П. Б. и я читала вслух. Перевод сделан был безукоризненным, художественным английским языком, плавным и музыкальным; мы могли исправить не более двух-трех слов, и она глядела на нас, как изумленный ребенок, удивляясь нашим похвалам, которые были бы повторены всяким, кому довелось бы слышать эти художественные поэмы в прозе.

Несколько раньше в этот день я спросила ее, при помощи каких сил производятся стуки, постоянно слышимые на спиритических сеансах. «Нет надобности обращаться к духам, чтобы слышались стуки», сказала она – «посмотрите». Она провела рукой над моей головой, не касаясь её, и я явственно почувствовала легкие стуки о черепную кость, при чем каждый раз чувствовался электрический ток по всей спине. Тогда она обязательно объяснила мне, какие толчки могут быть вызваны в каком угодно месте и как комбинации токов, порождающие их, могут производиться помимо сознательной человеческой воли. Таким способом она всегда поясняла свое учение и доказывала экспериментами существование в человеке высших сил, управляемых дисциплинированной в этом отношении волей. Все «феномены» м-м Блаватской относятся к научной стороне её учения и она никогда не имела безрассудства приписывать себе чудотворность и требовать на этом основании веры в свою философскую систему. Она всегда повторяла, что чудес не бывает на свете, что все её феномены были результатом более глубокого, чем у большинства людей, знания природы и более развитых ума и воли. Некоторые из этих феноменов были, как она называла их, «психологическими фокусами» и заключались в вызывании образов силой воображения и внушении их другим, как «коллективных галлюцинаций»; другие, как напр. передвигание тяжелых предметов, совершались ею при помощи астральной руки, протянутой к предметам, еще другие посредством астрального чтения и т. п. Но доказательством того, что она в самом деле получила свою миссию от так называемых ею «учителей» служат не эти, сравнительно мелкие физические и духовные феномены, а величие её геройской энергии, глубина её знания, полное бескорыстие её характера, высокий спиритуализм её учения, неослабевающая преданность делу и неостывающий пыл в исполнении своей просветительной миссии. Эти качества, а не её феномены, внушали доверие и веру всем нам, жившим около неё, знавшим её жизнь изо дня в день. Мы с благодарностью принимали её учение не потому, что она требовала подчинения своему авторитету, а потому, что она пробуждала в нас силы, о присутствии которых в нас мы сами не подозревали, и призывала к жизни скрытые способности духа.

Вернувшись в Лондон, я почувствовала необходимость ясно и определенно изложить перемену в моих взглядах и в «Reformer» от 4-го августа напечатала следующее: «В последнее время в печати появляется много слухов обо мне и моих верованиях, многие, из этих сообщений просто нелепы, другие ложны и полны клевет. Я прошу моих друзей не верить этим слухам. Было бы неделикатно по отношению к моему другу, м-ру Брэдло, воспользоваться предоставленными мне столбцами его газеты для изложения моего понимания теософии; это могло бы вызвать полемику о вопросе, не интересующем большинство читателей «National Reformer». В виду этого я не могу отвечать здесь на нападки моих критиков. Но я чувствую, что партия, к которой я так долго принадлежала, имеет право требовать у меня некоторых объяснений относительно сделанного мною шага, и я поэтому пишу обстоятельную брошюру по этому вопросу. Кроме того лекции, которые я буду читать в Hall of Science 4-го и 11 августа, посвящены будут вопросу: «почему я сделалась теософкой». Тем временем я полагаю, что моя долголетняя деятельность среди партии свободомыслящих дает мне право просить, чтобы меня не осуждали не выслушав. Я даже осмеливаюсь предположить, что в виду похвал, расточаемых мне членами партии в прошлом, возможно, что могут найтись кой-какие аргументы в пользу теософии. Карикатурное изображение теософии под пером некоторых атеистов так же соответствует истине, как карикатуры верующих христиан на атеистов соответствуют истине атеистического учения. Напоминая им об искажении их собственных идей, я прошу их подождать, прежде чем осуждать».

Лекции были прочитаны и изложены потом в сокращенном виде в брошюре, вышедшей под тем же заглавием и получившей большое распространение. Она заканчивалась следующим образом: «Остается, еще одно положение, которое несомненно должно возбудить атеистов против теософии и которое предоставляет противникам дешевый материал для насмешек. Это вера в существование других живых существ помимо людей и животных, обитающих на земле. Было бы хорошо со стороны людей, которых такое предположение заставляет сейчас же отвернуться от теософии, если бы они остановились и спросили самих себя о некоторых вещах: неужели они серьезно полагают, что среди необъятной вселенной, в которой наша планета не более чем песчинка в пустыне, только эта планета обитаема живыми существами? Неужели, за исключением наших голосов, вселенная нема? Неужели нет в ней других глаз кроме наших, другой жизни, кроме нашей. Теперь мы постигли свое истинное положение среди мириадов миров, и нет более основания безрассудно приписывать себе монополию органической жизни. Земля, воздух, вода кишат живыми существами, соответствующими окружающей их сфере: наша земля полна жизни повсюду. Но как только мы переступаем мысленно за пределы нашей атмосферы, все почему-то должно измениться. Такое предположение не оправдывается ни логическими доводами, ни аналогией. Одним из обвинений против Джиордано Бруно было то, что он верил в обитаемость других миров, кроме нашего; но Бруно стоял выше монахов, которые сожгли его. А между тем теософы только и доказывают, что всякий вид материального существования имеет приспособленных к нему живых существ и что вселенная полна жизни на всем своем протяжении. «Суеверие!» говорят ханжи. Но это такое же суеверие, как вера в бактерии или в другие живые существа, недоступные глазу. Слово «дух» ведет к недоразумениям, потому что в своем обычном значении оно подразумевает нематерьяльность и сверхъестественность, а теософы не верят ни в то, ни в другое. Теософия утверждает, что действия всех живых существ имеют материальную основу, и что «материя» и «дух» не отделены друг от друга. Но в то же время она утверждает, что материя существует в иных состояниях, чем те, которые известны до сих пор науке. Отрицать это – значит быть столь же ограниченным, как индусский принц, отрицавший существование льда на том основании, что, по его наблюдениям, вода не становится никогда плотной. Отказ верить, пока не представлены доказательства, вполне разумен; отрицание всего, что превышает наш ограниченный опыт, безрассудно.

«Обращаюсь еще с несколькими словами к моим свободомыслящим друзьям. Если вы скажете мне: «оставьте наши ряды», я их оставлю. Я не навязываю себя никакой партии. Мне очень тяжело было убедиться, что материалистическое учение, от которого я столько ожидала, не удовлетворяет меня, и знать, что это убеждение возмутит некоторых очень близких мне друзей. Но теперь, как и в другие моменты жизни, я не смею искать покоя ложью. Настоятельная необходимость заставляет меня говорить правду, как я ее понимаю, не взирая на то, будет ли она одобрена или нет, принесет ли похвалы или порицания. Я должна сохранить незапятнанной приверженность к истине, каких бы дружеских связей это мне ни стоило. Истина может быть поведет меня в пустыню, но я должна следовать за ней; если бы даже она уничтожила все светлое в моей жизни, я должна следовать за ней; если она ведет меня к смерти, я все-таки не утрачу веры в нее, и я не желаю, другой надгробной надписи кроме слов:

«Она стремилась следовать истине».

Тем временем, имея на руках эту новую полемику, я продолжала работу по школе; последнее сделалось возможным, однако, только благодаря великодушной помощи неведомых мне друзей, присылавших мне 150 ф. ст. в год за последние полтора года. Точно также шла своим чередом социалистическая работа, постоянное руководство рабочими движениями; особенно выдавалась в этом отношении организация синдиката меховщиков в южном Лондоне и агитация в пользу сокращения рабочих часов для кондукторов конок и омнибусов, причем митинги по этому вопросу могли устраиваться только после полуночи. Вопрос о питании и одевании детей тоже отнимал много времени и сил, потому что в моем околотке были тысячи страшно бедных детей. Свои собственные занятия я вела урывками, читая в конке, в поезде, и выгадывая на ночном отдыхе часы для бесед с Е. П. Блаватской.

В октябре ослабевшие силы м-ра Брэдло окончательно надломились, хотя он еще жил после этого около пятнадцати месяцев. С ним сделался удар, очень опасного свойства, и он долго лежал в постели. За ним самоотверженно ухаживала его единственная, оставшаяся в живых, дочь. Он медленно поправлялся и после четырех недель, проведенных в постели, врач посоветовал ему морское путешествие; он совершил его, отправившись в Индию в ноябре для присутствия на национальном конгрессе, где ему устроили громадные овации, как представителю Индии в парламенте.

Месяцы быстро протекали один за другим. В начале 1890 г. Е. П. Блаватская получила от кого-то 1,000 ф. ст. для какого-нибудь человеколюбивого предприятия, обращенного, если она с этим согласна, на пользу женщин. После долгого размышления, она остановилась на организации клуба в Ист-Энде для рабочих девушек, и, по её поручению, я и мисс Лаура Купер стали искать подходящего помещения. Мы остановились, наконец, на большом старом доме в Bow-Road, и через несколько месяцев началась его полная перестройка. 15-го августа м-м Блаватская открыла клуб, предназначенный для того, чтобы внести свет в печальную судьбу девушек, работающих изо всех сил за жалкую плату. Клуб этот очень стойко выполняет свою миссию с тех пор. Е. П. Б. относилась с большой нежностью к страдающим, в особенности, когда таковыми являлись женщины и дети. Она имела очень ограниченные средства в конце жизни, так как тратила все свои деньги на свою миссию и не хотела отнимать времени у своего дела для сотрудничания в русских газетах, которые готовы были оплачивать её работу по дорогой цене. Но все, что она имела, она тотчас же отдавала, встречая страдание, которое могло быть облегчено деньгами. Раз ей показали мое письмо к одному товарищу, я писала о нескольких детях, которым я принесла цветы; в письме говорилось о бледных изнуренных личиках детей. Следующее письмецо пришло ко мне после этого: «Дорогой мой друг, я только что прочла ваше письмо к ***, и у меня сердце болит за бедных малюток. Видите ли: у меня есть 30 шил. собственных денег, которыми я могу располагать (вы знаете ведь, что я пролетарий и горжусь этим); я хочу, чтобы вы взяли, никому не говоря о них ни слова. Этих денег хватит на тридцать обедов для тридцати голодающих малюток, и мысль об этом сделает меня счастливой на тридцать минут. Пожалуйста, не возражайте ни слова и сделайте это; отнесите деньги несчастным детям, которые так радовались вашим цветам. Простите вашему неуклюжему другу, бесполезному на этом свете. Ваша Е. П. Б.»

Память об этой её сердечной нежности побудила нас устроить после её смерти «приют имени Е. П. Б. для маленьких детей»; мы надеемся также, что когда-нибудь осуществится её желание организовать большой, но устроенный по-семейному приют для брошенных детей.

Ранним летом 1890 г. кончился контракт связывавший с Landsowne Road, и решено было, что дом в Avenue Road превращен будет в главную квартиру теософского общества в Европе. Устроена была большая зала для митингов Blavatsky Lodge, основанного ею, и сделаны были кой-какие изменения. В июле все сотрудники Е. П. Б. собрались под одной кровлей. Туда прибыли Арчибальд и Бертрам Кейтли, уже много лет бывшие её помощниками, затем графиня Вахтмейстер, отказавшаяся от своего состояния и своего высокого положения в обществе, чтобы отдаться вполне делу, которому она служила, и чтобы быть около горячо любимого друга. Кроме того, там же были Дж. Мид, секретарь и ученик Блаватской, умный и сильный человек, очень знающий и неутомимый в работе; Клод Райд, милый ирландец, очень проницательный, хотя и беспечный по внешнему виду; Вальтер Ольд, задумчивый и нервный, легко поддающийся влиянию окружающих; Эмиль Кислингбери, серьезная, трудолюбивая женщина, и некоторые другие.

Правила нашего общежития были – как и продолжают быть до сих пор – очень просты, но Е. П. Б. настаивала на правильном образе жизни. Мы завтракали в 8 ч. утра, работали до lunch'а в 1 ч., потом до обеда в 7 часов. Тогда работа для общества считалась законченной, и мы собирались в комнате Е. П. Б., где обсуждали разные планы, получали инструкции, слушали её разъяснения по разным запутанным вопросам. В полночь тушились все огни. Разные собственные обязанности заставляли меня уходить на много часов из дому, но таков был обычный порядок нашей деятельной жизни. Е. П. Б. писала постоянно. Вечно больная, но обладающая железной волей, она заставляла себя исполнять все обязанности, беспощадная к своим собственным слабостям и страданиям. С своими учениками она обходилась очень различно, применяясь к разнообразию их натур. Она была замечательно терпелива в роли учителя, объясняла одну и ту же вещь на тысячу ладов до тех пор, пока слишком долгая неуспешном не заставляла ее откинуться в кресле с восклицанием: «Боже мой! Неужели я так глупа, что не могу заставить вас понять? Пожалуйста, такой-то», – обращалась она к кому-нибудь, у кого на лице показывался слабый луч понимания, «объясните этим балбесам, что я хочу сказать». По отношению к тщеславию, самомнению, претензиям на знание она была беспощадна, если дело касалось подающего надежды ученика; все напускное исчезало под стрелами её иронии. С некоторыми она выходила из себя, побеждая гневом их апатичность и, в общем, превращалась в орудие для воспитания своих учеников, не обращая внимания на то, что они, или кто либо другой, скажут о ней, лишь бы результаты были благодетельны для них. И мы, жившие вокруг неё, наблюдавшие за ней изо дня в день, мы, свидетели бескорыстия и красоты её жизни, благородства её натуры, – мы приносим к её ногам благодарность за приобретенное знание, за очищение нашей жизни и развитие в нас силы. О, благородная и героическая душа, так непонятая слепым миром, и лишь отчасти постигнутая своими учениками! никогда проходя через жизни и смерти, не сможем мы заплатить нашего долга благодарности к тебе…

Таким образом я пришла через бурю к покою, но не к покою незыблемого моря внешней жизни – никакая сильная душа не жаждет такого покоя, – а к внутреннему успокоению, недоступному внешним тревогам, покою, который является уделом вечного, а не преходящего, глубин жизни, а не её внешних явлений. Это душевное состояние поддержало мою бодрость во время страшной весны 1891 г., когда смерть настигла Чарльза Бредло среди расцвета его деятельности, когда открылась дверь в вечность и для Е. П. Блаватской. Внутренний мир помог мне перенести тяжелые бесчисленные тревоги и обязательства. Каждое усилие увеличивает его, каждое испытание делает более светлым. Спокойная вера сменила сомнения, сильная уверенность – тревожный страх. В жизни и, через смерть, в новой жизни, я слуга великого братства и те, на чьих головах хоть на минуту покоилась благословляющая рука учителя, не могут более глядеть на мир иначе, чем взором, просветленным сиянием Вечного Мира.

Мир всем живущим.

notes

Сноски

1

True and false conceptions of the Atonement. By the Right Hon. W. E. Gladstone, M. P. (Nineteenth Century September 1894).

2

Этот возмутительный закон теперь отменен и замужняя женщина признана юридическим лицом, а не вещью.